А в волосах его змеи оцепенели

Рычаг коробки передач плавно встаёт в первый паз, левая нога мягко отпускает сцепление, а правая нежно короткими нажатиями продавливает педаль газа. К такому способу начинать движение Хэ Чэн привык с ещё подростковых годов, когда был таким же бунтарём, как Тянь, и со своей компашкой гонял по трассе на стареньком, собранном из говна и палок, дешёвом Emgrand-е. Выглядел он хорошо, но сцепление было что-то с чем-то: если хоть немного лишне дёрнешь ногу или чуть-чуть не доведёшь до уровня схватывания, то моментально глохнешь. Поэтому в один день Чэн попробовал по-другому: не просто давить на газ, а аккуратно поступательными движениями нажимать на педаль, больше следя за левой ногой, чтобы та вовремя остановилась и сцепление сработало. Несмотря на то, что он уже давно ездит на нихуёвом, как выражается Би, Rolls-Royce-е, который начинает движение сразу после расслабления Чэном левой голени, даже не дёргаясь, Хэ не изменяет своим привычкам. Он любит это чувство полного контроля, когда отпускает педаль, слушает и ощущает момент соединения двигателя с трансмиссией. Чэн впринципе привык держать всё в своих руках. Ему, например, вообще, как большой шишке, не положено самому водить машину, нужен водитель, но он упрямо оставляет эту должность самому себе. Сам следит за сотрудниками, сам ездит на встречи с такими же важными, как он, ребятами, сам решает проблемы и проёбы работников. Готовит только не сам. Но тут уже дело не в том, что он не может или не умеет, а в том, чего он не имеет — времени иногда даже на поспать нет, что уж говорить о готовке и здоровом питании. Иногда он даже ночует в офисе просто потому, что если поведёт машину в состоянии амёбы, то моментально посетит архангела Гавриила на том свете, но не как гость, а как постоянный сожитель. Уж извини, брат, придётся тебе потесниться, я прожил относительно не долгую жизнь, половину из которой не спал, может хоть здесь смогу отдохнуть, давай двигайся, моя половина кровати правая, если что. Для ночёвки в офисе он обустроил соседнюю с кабинетом комнату под спальню. И если раньше у него была причина возвращаться в свою квартиру в многоэтажном здании самого лакшерного района их города — поесть, помыться и спать завалиться, если повезёт часиков на пять — то сейчас она пустовала уже около двух месяцев, ожидая своего хозяина, холодная, тоскливая и заброшенная. Сегодня Чэну не повезло. Сегодня всё идёт по известному месту. Сегодня всё, что ему хочется — это закутаться по-детски в тёплое одеяло, когда вокруг скрипящий холод неотапливаемой квартиры, и уснуть в этом коконе полный уверенности в своей защищённости от всех невзгод и неприятных сюрпризов окружающего мира. В его квартире отопление есть всегда. В его квартире не только круглый год тепло, как летом, там полы с подогревом и даже воды холодной не бывает, только адские кипятки — заполняй ванну и ложись, температура идеальная, самое то для тебя, чертилы. Поэтому он сворачивает на дорогу, ведущую в противоположную от мажорских высоток сторону, даже не включая сигнал поворотника — в такое время машин на дороге ровно столько же, сколько землекопов получилось у Витеньки в задаче, перед тем как он попал в страну невыученных уроков. Вскоре фонарей становится всё меньше. Чэн не выехал за город, просто район, куда он приехал, не самый развитый. Идеальное место для тех, кто хочет уйти от повседневной рутины, от с его дурацкими правилами и запретами мира, от лишнего внимания заебавших в край людей. Идеальное место для Шэ Ли. Змей обосновался здесь, как оказалось, давно. Когда понял, что родителям похуй, где он, почему и зачем. Когда осознал, что в родительском доме он — бочка пива, среди элитного алкоголя; даже не забытая, а специально брошенная в горе иголок одинокая соломинка; птенец, вылупившийся позднее подкинутого кукушонка и поэтому не получивший должных ресурсов для выживания. В скором времени этот кукушонок, как заложено ему природой в виде инстинктов, выкинет соперника, пусть и