шрамы

      — ненавижу тебя. сквозь зубы, обречённо. не так яростно, как прежде, но всё так же ядовито. куникудзуси смотрит загнанным, забитым зверьком, которому известно, что он никуда от своей участи деться, сбежать не может. и это он тоже ненавидит. казуха молча снимает его перепачканную в крови и грязи одежду, стирает кровь с лица, ведёт умываться. он обрабатывает его раны, целует каждую, на что он только шипит задушено, отпихивает от себя с тихим 'отвали' дрожащим от непролитых слёз голосом. он ненавидит, как же он ненавидит (!) всю эту бескорыстную немую заботу. и эту трепетную нежность ненавидит тоже. потому что каждый, полный сожаления и теплоты, взгляд казухи заставляет его раз за разом ощущать, буквально физически, всю черноту собственной души. потому что он заслужил все эти шрамы, всю эту боль, но никак не сострадание. он ненавидит его. ненавидит. но всё равно идёт к нему всякий раз, когда к горлу подступает тошнота вперемешку со страхом, сдавливающим глотку. идёт, потому что в глубине сознания понимает — казуха обнимет, приласкает. пожалеет. и там же, на периферии разума, он знает — ему это всё необходимо. но вместо благодарного молчания каждый раз выходит только: — мне без тебя хреново, но с тобой, с тобой ещё хуже. а казуха молчит. молчит и гладит по растрёпанным волосам, покончив с обработкой ран. и это настолько невыносимо, что тошно от самого себя. потому что всё, что казуха делает — чертовски приятно. но отвечать на ласку его никто не учил. он никогда её не знал. и сейчас уже, кажется, для этого слишком поздно. он весь изломанный, травмированный, никому, кроме него, не нужный. и порой ему кажется, что если бы он тоже от него отвернулся, было бы легче. но он боится, что однажды так и случится, хоть не может себе в этом сознаться. он цепляется пальцами за его одежду, не знает, куда деть руки, потому что прежде его никто не обнимал. и он уверен: никто не умеет так, как казуха; нежно и крепко, самопожертвенно. словно каждый раз добровольно на длинные острые иглы его ненависти всем телом насаживаясь. лёгкими; сердцем. сердцем, которое слишком многое пережило, чтобы оставаться таким чистым. которое всего этого не заслужило. его такого не заслужило. он пытается оттолкнуть его, потому что его никто ещё не целовал. и никто так не сумеет. у казухи губы тёплые, мягкие. они с нежностью всепоглощающей сталкиваются с истрескавшимися, холодными губами, сминают их ласково. куникудзуси отвечает болезненно, жёстко, почти рычит. терзает укусами губы до крови, и сам её слизывает. он бы хотел иначе, но не умеет. он плачет, захлёбываясь слезами, потому что прежде никто не хотел, чтобы ему было хорошо. он лежит на постели казухи сломанной куклой, смотрит в сторону, лишь бы не на него, и руки в кулаки сжимает. на бедре расползается синяк, размером, кажется, с само бедро. казуха садится рядом, касается тёплыми пальцами мертвенно холодной кожи, пробует согнуть ногу в колене и тазу, придерживая ушибленное бедро. сгибается. совсем как у живого. он тогда вскидывает на него взгляд, волком изгнанным, загнанным смотрит; с ненавистью напускной, но смягчается, когда нежная ладонь заправляет волосы за ухо, гладит по щеке. сам ластится, тянется прикосновение продлить. и ненавидит это, ненавидит. казуха раздевается, складывает аккуратно одежду, ложится в постель, почти накрывая его тело своим. и это нисколько не ощущается сексуальным. его бледное изуродованное глубокими шрамами тело едва ли можно назвать сексуальным; скорее, жалким. но есть в этом какая-то поэзия, какая-то безбожная красота. — ты мне нужен, слышишь? — мягко шепчет на ухо, пальцами сжимает узкую ладонь. он от него, как от огня шарахается, а в глазах 'лучше бы ты мной просто воспользовался'. но казуха качает головой, читая этот взгляд, и прижимает к себе сильнее, так сильно, как только могут два живых существа друг к другу прижаться. он укладывает щёку на его грудь, удерживает руками крепко израненное, изувеченное тело, чтобы не вырывался. его дыхание щекочет кожу, и под сердцем от этого делается так сладко, что хочется его вырвать, чтоб не чувствовать эту болезненную нежность. он стискивает его в руках и шепчет тише. — не уходи. не бросай меня одного, ладно? а в голосе тоска смертная. тогда-то куникудзуси понимает: казуха так же одинок, как он. он так же боится близости, и остаться совершенно один тоже боится. он тоже нуждается в тепле, нуждается в нём. так же, как он в казухе нуждается. нуждается куникудзуси пальцами касается его плеча, ведёт по нему до локтя и обратно; вверх. следит за своей рукой, никогда так нежно никого не касавшейся; наблюдает за реакцией казухи на свою неумелую ласку. его губы подрагивают, а глаза плотно сомкнуты, в уголках, у самых ресниц, собираются слёзы. он гладит до тех пор, пока рука не находит покой на тёплом боку.

28 апреля 2022