И хана тебе, «Доигрался ты, старый дурак» — вот и вся эпитафия¹
Это было не смешно, в конце концов, даже не иронично. Хотя... Если только самую малость. Почему именно сейчас? Вокруг мертвые тела, дым пожарищ и капли дождя, разбавляющие кровь. Вокруг раненные – свои и чужие, а он стоит и не двигается с места. Смотрит в почти стеклянные зеленые глаза умирающего мальчишки. Для него уже ничего нельзя сделать, да он и не собирается, просто смотрит. – Владимир Михайлович, его превосходительство Карл Федорович назначили сбор на два часа, – лицо незнакомое, по всей видимости, из унтер-офицеров. – Понял. Он, однако, не двигается с места. А солдат перед ним шепчет что-то окровавленными губами. На мгновение кажется, что его имя. Что ж, потом это будет ошибкой, но сейчас – единственно правильное решение. Он наклоняется, тонким стилетом вспарывает запястье и подносит его к губам умирающего. Хватает нескольких капель крови, капнувших на язык, чтобы мальчишка попытался отвернуть голову и через несколько мгновений снова приникнуть к ране. И ведь смотрит паршивец так, будто все понимает, перехватывает руку выше, тянет за рукав на себя. Через несколько минут вампир выпрямляется, отцепляя чужие пальцы со своей руки. Оглядывается в поисках свидетелей произошедшего, но вокруг нет никого, кроме тех, кто уже отсюда никогда не уйдет. Разворачивается, бросает взгляд на неизвестного солдата, которого только что спас, прикидывает, что в ближайшие полчаса тот никуда не денется и медленно уходит в сторону временного штаба. Он не замечает, как солдат провожает его взглядом до тех пор, пока обессиленно не откидывает голову, подставляя лицо дождю, что смывает слезы и кровь. Уже у самого входа в палатку вампир одергивает рукав камзола, замечая, что одной из ряда пуговиц не хватает, но не думает об этом достаточно долго. Сейчас есть проблемы важнее....
Я стоик, будто Луций Сенека Спускаюсь от палаццо элиты к улицам гетто Раз уцелел, то надо жить и глубже дышать²
Шум. Ритмичный. Всегда повторяется. Он сидит здесь уже полчаса. Гул голосов нарастает. К черту. Он хочет встать, но остаётся на месте. Длинный гудок. К черту. Он хочет перегрызть горло хоть кому-то, но нельзя. Н е л ь з я К черту. Ещё двадцать минут. Только и всего. Запахов слишком много. Они мерзкие. Все до единого: счастье, восторг, надежда. Гадость. Осталось двадцать минут. Он хочет Н е в а ж н о К черту. Кто он и что он уже давно не имеет значения. Он хочет ухмыльнуться и услышать крик, но накидывает капюшон, опуская голову. Ухмыляется. К черту. – Уважаемые пассажиры, скорый поезд №034В Таллин–Москва прибывает к пятой платформе... Назойливая мелодия. Он морщится. Слышал ее уже раз десять. Шум становится громче. Глаз начинает дёргаться. К черту. К ч е р т у «Аккуратнее», «давай помогу», «быстрее» – обрывками разговоров. Он сидит. Далеко. Но все равно слышит. Поднимает голову, проходится по толпе безразличным взглядом. Серая. Ухмыляется. У х м ы л я е т с я Запахи душат. Их много. Резкие. К черту. Подносит руку ко рту. Лучше свой, чем их. Чистый. Мысли обрывистые – нервничает. Это ненадолго. Толпа заканчивается. Что-то знакомое. Имя. Забытое. Ему кажется. К черту. Сидит уже долго. Устал. Вообще. Не только сейчас. Он хочет почуять азарт, но не может. Сейчас не как раньше. Р а н ь ш е Кровь слаще. Гуще. Проще. Сейчас не так. Он хочет не считаться с людьми, но не может. Они сильные. Сейчас. Тогда нет. Тогда – добыча. Сейчас добыча он. Поэтому нельзя. К черту. – Уважаемые пассажиры, объявляется посадка на скорый поезд №234Ч Москва–Архангельск... Пора. Он хочет остаться на месте, но встаёт. Надо. К черту. Ненадолго. Это. Мысли путаются. Скоро он снова станет охотником. Нужно подождать. Он умеет это. Ждать. С к о р о...
