«Да блять… Я трахну тебя, если ты до вечера сможешь сочинить долбаную новую песню для фанатов!»
Так сказал Акутагава вчера вечером. В девять часов и тридцать девять минут, если быть точными.
Кхм. В девять часов, тридцать девять минут и сорок три секунды.
И ровно с того же момента Ацуши думал.
Предложение было… Интересное. Захватывающее. Очень-очень заискивающее и…
Да блять, к черту сантименты, Ацуши просто хотел уже близости с грёбаным Рюноске Акутагавой!
Ацуши готов был волком взвыть от отчаяния. Творческий блок — дело нешуточное, а для влиятельного и популярного певца так вообще гиблое! Фанаты ждут сенсации, бума, шума, и им не объяснишь, что единственное, чего ты сейчас желаешь — это исчезнуть от отсутствия вдохновения и инновационных идей.
Бума и шума в голове у горе певца было много. На листке бумаги — и того больше: он весь был изощрён забавными рожицами, набросками чьих-то лиц, неудачными началами стихов, которые тут же были с особой жестокостью зачеркнуты, будто бы автор стыдился своих «ничтожных стишков». Таковыми их считал Ацуши — все до единого — но его детища были любимы тысячами людьми, да и участники группы восхищались поэтом, возносили его стихи, ставили Накаджиму в один ряд с Пушкиным, Есениным и Маяковским. А потом переносили стихи на музыку, и прежде суховатые и простоватые строчки обретали звучание. Это восторгало; Ацуши был рад, что может стать частью прекрасного музыкального мира, что может помочь талантливым людям, таким, как басист Акутагава, барабанщик Чуя и гитарист Дазай, показать свой талант на публику и прославиться. А Ацуши просто будет им помогать: писать стишки и петь их же под аккомпанемент.
Не зря же он вместе с этой
свящённой троицей окончил музыкальное училище и пел всю жизнь песни оперы и эстрадной музыки, которые настолько осточертели, что после окончания идиотской академии захотелось чего-то абсолютно нового, другого! Яркого, весёлого, заводного, слегка бессмысленного и в то же время до краев, предельно наполненного глубоким философским смыслом! Хотелось смешать несовместимое: инди, рок, поп и джаз воедино и создать совершенно новую музыку нового времени.
И они, уже выпускники училища без единой тройки, любимчики эстрады и нелюбимчики консервативных оперных певцов, потому что портили их шикарную культуру своими издевками, создали свою рок-группу. Да-да, и такое бывает в жизни.
И воспылали яростью души задолбавшихся преподов, восстали из-под земли трупы Майкла Джексона и Фредди Меркури с торжественными улыбками, посвящёнными приемникам рокерского года сего!
Ацуши прыснул от реплик невидимого оратора в своей голове. Да-а, привет, шизофрения, подумал Накаджима, задумчиво вертя в руке ручку и сминая листы блокнота в другой. Уже всякие мертвые звезды рока чудятся. Ну право, чем не проблемы с головой в разгар светлой юности?
Сидя уже минут тридцать и уныло пролистывая в плейлисте песни любимых исполнителей, которые резко осточертели и стали какими-то не такими, не такими вдохновляющими, как были раньше, Ацуши устало вздохнул и отложил телефон вместе с наушниками в сторону.
Вдохновение ни в какую не приходило. Где его, спрашивается, брать теперь, когда оно решило спрятаться на закромах сознания и затаиться, как кленовый лист в жухлой листве по осени?
Вразрез с темной грозовой тучей настроения Ацу погода на улице была идеальной. Обычно поэтам нравится такая погода: ни горячо, ни холодно, ветер дует лёгкий, охлаждающий. Люди вокруг — весёлые, подбодрённые, как никогда обрадованные тёплому циклону, не таящему в себе угроз жаркой до покраснения щёк погоды лета. Да и все эти весенние запахи цветущей сирени и акации — тоже друзья рода поэтов; уж больно нравится им воспевать символичность запахов, рассказывать, какие думы окружают их в весенние дни в компании цветущего разнообразия.