такого слабого недокормыша, из гнезда и продолжит получать от приёмных родителей всё необходимое для полноценного развития. А те даже не заметят пропажи родного ребёнка. Конечно, вот же перед ними растёт чудовищно большая птица. Вот оно настоящее детище. Но недокормыш будет даже рад, что его выбросили, потому что он наконец прозреет. Он не разобьётся, он сам себя взрастит, раскроет крылья и приземлиться, пусть и не так мягко, как хотелось бы, пусть и с переломанными костями, отбитыми органами и бардаком в черепной коробке. Теперь он перестанет обманывать себя надеждами, мучить вопросами. Теперь он самостоятельный, сильный в своей слабости, правый в своей неправоте и уравновешенный в своей неуравновешенности. Ли, сколько себя помнит, видел отца только в трёх местах: в кабинете, на кухне, ругающимся с матерью, и в гостинной, где он обычно обсуждает с большими, толстосумными дядями планы дальнейшего ведения бизнеса — взращивания его любимого, не родного, но такого большого и делающего успехи детища — и делает вид, что у него в семье всё хорошо. Что его жена не ходит злющая после очередного скандала и не срывается на сына, что она для него не просто выгодный партнёр и помощник, с которым он попрощается, как только тот перестанет приносить пользу, а любимая женщина, мать любимого в той же степени ребёнка. Отец даже периодически приглашал Шэ Ли показушно посидеть рядом с ним во время таких совещаний, строя из себя великого предпринимателя, у которого, между прочим, вот, смотрите, есть наследник! да не абы какой, а родной! кровиночка! с испепеляющим взглядом жёлтых глаз исподлобья и бедами с башкой, потому что в детстве эту кровиночку послали на хуй со всеми его нуждами и духовными требованиями. Шэ Ли даже внешне выглядит как человек, которого недолюбили. Так выглядел Тянь после смерти матери, когда перестал получать даже ту маленькую дозу счастья и тепла, которое из неё лилось бесконечным потоком. Так выглядело отражение Чэна в зеркале после тех же событий. Первое время. Потом Хэ научился вырезать, склеивать из своего лица великолепное, очень качественное папье-маше. Тогда Чэн понял, что у него талант не только к предпринимательству, а ещё и к обманыванию других и даже себя самого. У них это с Тянем семейное. Подняться на третий этаж физически тяжело. Подняться на третий этаж, ни разу не запнувшись о плывущие ступеньки, когда глаза слипаются от усталости и будто покрываются корочкой хлеба, — невозможно. Но Чэну удаётся преодолеть это кажущееся бесконечным расстояние, пусть не без лени, звучащей во внутреннем голосе, сетующем на отсутствие лифта. Ли бы сказал — "зажрался". Или — "стареешь". Его шутка про возраст Чэна стала отправной точкой заинтересованности в нём при их первой встрече. Чэн говорит себе так. Но, может, мельком на очередном приёме богачей, просто задевая взглядом пепельную макушку в толпе, не задерживаясь на ней долго, может, просто иногда улавливая переферическим зрением его плавные, бесшумные телодвижения, в которых не было ни грамма резкости и углов, Шэ привлёк его внимание давно, просто осознание этого пришло только, когда изо рта Ли вырвалась идиотская фраза про благородную старость, которой пахнет от Хэ. Сначала было непонятно. Потом даже, что удивительно, обидно, и Чэну захотелось поставить мальчишку на место. А потом всё-таки, что не менее удивительно, стало смешно. Этот пацан рассмешил Чэна одной фразой при первом же знакомстве. Этот пацан жутко-криво-завораживающе улыбнулся и добавил: — Мне нравится. Казалось бы, в этот момент для полного набора Хэ нужно было только смутиться. Но видимо эмоциональный ресурс был исчерпан на и так малопривычные сдвиги мимических мышц, поэтому Чэн вновь вернул выражение лица к заводским настройкам — незачем добавлять в коллекцию Ли ещё и эту удивительно редкую эмоцию, возникшую у человека, в котором отец с детства воспитывал манеру поведения камня. Метафора метафорой, но Шэ когда-то действительно признался, что любит вызывать у людей разные чувства и