Дым, позабытые лица в подъезде, быть тут своим удивительно просто³
За окном пролетают поля и деревни, мерный стук колес погружает в подобие транса. Руневский, не отдавая отчёта своим действиям, перекатывает в пальцах мелкую золотую пуговицу, от частых прикосновений уже почти гладкую, – когда-то давно сорвал ее почти случайно и решил оставить себе. Она была своеобразным мостом между ними. Им и тем им, кто другой. По правде сказать, он давно уже не ребенок, даже не взрослый – кто-то незримо больший и в то же время нет. Он – тот, кто увлечется достижением поставленной цели и забудет обо всех на свете, будет ерничать до последнего и скорее умрет от скуки в кабинете, чем в бою. Да и не человек вовсе. Он мог спокойно сказать об этом, сохраняя серьезное выражение лица, а после улыбнуться, смотря на собеседника честными глазами, и ему никто не поверит. Может и к лучшему. Ему действительно не нравилось то, что произошло в Японии много лет назад. Оттуда он привез катану, несколько шрамов, воспоминания о литрах невинной крови и жгущее давно остановившееся сердце желание жить. Человека из человека не вытравишь, как ни старайся. Сколь мало человечного бы не осталось – простая погрешность вычислений, плюс, пришедшийся на минус, остаётся плюсом. За сто одиннадцать лет Руневский к этому привык. Да и так, пожалуй, все же было интереснее. Жизнь не могла наскучить, хотя он знает того, кто может с этим поспорить. Они и спорят, зная, что никогда не придут к общему. Ради одного этого стоило выходить живым из всех своих сумасбродных выходок победителем. Он думает об этом, выходя из вагона и машинально убирая пуговицу в карман пальто. Привычно окидывает взглядом перрон. Мужчина в надвинутом на глаза капюшоне вызывает смутное чувство узнавания и тревоги, но у Руневского нет времени задержаться. Он улыбается. Ему есть к кому возвращаться и его действительно ждут....
«Время впустую не трать» Обязуюсь писать, пока время не сунется вспять Пока бремя не сдует, как прядь.⁴
Времени было мало. Чем он думал? Он не жалеет, конечно, но... Сейчас, вспоминая подпольные собрания спустя многие годы и смотря на них с точки зрения того, кто вопреки естественному прожил долгую жизнь, он действительно не может признаться себе в том, что им движило. Но, пожалуй, всё-таки пора. Времени действительно осталось мало. Он боялся смерти. Боялся как все люди, как в глубине души боится каждый учёный, каждый, кто знает, что отведено ему не так уж и много. И пусть оставшиеся годы растянулись почти в вечность, но от этого не легче. Скорее наоборот. Они как будто поменялись местами – и это было до нервной дрожи, до скребущей внутри жути не правильно. Это стоит включить в письмо, главное не забыть. Так вот, он, Нобель, химик-революционер решил, что вправе забыться в обществе, где у каждого была своя история и своя скрытая цель, ведь по-настоящему пожара революции хотели только двое из них. Что вправе решать чужую, не судьбу, нет, но что-то близкое к этому – он не верил, что судьба у такого рода людей существует. Не людей, но какая, скажите, разница, если они точно так же привязываются и любят? День чужой свадьбы он не забудет никогда, даже если сильно этого захочет, – а он не захочет, о таком важно помнить – серебро и пламя. Росчерками на стенах, в стенах, в не стенах. Красное на белом, на черном, на коричневом. Везде. Даже на небе или на том, что он него в тот день осталось. Осталось тогда, когда Нобель смотрел на него в, как тогда казалось, последний раз. О, как был наивен он, и как жестока была судьба. Жизнь ему даровал тот, кто даровал ее одному из сегодняшних убитых. Им убитых. Он не простился с ним тогда и даже не собирался –прощаются ли с врагами? – но прощается сейчас. Прощается, как со старым знакомым, которого знал сотни лет, но никогда не видел. Как со своим отражением. Он невесело усмехается, ровно выводя на листе строки. Скоро за ним придут....
Эго болтливо Шаман улыбнулся глазами и всё «Гость суетливый Отвара глоток — и тебя унесёт туда, где—»⁵
– Феликс, Феликс, что же ты натворил? Мало тебе было? – интонации совсем не мягкие, насмешливые, но пустые. Он снова был здесь. Смотрел своими зелёными глазами, склонив голову набок. Будто имел право осуждать, будто... – ... не понимаешь как это трудно!? Что я не хочу, – голос срывался и переходил на шепот. Кажется, эта была истерика. Ничего удивительного, впрочем, кокаин всегда делал его эмоциональнее. – Ну, чего Вы не хотите, князь? – как с неразумным ребенком, как... Феликс растерянно смотрит на него, шепчет непослушными губами: ничего. А потом вдруг безумно улыбается и почти кричит: – Ничего! Ни тебя здесь, ни... Себя... Ничего, – снова растерянно и даже жалко. – Вот и мне тебя жалко, Феликс. Феликс вздрагивает. Его здесь не было. Конечно, Руневского уже давно не было. Здесь только он сам, пелена дыма и несколько свободных часов. И все же Саша всегда здесь. Укоряюще смотрит и молчит.¹'⁴– Накануне ² – Башня из слоновой кости ³ – Неваляшка ⁵ – Мох Oxxxymiron