Но обо всем этом уже сто раз спели, перепели и ещё раз спели. А Ацуши любил что-то новое: любил новые альбомы любимых своих групп, любил пробовать мороженое с новым вкусом, любил смотреть на едва надетое на телефон, ещё не избитое жизнью защитное стекло. Короче говоря, всё, что до этого ему не приходилось видеть, он любил изучать.
Иногда за эту тягу его называли сорокой. А Ацуши не сильно обижался.
Вокруг ходили люди, и Ацу скучающе смотрел на них. Вот прошла какая-то молодая парочка, о чем-то мило болтающаяся и смеющаяся; сразу после них — два подростка-музыканта
(совсем как Ацуши и Акутагава в своё время!), выглядящие как две совершенные противоположности и о чем-то яростно спорящие. Потом — мама с ребёнком, уговаривающая ребёнка типичными материнскими словами. Где-то сбоку от Ацуши вообще расположилась компания друзей, которая общалась на непонятные для самого Накаджимы темы.
— Ты как Маугли! Только тебя не волки воспитали! Как ты в двух соснах заплутать мог?!
— Зачем ты везде носишь наушники и медиатор? Потеряются же!
— Что ты возьмёшь на необитаемый остров: спички, нож или…
— Да что ты вообще знаешь о мире?!
«Он прогнется под Андрея Макаревича», — усмехнулся Ацуши и, поразившись своей внезапной мысли, записал в книжке фразу. А что, вдруг понадобится?
— Пойдём на рейв!
— Нет, в оперный театр!..
Разговоры и люди были везде: спереди, сзади, сбоку и даже сверху. Казалось, что даже птицы разговаривают о чем-то своём, высоком, но Ацуши понять птиц было не суждено. А вот людей послушать он мог. И чем больше слушал простые разговоры простых людей, тем больше на него накатывал какой-то восторг.
А чем плохо просто слушать о том, что говорят люди? Прекрасное в простом — говорил какой-то великий писатель или философ, но не многие могут вовремя вспомнить об этом. Морочить себе мозги и пытаться сотворить труднопонимаемый сюжет или текст — зачем всё это, если можно просто понять людей и себя, сделать песню о людях вокруг?
Ацуши замер, когда это осознал, а потом начал строчить. Каждая фраза, которая ему нравилась, всё, что он слышал — всё было перенесено на бумагу, всё стало осязаемым. Теперь любую фразу можно было потрогать, прочитать, понять! А потом её вкус можно будет полностью прочувствовать — кожей, ушами, фибрами своей души и не только ею!
В порыве ужасного, накатывающего с головой и неотпускающего вдохновения, Ацуши написал песню за тридцать минут, сотню раз дрожащей рукой перечеркивая всё и переписывая, но не отступая на шаг. Должно быть, он выглядел странно сбоку: с высунутым языком, напряжённо что-то пишущий в тетрадке, Ацуши действительно выглядел сумасшедшим фанатиком. Но господи, как же ему было всё равно на то, что о нем сейчас думают!
«Они хотят шума? Бума? Я устрою! И шум, и бум — всё будет!» — думал он, разогретый своими идеями не на шутку и почти прорывая дырки ручкой в блокноте.
Когда черновой вариант был завершён, Ацуши сорвался с места и побежал домой, переписывать и отшлифовывать текст, перепроверять его, а потом давать на суд сначала Акутагаве, а уже после этого и всей команде. Наверное, сейчас Накаджима готов был написать с десяток песен — но именно эта, первая, написанная в подобном стиле, была какой-то особенной. Певцу хотелось непременно рассказать о своём шедевре всем, поведать миру, что теперь он знает, как творить!