наблюдать за сменой их настроений. Тогда он сказал, что ему нравится видеть, как люди плачут. Тогда Чэн и понял, что что-то не так. Тогда Чэн заметил в напускной мягкости змеевой походки первые неровности. И однажды Хэ подумал, какой же удивительный самоконтроль мальчишка развил в себе, и впервые покрылся удивительно-жуткими, колючими мурашками, пробежавшими по хребту, когда увидел, как Ли внутренне трясётся, хоть внешне спокойно стоит рядом с отцом, и облучает того, а заодно и всё в радиусе ста метров, своей ненавистью, у которой проникающая способность превосходит даже гамма-лучи. Хэ почувствовал. Его прошибло этим с макушки головы, через позвоночник по спинному мозгу, нервными импульсами к каждой клеточке тела. И Хэ по-настоящему стало стрёмно. Не страшно. Стрёмно. В мире, в котором он живёт, бывают моменты и пострашнее и поопасней, и не сказать, что Чэн не испытывал ужаса от происходящего. Было когда-то, потом привык. Бояться он уже наверное разучился, поэтому и здесь это далеко не страх. Стало действительно дико стрёмно от того с какой маниакальной уверенностью в своей ненависти Ли смотрит на отца. Нутро его кричало изломом бровей, кислотой жёлтых глаз и желваками на терракотовых скулах о желании тому скорейшего обретения почивальни в уложенной мягкими дорогими шёлковыми подушками деревянной коробке. Почему-то Чэн даже не допустил мысли, что Змей не сможет убить его. Змей сможет. Ещё как. Если захочет. Неприятное липкое чувство ушло, когда Хэ решил напрямую спросить, что происходит. Он никогда не ходит вокруг да около. На допросе чётко задаёт вопрос и, если не слышит такого-же чёткого ответа на него, ломает палец. В его мире всё просто. Просто-страшно. Просто-опасно. Шэ Ли жутко вызверился. Но именно тогда Чэна и отпустило. Когда пацан начал рвано дышать, шипеть, дёргаться от малейшего движения чэновских рук, бегать глазами по окружающим объектам, видимо пытаясь сфокусироваться на чём-то отдалённом от поднятой темы, чтобы продолжить утопать в своей ненависти, но разбавив её мыслями о, например, картине над тумбочкой в дальнем углу комнаты, куда Хэ затащил Змея для важного разговора. А что? Очень красивая абстракция. Яркая. Выёбистая. Хороший узор для савана отца: что при жизни был клоуном-выпендрёжником, что в гроб ляжет таким же. Ярким. Выёбистым. Пацан нервно усмехнулся, уставившись в одну точку, не моргая, как змея выслеживающая добычу. Для этого у змей есть два важных приспособления: третье веко и третий глаз. Третье веко — полупрозрачная перепонка, позволяющая, не отвлекаясь от слежки, смачивать глаза, защищая их от пересыхания, а третий глаз — орган термолокации для обнаружения теплокровных животных, пригодных в пищу. Этих органов у Ли нет, а он смотрит на картину, прожигая её взглядом своих кислотных глаз, не заботясь об их состоянии. Кажется, что он не чувствует пощипываний слизистой оболочки, на которой уже проявились напряжённые капилляры. Кажется, что он вообще ничего не чувствует. Вернее, казалось. А ведь Ли — просто мальчишка. Чэн понял, когда увидел его потеряный взгляд и почувствовал судорожый забег нейронов в его мозгу. Пацан боится сам себя. Наслаивает мысли, как стилисты Гуччи одежду на своих моделей, чтобы вновь и вновь тонуть в потоке бессвязных мыслей, не сводя их ни в одну точку, создавая этим самым комфортный, скомканный, как лист бумаги с неудавшимся скетчем художника, мир, лишь бы не дойти по невидимым нитям своих размышлений до навязчивых желаний, подпитанных концентрированной ненавистью. Думать отдалённо о смерти, выстраивать цепочку событий так, как хочется тебе, со всеми деталями и мелочами — совсем не то же самое, что приводить задуманное в исполнение. Какого бы уровня Ли не достиг в своей ненависти к родственнику, осознавать, что однажды его может переклинить настолько, что, как и в своих больных фантазиях, любимая заточка аккуратно, до фонтанирующей красной жидкости, погладит артерию на отцовской шее, страшно даже змеям. Страшно за себя, а не за этого старого уёбка. Шэ Ли даже скупую слезу по нему не пустит, настолько ему плевать. И от осознания этого ещё страшнее. Асоциальная психопатия или диссоциальное расстройство личности. Ли просит не использовать первое название. "Психопатия" звучит болезно. Уже давно все знают, что это не болезнь, а особенность характера — "негармоничный психический склад" — и Змей упорно намекает на то, чтобы Чэн заткнулся всякий раз, когда тот заикается про лечение, используя этот термин. Потому что не лечение. Терапия! Ведь, если не болезнь, то и лечиться не от чего, правильно? Когда Ли прописывают антидепрессанты, тот закатывает истерику. Без криков, без ругательств. Просто каждая мышца его лица упрямо, как и весь он, сопротивляется, сокращается, преобразуя картину вкуса смеси лимона и репчатого лука. Он берёт рецепт, слишком спокойно кладёт бумажку с ним на стол, садится на пол, потому что специальные предметы, предназначенные для размещения своей задницы, его не интересуют, и смотрит в стену. Уходит в свой мир. Ему нужно переварить информацию, но переварить так, чтобы никого в порыве эмоций не покалечить. Он чётко осознаёт, что может поступить слишком импульсивно-агрессивно, что характерно для людей с его диагнозом, но пытается контролировать эти порывы. Иногда не выходит. Сейчас Чэн даже не старается быть тихим — оно само получается. Тихо поворачивается ключ, тихо щёлкает задвижка ручки, когда Хэ нажимает на неё, тихо захлопывается и закрывается на нижний замок дверь. Под брюки забирается, щекочет кожу, колышет волосы на голенях ледяной воздух. Видимо опять открыто окно. Чэн проходит дальше, абсолютно не контролируя свою и так тихую поступь. Ли за это качество сравнивает его со слоном. Он тоже большой и так же, несоизмеримо с его габаритами, мягко ходит. Его почти не слышно. Но Змею и не нужно слушать. В очередной раз проигнорировав мягкие поверхности и рассевшись в позе лотоса на полу, он ведёт голову влево, не открывая глаза, все ещё вслушиваясь в мелодию из приложения для медитаций, и тем самым даёт понять, что Хэ обнаружен. Эта удивительная способность каким-то сторонним чутьём ощущать приближение кого-либо. То ли шестое чувство, то ли просто интуиция. Однако Чэну всегда было по душе сравнение Ли со змеем, и здесь он придерживается этой его связи с ползучим пресмыкающимся. Удивительный факт, но змеи глухие. У них на голове есть очень хорошо растяжимая связка, благодаря которой они могут раскрывать рот до гораздо больших размеров, чем ширина самих животных, чтобы съесть добычу крупнее, чем они сами. И эта связка находится именно в том месте, где должны располагаться уши. Поэтому змеи не улавливают колебания воздуха. Но они всё ещё могут активно отзываться на опасность или передвижения добычи, даже не видя её. Про этот их способ получать информацию говорят: слышать брюхом. Всё просто. Они улавливают мельчайшие колебания земли нижней частью тела и не хуже слышащих существ реагируют на окружение. Иногда Чэну кажется, что и у Шэ Ли такая способность есть. Иначе как объяснить его мгновенную реакцию на появление Хэ в "убежище"? Он возвращается к своему занятию. Молча просит подождать. Хэ так же молча соглашается и проходит в глубь комнаты, садясь на кровать. Кроме неё тут не особо много вещей. Необходимый минимум одежды, обязательно включающий в себя змееву любимую ярко-розовую бесформенную кофту с графической надписью "Boobs" на уровне груди, и пара коробок с вещами, которые никогда не будут разложены по полкам и шкафам, не только потому что здесь нет ни полок, ни шкафов. Ли просто не собирается, как не собирался два года назад, когда впервые переступал порог этой квартиры, тут обустраиваться, создавать уютную атмосферу или типо того. Ему и так хорошо: с необходимым минимумом одежды, обязательно включающим в себя любимую ярко-розовую бесформенную кофту, парой неразобранных коробок, распахнутым настеж окном, без отопления, на холодном полу в позе лотоса и с руками, сложенными в виде мудры "Щит Шамбалы". Хэ, кажется, уже выучил все