Мой дар

Фридрих устало откинулся на перила лестницы. С отвращением отбросил от себя винтовку, которая упала за какой-то ящик. Ноги гудели, все ещё не привычные к долгим стояниям на посту караула. Ему говорили, тело со временем окрепнет, нальется силой. Говорили, будет легче переносить тяготы солдатской жизни, однако ничего не изменилось. Ему было так же тяжело, и уставал он так же, как и три года назад, когда только вступил в армию. Однако, он терпел. Стойко превозмогал боль, скрупулезно обрабатывал ссадины, полученные при неловком обращении с оружием, синяки, которыми периодически награждали его сослуживцы и мозоли, которые никогда не грубели и всегда кровоточили. Он хотел быть сильным. Боги, как же он хотел быть сильным, чтобы отец им гордился! Краем глаза юноша заметил немецкий штандарт, вывешенный Нойманном на площади Лёвенского университета. На лицо опустилась тень. Фридрих поджал губы. Он не хотел быть причастным к Германской империи и иметь с ней что-либо общее. И мечты о гордом отце давно канули в Лету. Сколько раз он пожалел о том, что родился немцем и что родился именно в это время – время войны. В голове возник образ девушки. Теодора... Он вспомнил, прежде чем назвать её просто "Дорой", полночи репетировал, борясь с заиканием, смаковал её имя на своём языке, примерялся к нему, воображал сотни ситуаций, в которых смог бы обратиться к ней легко и непринуждённо, как друг или как... Он понимал, что этого случая никогда не будет. С ней он нервничал больше обычного. Но вместе с тем, почему-то чувствовал себя невероятно свободно – совсем не по-обычному. Фридрих сжал кулаки. Глубоко вдохнул, стараясь унять волнение от всколыхнувшейся сумятицы в чувствах. Рассеянно почесал свежую царапину, оставленную Шнурком, который увлёкся и решил с особой ретивостью поиграть с новым другом. Мысли все равно возвращались к ней. Юноша понимал, что у них с девушкой нет будущего. Он – солдат германской армии, а она – американская журналистка. Даже если судьба окажется к ним благосклонна, Он никогда не понравится такой, как Она. Но этот вечер изменил всё. Фридрих прикрыл глаза. Ресницы задрожали, бросая причудливые тени на порозовевшие щёки. Сердце пропустило удар при одном воспоминании о поцелуе. По груди разлилась приятная истома. Он помнил её вкус. Вкус кофе, сигарет и почему-то сирени. Помнил, как с его губ соскользнуло лёгкое "Дора..." Тогда он понял, что незачем было репетировать, незачем было представлять удобные случаи и обстоятельства, при которых эта потаенная симпатия, выраженная в кратком "Дора", не выглядела бы непозволительной и наглой. Незачем было терзаться в сомнениях, думая что чувства не взаимны. Она сделала все сама. Дора. Мой дар.