Люди вокруг — источник необычайной силы. Они отдают свою энергию и получают энергию других людей. Сейчас, когда все те незнакомцы говорили об отстраненных вещах, никак не касающихся самого Ацуши, он чувствовал такой прилив сил, будто они говорили специально для него. Будто знали о его проблеме и хотели дать частичку себя во имя творчества. А потом Накаджима отдаст свою энергию в массы, потому что эта песня обязана произвести фурор и создать бум-эффект среди фанатов. По-иному и быть не может!
А ведь как всё было просто!
Ещё пару раз что-то перезаписав, что-то переделав, что-то добавив от самого себя в порыве вдохновения, Ацуши закончил. Смотря на лист бумаги, на своё лучшее детище, Накаджима впервые чувствовал не волнение перед походом к Акутагаве, а сладкое, тянущее предвкушение в животе. Бабочки, будто заводные, порхали с места на место и щекотали желудок, никак не унимая это возбужденно-веселое настроение.
Ацуши вздохнул, унял дрожь в руках и сжал рубашку в районе груди, потом перекрестился, взялся за ручку и открыл дверь к Акутагаве.
***
— Ты это сам написал?
Солист вздрогнул. Погруженный в свои мысли, он не заметил, что Акутагава уже прочёл его стих и теперь смотрел на него как всегда спокойно, но теперь с нотками заинтересованности.
— Да? А что-то не так?
— Нет. Просто это немного… — Акутагава сделал небольшую паузу, —
Не в твоём стиле, — Акутагава снова замолчал, и в его глазах блеснули задорные огоньки. —
Неужели моя фраза побудила тебя так быстро написать?
Ацуши в мгновение покраснел, вспомнив, в чем заключалась изначальная их
сделка, а потом замотал головой.
— Нет! — возмутился он наконец, — Я просто…
Вдохновением преисполнился! Честно!
— Преисполнился… — Акутагава усмехнулся, будто пробуя слово на вкус. Оно звучало как раз «преисполнено» этим самым вдохновением. — Ладно, верю.
— И как тебе?
— Я уже говорил, что это немного не в твоём стиле. Обычно ты пишешь что-то более… Лиричное и осмысленное. А эта песня звучит как резкое противопоставление всем твоим идеалам.
— Плохо что ли?
— Да нет же! — Акутагава раздраженно цокнул языком. Он так часто делал, когда Ацуши начинал речи самобичевания, или когда кто-то выводил Рюноске из себя. — Ты вырос из полностью наполненной смыслом музыки. Меня это радует, понимаешь? Раньше у тебя была мода во все вливать необычайный смысл — и это не плохо, отнюдь! — но этот текст звучит очень легко и даже ребячески. Ты пробуешь новое и, видимо, перестаёшь брать вдохновение из уже появившегося…
На этом моменте Ацуши усмехнулся, вспоминая, откуда он черпал вдохновение на этот раз.
Явно не из классики Шостаковича и Чайковского.
—… и это круто. Ну, ты растёшь. Я рад, что ты берёшься за новое. Думаю, фанаты тоже будут этому рады, — Акутагава неловко почесал затылок и создал на лице подобие улыбки, которую он, впрочем, быстро подавил судорожным кашлем, будто одергивая самого себя. — Кхм. Хватит разговоров. Пойдём Дазаю и Чуе покажем.
***
Поход к двум другим участникам группы оказался плодотворным. Они, увидев, что сам Ацуши доволен (в кои-то веки!) своей работой, начали подбадривать его яростнее, заставляя и так смущенного донельзя мальчишку улыбаться до боли в щеках. Ушёл от них Ацуши радостный, наполненный мыслями и новыми идеями. А такое вдохновение, чтоб прям фонтаном било, у солиста появлялось ой как редко!
Ацуши и Акутагава вернулись к себе в студию, в которой они и спали, и ели, и вообще существовали, ближе к вечеру. До этого первому удалось затащить угрюмого брюнета в кафе, погулять с ним по парку, рассказать, как забавно и интересно слушать разговоры незнакомцев. Акутагава не отрицал факта того, что песня получилась на славу, но не удержался пожурил. Всё-таки подслушивать — это не очень хорошо, поучал Рюноске, но Ацу не слишком хорошо его слушал. Кивал головой, рассеянно осматривался и потом с энтузиазмом показывал Аку на красивой формы облачко в небе, на неестественно гладкий листик на дереве, на машину розового цвета. И Рю бросил его поучать: гиблое это дело, бороться с фантазиями отбитого на голову романтика-мечтателя и с его перевозбужденным от идей мозгом.
— Смотри, котёнок! Это твой новый папа! — Ацуши с восторгом подносил к Акутагаве маленького белого кота, которого солист нашёл одиноко лежащего в картонной коробке и которого уговорил забрать к себе. И теперь Накаджима тыкал это пушистое чудо в лицо Рю и смеялся, когда котёнок проводил хвостом по носу недовольному новому сожителю и заставлял того чихать. — Я назову тебя!.. Хм, как бы тебя назвать…
Ацуши с самым занятым видом носился по дому с котёнком, выбрав ему наконец место в спальне и бесконечно играясь с пушистым хвостом, пока бормочущий что-то мрачное себе под нос Акутагава раздевался и смотрел с ревностью на кота и Ацуши. Казалось, что котёнок доволен своим положением и тем, что занял вторую половину кровати (которая, между прочим, принадлежала Акутагаве!) и теперь смотрит сквозь прикрытые веки на Рюноске с чувством собственного превосходства. Но это же не так! Как можно ревновать возлюбленного к коту! Бред какой-то…
Но будучи недовольным сим обстоятельством, Акутагава пристроился сзади и обнял Ацуши, положив ему голову на плечо.
Ноль внимания.
А котик всё продолжал нежиться в мягких объятиях своего нового хозяина, ожидая, когда ему дадут кличку.
И это стало последней каплей.
— А-Аку?.. — Ацуши судорожно вздрогнул и открыл рот в немом стоне, когда по его шее провели кончиком языка, а потом и слегка прикусили в районе сонной артерии. Шея — невероятно чувствительная часть тела Ацу, и это Рюноске понял, когда делал массаж последнему. Тот извивался, как змея, и тихо, пытаясь сдержаться
(неудачно), стонал, что по итогу одним массажем не закончилось.
Акутагава ревниво, но аккуратно выхватил котёнка и положил его на другой край кровати, заставив того качнуться и упасть на бок, а сам навис над Ацуши и хмуро вглядывался в его глаза. Удивительно, но даже в такие моменты они у Накаджимы оставались светлыми и невинными.
— Как котёнка назовём?
— Ты прикалываешься?
— Мне нравится имя Джо.
— Пф, — фыркнул Аку, всё еще и не думая о том, чтобы отпустить юношу. — Откуда ты знаешь, что он мальчик?
— Оттуда же, откуда ты узнал в наш первый раз, что я девственник.
— Что?
—
Что? — усмехнулся Ацуши, притягивая к себе за воротник басиста и чмокая его в губы. — Ты чего такой грустный? Или тебе не нравится имя?
— Хм… — Акутагава сделал вид, что задумался, а сам приблизился к лицу Ацуши. — Как насчёт Китти?
— Банально.
— Пинки?
— Он не розовый.
— Петя?
— Да, а потом будем бегать по всему дому и кричать:
«Петя, Петенька, ну где ты?! Отзовись, мое солнышко, моя лапочка, котёночек Петя! Пётр, епт твою мать, где тебя носит?!»
— Ничего тебе не нравится!
— Нравится, — Ацуши снова мягко улыбнулся, оставляя между их губами мизерное расстояние. — Ты мне нравишься.