названия и смысл знаков, что создаёт Ли кистями рук во время медитаций, служащих альтернативой пустым втыканиям в стену. Щит Шамбалы складывается из правой руки сжатой в кулак и обхватывающей его с тыльной стороны ладонью левой с выпрямленными пальцами на ней, где большой крепко прижимается к кисти. Она нужна для защиты от негативных воздействий чужой энергии и укрепления собственной духовности. Хоть щит и подразумевает под собой это, Чэн всё равно думает, что Ли так часто использует именно эту мудру для защиты не от других, а от самого себя. Не то что бы Хэ верил во всё это, просто если верит Змей, то и Чэн тоже. Негласное правило для сохранения и так шаткого равновесия в душевном состояниии Шэ Ли. Есть несколько пунктов, которые нужно соблюдать в общении с психопатами: 1) Старайтесь не спорить с человеком и не пытайтесь разубедить. 2) Избегайте конфликтов, не провоцируйте на эмоциональные реакции. 3) Не позволяйте собой манипулировать, научитесь отказывать. 4) Если видите, что человек голодный, сонный, уставший — постарайтесь это устранить. В состоянии психического и физического утомления психопатические черты резко усиливаются. 5) Создавайте условия для соблюдения трезвости, так как в состоянии опьянения психопат может быть склонен к агрессивным поступкам. 6) Ведите себя так, как вели бы себя с ребёнком или подростком, ведь эмоциональная и волевая сфера психопата чем-то напоминает детскую. С первым пунктом никаких проблем нет. Со вторым тоже. Может, с шестым некоторая загвостка. У Чэна никогда не получалось найти общий язык даже с собственным братом, что уж говорить о детях в общем. Но, впринципе, с Ли не сложно. Для своего состояния он удивительно успешно контролирует собственные действия. Практически всегда. Он всё чётко осознаёт, знает, когда остановится, уйти, включить мягкие напевы успокаивающих мелодий с вкраплениями звуков ханга, гонга и тибетских поющих чаш, сесть на практически ледяной пол в позу лотоса и соединить подушечки большого и безымянного пальцев на обеих руках, остальные оставив выпрямленными. Это мудра Земли. Шэ Ли использует её в состоянии стресса, когда чувствует себя психически слабым. Он верит, что она улучшает объективную оценку собственной личности. А если верит Змей, то и Чэн тоже. Когда мелодия в наушниках Шэ Ли стихает, Хэ сразу встречается с хитрым взглядом смеющихся глаз, завлечённый их пронзительной желтизной. В голове сразу возникает абсолютно уверенная в своей правоте догадка: "Он что-то задумал". Чэн, если честно, с трудом научился различать змеево настроение, потому что тот всегда выглядит так, как будто в его мозге в данный момент представлен полностью прописанный со всеми мелочами и нюансами план по захвату мира. И под гнётом его лукавого прищура ты начинаешь верить во всё, что сначала казалось глупостью — да что может этот мальчишка? — и чем больше ты погружаешься в хитрое золото, тем сильнее навязчивое чувство твоего непосредственного участия в том хаосе, что действительно, Чэн в этом уверен на все сто, способен сотворить Шэ Ли. Не только у себя в голове, но и в жизни. И это не вызывает сомнений, даже малейших. Он может добиться невероятных вершин на лестнице жизни. Но не будет. Он может захватить планету. Но не станет. Ему неинтересны все стандартные житейские ценности: дом, работа, семья. Его внимание словно ничто не способно привлечь. Начать и бросить — узнаваемый почерк. Он, в какой-то степени, потерявшийся в магазине игрушек ребёнок. В этом его слабость. Он просто по натуре своей, а не только в силу диагноза, не способен к нормальному восприятию мира. Но и в этом его сила. Хэ, поймав за бока умостившегося сверху него и навалившегося всем весом на бедную скрипучую кровать Ли, даже не дёрнулся, когда Змей в качестве приветствия ущипнул мужчину за кожу над выпирающей косточкой ключицы. — Я знал, что ты сегодня придёшь. — Духи подсказали? — Нет, моя развитая интуиция и ментальная связь с твоей тяжеленной башкой, — Шэ Ли постоянно использует прилагательное "тяжёлая" в разных формах именно в сочетании с головой Чэна, намекая на количество мусора — работы — в ней. Видимо его постоянные мысли, формирующие особый мирок для более менее стабильного существования хозяина, не имеют никакого веса, или он его просто не замечает. — Что в кармане? — Правило осматривать людей с головы до ног — привычка. Он ни в чём не подозревает Ли, просто издержки профессии, без обид. Змей и не обижается, наоборот, как обычно, когда всё идёт по его плану, тянет губы в похабной, наверняка он не пытается сделать её такой, улыбке (оно само получается, или Чэн просто похотливый дед) и вибрирует голосовыми связками. Не смех. Завлекающая мантра. — Я взял кое-что у твоей секретарши. На время. В прокат. На пробный период. Называй, как хочешь. — Заканчивает предложение, всё ещё улыбаясь, как уважаемая проститутка. Нет, всё-таки Чэн просто похотливый дед. Шэ Ли крутит в руках стандартную губную помаду, показательно задумчиво её осматривая, как нерешительный покупатель в отделе с шампунями, выбирающий между вкусом "инжир-лесные ягоды" или "лайм-зелёный чай", как будто он есть его будет, а не на голову наносить. У Ли выбора нет. Но он всё ещё задумчиво, пытаясь вызвать заинтересованность Чэна в происходящем, крутит в руках стандартную губную помаду ярко-красного цвета. Хэ знает её цвет, потому что его секретарша каждый день наносит себе на губы именно этот оттенок. А это помада его секретарши... С Ли всё-таки не всегда всё просто и ясно. Иногда он вытворяет такие необходимые и понятные только ему странные вещи, которые действительно способны неподдельно заинтересовать. Чэн всегда был немногословен, а сейчас особенно, поэтому единственное, что он может сказать — это вопросительное односоставное предложение: — Зачем? Теперь Змей смеётся своим скрипяще-хрипяще-шипящим смехом. Его явно позабавила озадаченность Хэ, скатившаяся по мелким морщинкам его глаз и носа, собравшаяся во влеге его щёк. Ли, не церемонясь, зная, что Чэн не оттолкнёт, не остановит, уверенно накрывает холодной сухой ладонью его верхнюю часть лица. Хэ приходится подключить все остальные органы чувств, кроме зрения, которое, даже если бы ему не закрыли глаза полностью, почти никак бы не помогло в сумерках комнаты, озаряемой лишь рассеяным слабым светом уличного фонаря. Под штанины снова заползает ледяной воздух, и Чэн вспоминает, что хотел сделать после того, как зайдёт сюда. Закрыть окно. Когда к губам что-то прикасается, мышцы глаз по привычке сокращаются — Хэ прищуривается. И пусть этого подозревающего взгляда не видно под смуглой рукой, Ли наверняка ощутил движение век благодаря пощекотавшим его ладонь ресницам. Чэн слышит, как Змей довольно хмыкает, после того, как что-то в последний раз мажет по нижней губе. Ли, убрав руку, довольный, косящий рот в кривой ухмылке на одну сторону, любуется своим художественным творением. Взгляд Хэ проясняется, скулы тут же охлаждаются, а глаза начинают рефлекторно слезится от перепада температур. Нет, окно точно нужно закрыть! Проморгавшись, Чэн уже чётким взглядом впивается в лицо обнаглевшего Змея. Надо же было придумать: накрасить тридцатилетнему, состоявшемуся в жизни, суровому мужику губы ярко-красной помадой! Голова стала ещё тяжелее после змеевых махинаций, потому что, честно говоря, Хэ почти готов был уснуть. Условия располагали — кромешная темнота, монолитная усталость и тяжесть чужого тела, согревающего и защищающего от потоков воздуха, без остановки вторгающихся в это помещение, как будто специально. Как будто других путей нет, только второе от угла окно на третьем этаже. Губы неприятно липкие. Один слой помады кажется таким тяжёлым, что Чэн задумывается об умственных способностях женщин, каждый день носящих на своих лицах такое количество косметики, что Хэ со своими накрашенными губами нервно курит в сторонке. Сумасшедшие. — Мда, эта не стойкая, — Ли недовольно морщится, проводя по уголку чэновских губ большим пальцем, под которым на коже сразу остаётся розовая размытая полоска. — Ты