***
Ацуши не заметил тот отрезок времени, когда с его тела магическим образом пропала вся одежда. Теперь Акутагава был везде: прикасался тонкими пальцами к худому животу, целовал шею и особенно чувствительные соски, другой рукой мял не слишком толстые ляжки ближе к ягодицам, изредка сжимая их до покраснения и тихих удовлетворённых стонов любимого.
Акутагава всегда знал, где и как нажать, что погладить, чтобы заставить Ацуши заливаться стонами. И, наверное, именно поэтому смазанные пальцы ощущаются внутри вовсе без дискомфорта, несмотря на то что секса у них не было уже давно. Ацуши метается по постели, выгибается дугой, когда подушечки пальцев мягко проводят по простате, не спеша касаться её сильнее, когда на ушко ему нашептывают милые пошлости. Ох, он безумно любит, когда Акутагава берёт всё на себя — и прелюдии, и ласки, и лишние разговоры — позволяя Ацуши отдаться и просто срывать голос от того, как же
хорошо. И в такие моменты Накаджима никогда не чувствовал себя бревном — ну просто потому, что ему запрещали, не давали повода этого сделать. Акутагава мог так завернуть свои комплименты, что мысли у Ацуши улетучивались и заменялись одной нечеткой формулировкой
«яусталждатьтрахнименяужеблять», которую он никогда не был в состоянии выговорить внятно. Это забавляло Рю, и тот игрался, пока не видел молебный, почти униженный взгляд своего мальчика и не сдавался под его напором.
Сейчас было точно так же. Пока три пальца уже давно двигались внутри мальчика, который уже самостоятельно двигал бёдрами и пытался насадиться глубже, который захлёбывался в собственных стонах, Аку любовался. И вот это чудо он проиграет какому-то там котёнку? Ещё чего!
Ацуши судорожно выдохнул, когда все три пальца вышли из него, и слабо улыбнулся со своей позиции. Акутагава небрежно мазнул губами по щеке, схватился за руку и сплёл их пальцы между собой в замочек, в тот же момент делая первый толчок.
—
Боже, блять… — выдохнули оба одновременно, а потом Ацуши требовательно прохрипел: — Ещё.
И Аку повторил. Повторял ещё не раз, на каждое «ещё» отвечая сильным, но на удивление точным и приятным толчком в нутро. Ацу царапал ногтями сжатую ладошку и спину Акутагавы, обхватывал ногами торс, вынуждая и моля телом сорваться на быстрый темп, прижимая к себе для более грубых фрикций. Акутагава темп послушно наращивал — не сразу, постепенно — и вскоре совсем сорвался, оставляя на долю Ацуши лишь неразборчивый блаженный мат и громкие стоны, изредка перетекающие в несвязанные крики.
Перед глазами заискрились звёздочки, когда Ацуши наконец кончил с несдержанным вскриком прямо на кровать, и в почти тот же момент он почувствовал сквозь резинку, что Акутагава тоже уже не держится. Пока Ацуши приходил в себя, Аку успел сходить и выбросить презерватив, отмыть от софы семя и улечься рядом с Ацуши, сладко потягивавшегося в пуховых одеялах.
— Ты был хорош, — устало протянул Ацуши, зевая.
В ответ Аку лишь хмыкнул, как вдруг между ними на одеяло прыгнул котёнок и начал агрессивно вылизывать лицо Акутагавы. А потом пушистый комочек решил залезть под одеяло, но сердитый и обескураженный в край Рю достал его и погрозил пальцем.
— Тебе ещё рано такое видеть!
— А ничего, что он всё это время на нас смотрел? — рассмеялся Ацуши.
Рюноске неоднозначно пожал плечами.
— У него уже сломана психика, значит…
— Да ладно тебе, ничего у него не сломано! — Ацуши взял в свои руки котёнка и поднял его над головой. — Правда, Джо?
— Если он ещё раз будет смотреть на нас, то я куплю ему затычки в уши и повязку на глаза.
— Ну Аку!