своей секретарше мало платишь что ли, раз она такую фуфлыжную помаду покупает? — Я думаю, у неё есть более разумные варианты для траты денег. А что? Расстроился, что не удалось отправить меня завтра на работу с шикарными красными губами? — Расскусил, — Змей клонит голову вбок и приближается к лицу напротив, щекоча своим горячим дыханием носогубную складку Чэна, — но просто так ты от меня всё равно не уйдёшь. Шэ Ли как всегда начинает поцелуй с укуса в вернюю губу. Потом, словно зализывает его, обхватывает это место, мажет кончиком языка и спускается ниже. Хэ покорно ждёт момента, когда можно ответить. Пусть Змей прочувствует свою власть, насладится ей, а потом можно и сделать ответный, более мягкий, чем обычно, укус. Чэн устал, и у него нет сил даже на элементарные движения, но эту игру он обязан закончить, поэтому медленно, не углубляя поцелуя, смещается в сторону щеки, оставляя на той с неравномерно распределившимся цветом розоватый отпечаток. Ли сам укладывается спиной на мятые простыни, утягивая за собой разомлевшее, готовое завернуться в одеяло и уснуть, тело, обхватывает ладонями шею, легонько продавливая большими пальцами место под скулами, заставляя Хэ неровно вздохнуть и вывернуться из навязчиво тянущихся к нему рук Морфея. Чэн понимает, что Шэ имел ввиду, когда говорил, что просто так не отпустит, поэтому, сдавливая в ответ его пирамидальные мышцы, чувствует приятную твёрдость напрягшегося живота и, приподняв змеевы бёдра, делает провокационный толчок. Приятный шипящий звук и выдохнутый Ли воздух резким потоком режут ушной хрящ, и Хэ, довольный достигнутым результатом, медленно забирается руками под слишком большую клетчатую рубашку и ведёт вверх по рёбрам. Раз, два, три, четыре, пять, шесть... Двенадцать пар. Ладони оглаживают крепкие бока, а пальцы тянутся к пуговицам. Когда ткань освобождает грудную клетку полностью, Змей выгибается, сильнее подставляется под крепкие руки, а Чэн, всё ещё утомлённый, но уже охваченный негой возбуждения, спускается к шее, кусается, а после оказывается оторванным от своего увлекательного занятия. — Давай ещё разок. — В полумраке плохо видно, но неестественные более тёмные, чем даже кожа Змея, пятна на его лице заметны. "Что же тогда у меня?" — проскакивает в голове Хэ неважный вопрос, а на губах снова ощущается тяжёлая липкая красная субстанция. — Подкоректировал — можешь продолжать. — Ли откидывает помаду подальше на край кровати так, что она чуть не валится на пол, и снова расслабленно раскидывается под Чэном, давая разрешение к дальнейшим действиям. Хэ задаётся вопросом: Как там было в правилах? Третий пункт: "Не позволяйте собой манипулировать, научитесь отказывать." Тогда остаётся ещё один вопрос. Что из происходящего сейчас манипуляции, и когда нужно перестать на них поддаваться? С Ли не сложно. Для своего состояния он удивительно успешно контролирует собственные действия. Практически всегда. Но Чэн готов признать, что иногда, особенно с третьим пунктом, бывают проблемы. Иногда Чэн не может, как бы не хотел, отказать Змею, даже если затея кажется ему неимоверно тупой и бессмысленной. Иногда поддаваться на манипуляции — это единственный возможный вариант исхода событий. С Шэ Ли по-другому сложно, невозможно. Чёртов змей-искуситель. — Ты выглядишь, как дешёвая проститутка, — и снова эта похабная улыбка. — Кто бы говорил, — озвучивает Хэ давние мысли и вновь возвращается к венке на шее, оставляя над ней наверняка яркий, повторяющий контуры его губ след. Хах. Проститутка. Дешёвая. Мог бы и пооригинальнее что-нибудь придумать. Ты вот уважаемая, например. Две проститутки есть. Можно и бордель открывать. Не без усилий сняв и с себя, и со Змея рубашки, молясь всем Богам, чтобы на его белой не было нечаянно оставленных розово-красных следов, Чэн уверенно запускает руку под резинку спортивок, оглаживает мышцы низа живота, царапает ногтями тазовые кости, натыкается на лобковые волосы. — У тебя такой грудак большой, — Ли делает показательные движения руками, будто ощупывает, и затем реально кладёт ладони на место, привлёкшее внимание. Сжимает. Проводит вверх к плечам, натыкаясь на бордюры ключиц, вновь отпускается. Вновь сжимает. Чэн не отвлекается, подцепляет оставшуюся на Змее одежду и пытается стянуть с узких бёдер. Парень поддаётся, приподнимает таз, перемещая руки с чэновой груди на крепкие плечи для удобства. Чувствует ком предвкушения в горле, сглатывает слюну, пытаясь нормализовать давление в желудке, чтобы его уже перестало сладко сводить, но становится только хуже, когда по голым бёдрам шаркает жёсткая ткань чёрных классических брюк, а пряжка ремня холодит их внутреннюю сторону. Шэ Ли снова по-блядски выгибается, сжимает треморными руками мощные бицепсы, не сдержавшись, шипит, ещё раз нервно дёргая бёдрами навстречу руке, отвратительно нежно обхватившей головку и замеревшей в одном положении. — Да ты романтик, Чэн, — Змей всегда так говорит, когда Хэ отклоняется от привычного ритма их взаимодействий. Когда вместо агрессивной ебли, его настигают медленные толчки в ритм тиканья часов, глубокое дыхание в шею, лёгкие прикусывания трепещущего кадыка и тягучие поцелуи, — мягкий сегодня. — Я просто уставший, — действительно, он не то что бы нежный, да и Ли не любит эту хуйню сопливую, но сегодня он вымотан максимально. Так, что даже штаны снимать лень, тяжело, поэтому никаких резких действий, не сейчас, только имитирующие полноценный половой акт покачивания и притирания виском к виску. Сон накрывает волной бессилия, одна рука медленно водит по истекающему предэякулятом члену Змея, а вторая в очередной раз, для достоверности, пересчитывает рёбра. Раз, два, три, четыре, пять, шесть... Двенадцать пар. Дыхание Шэ ещё больше убаюкивает, а шипящие звуки из его рта складываются в молитву и тонут в глубоком поцелуе. Бёдра саднят от трения о грубую ткань классических брюк. Ли думает, что это странное ощущение ему нравится. А ещё ему нравятся руки Чэна. Когда эти руки обхватывают шею прямо под челюстью и большой палец проводит линию от подбородка до скулы, требовательно надавливая на шилоподъязычную мышцу, Змей готов откинуться. Уши закладывает, дышать всё сложнее и сложнее, ибо система безусловных рефлексов даёт сбой, а симпатическая нервная набирает обороты, заводит сердце и вбрасывает адреналин в каждую клетку тела, сводя мышцы короткими спазмами. Шэ Ли пытается контролировать эту позорную дрожь, но всё, что может сделать — схватить, как спасательный круг, запястье руки, сжимающей его горло, и последний раз махнуть бёдрами навстречу коротким рваным движениям. Чэн облокачивается о коленку расслабившегося Змея и оглядывает его с ног до головы: отпечатки губ, где-то чёткие, где-то не очень, красовались везде, куда Хэ смог дотянуться, а серебряные кудри прилипли к лицу или беспорядочно разбросались по подушке. Ли бормочет что-то на парселтанге, уставившись в темень дальнего угла. Кажется, он о чём-то думает, или, наоборот, не думает ни о чём. Такие выпады из реальности не редкость, поэтому Чэн, глубоко и медленно дыша, не обращает внимания и сдвигается ближе к подушкам, одновременно стягивая с себя некомфортные брюки, параллельно ощупывая их и морщась от неприятной царапающей ладони ткани. А изнутри не колется. — Что с помадой будем делать? Под одеялом тепло и мягко, а снаружи из-за всё ещё не закрытого окна ветер кружит замысловатой каруселью по периметру комнаты. Ну и наплевать. Тут нет полов с подогревом, панорамных окон и вечного, никогда не сбоящего отопления. Тут ночной холод спящего города, белый, кажется, тоже холодный свет луны, еле выглядывающей из-за угла соседнего дома и тусклый, догорающий свой век фонарь. Тут Шэ Ли неваляшкой забирающийся под бок, настойчиво просящийся в объятия, оставляющий ледяные отпечатки ладоней на только согревшихся боках. И Чэн наконец отдаётся темноте в надежде хоть раз встать утром без желания съесть целиком банку гадкого растворимого кофе. Засыпает, перебирая волосы, в которых оцепенели змеи. А с помадой завтра разберёмся.