Уточка

Прекрасным пятничным весенним вечером в неприметном венском кабаке стало несколькими посетителями больше. Композитор и либреттист, коих связывала не только работа, но и крепкая дружба, и столь же крепкая беззаветная тяга к алкоголю, решили скромно и культурно обговорить некоторые важные рабочие вопросы. – Ты же знаешь, какую важную роль в обсуждении важных рабочих вопросов играет атмосфера, – проникновенно говорил либреттист Лоренцо да Понте, подмигивая. – Я зна-аю, какую ва-ажную ро-оль в обсужде-ении ва-ажных ра-або-очих ва-апросов игра-ает атмосфэ-эра, – отвечал, передразнивая друга, композитор Вольфганг Амадей Моцарт, и тоже подмигивал. Словом, самая лучшая атмосфера, по обоюдному согласию, расположилась неподалёку от барной стойки. Она почти сразу дополнилась несколькими бутылками выдержанного полусладкого вина, одна из которых совсем скоро под девизом "За искусство!" пала смертью храбрых. Душный воздух кабака был пропитан приторным ароматом цветов росшего под окнами фруктового дерева, сильно разил спиртом и стоял перед глазами почти ощутимой пеленой. То ли от этого, то ли от количества выпитого, голова Моцарта начинала идти кругом. Тема разговора постепенно уходила от искусства всё дальше и дальше. – Стихи – они как женщины, – рассуждал Лоренцо, покачивая в руке невесть какой по счёту бокал с остатками вина. – Один будет ровный, красивый, весь из себя складный, длинный, и рифмы хоть куда, а копнёшь глубже – и всё, finita, сути – ноль. А в другой раз пишешь – и мешанина какая-то выходит, хоть в петлю лезь, но зато смысла-то сколько... В двух строках – целая жизнь, да ещё и не одна. – Красиво говоришь, – подметил Моцарт и перевёл взгляд на початую бутылку. – Или это вино в тебе говорит? Тогда я понимаю, зачем ты на рабочем месте пьёшь. Вот так либреттист... – Это не вино во мне, а я под вином, – поправил друга Лоренцо. – Вино – это двигатель процесса, прогресса и лишнего веса, если слишком обширно закусывать. – В цитатник запишу, – усмехнулся Амадей, глядя на друга со смесью иронии и уважения. – Разница поэзии и женщин в том, – продолжал Лоренцо, – что первое даётся легко, а вот второе... Либреттист смолк, горько вздохнул и в очередной раз наполнил бокал. – Да не парься ты так, их вон сколько, найдёшь ещё, – махнул рукой Моцарт и, вдохнув полной грудью, расслабленно прикрыл глаза. – А ты прям знаток? – Лоренцо с подозрением прищурился. – Не замечал за тобой в последнее время... – Не обязательно быть поваром, чтобы судить о блюде, – перебил его композитор. – Одно дело – о блюде, другое – о людях, – возразил Лоренцо и скучающе уставился в тёмное окно с таким тоскливым видом, что сердце Амадея невольно стянуло от жалости. – Ну не переживай, говорю тебе, – он ободряюще потрепал друга по плечу. – Всё бывает, всё проходит... Иногда – стадом слонов по башке, но всё равно проходит. – Сытому не понять голодного, – печально проговорил да Понте и опустил голову. – Ну так поешь, чё. – Очень смешно. – Между прочим, у меня тоже всё не так гладко, – пробормотал Моцарт и насупился: – Начальство не жалует. – Это какое такое начальство? – поинтересовался либреттист, заметно приободрившись. – Розенберг? Так он почти никого не жалует. – Больно надо, – поёжился Амадей. – Не он. Мимо. – Иосиф? – Снова мимо. Целься получше. – Так тут из вариантов остался только... Да ладно! – Лоренцо моргнул и неверяще уставился на Амадея. – Ты умудрился нашу глыбу из себя вывести? – Не называй его так, – нахмурился Моцарт, но почти сразу хитро улыбнулся: – Я предпочитаю "итальяшка". И, кстати, я его не выводил. Да и не заводил, видимо... – Вот ты серьёзно сейчас, да? – Лоренцо глянул на друга исподлобья. – Тут и ежу понятно, что ему на тебя ой как не всё равно... – Да, не всё равно. Просто плевать, – горько выдохнул Амадей. – Ей-Богу, на ровном месте ноешь! – раздражённо воскликнул да Понте. – Между прочим, он ни с кем так не обращается, как с тобой. До сих пор поражаюсь, как ты эту скалу растопил. – Ага, изобретай дальше, – насмешливо хмыкнул Моцарт, чем вызвал у друга вспышку негодования. – Да он любит тебя, как... собака! – отчеканил да Понте, с усилием фокусируя взгляд на чужом лице. "И кто тут ещё собака...", – подумал Амадей и едва сдержал смешок, лукаво глядя на взлохмаченного Лоренцо. – А ты что? – продолжал да Понте, укоризненно пепеля друга. – А ты... свинья, Моцарт. Ещё и слепая. – Какой ты до-обрый, Лори, – пьяно улыбнулся Моцарт и откинулся на спинку стула. – Тебе-то самому откуда всё известно, а? – Да только ты можешь быть настолько слепым при своей единице, – ехидно подметил либреттист и вздохнул то ли сочувственно, то ли разочарованно. – Ты вообще видел, как он смотрит на тебя? – Как? – скептически изогнул бровь Вольфганг, и даже бокал в сторону отставил. – Хотя, можешь и не говорить, сам знаю. Как на полного идиота. – Любимого полного идиота, – поправил Лоренцо, многозначительно подняв указательный палец. – Знаешь, есть такие вещи... Они вроде абсолютно бесполезные, да и красивыми не назовёшь – вот прям как ты, – а всё равно что-то в них цепляет. И ты смотришь на эту резиновую уточку с поехавшим глазом, смотришь, как она с полочки на тебя этим глазом пялится, и такая нежность пробирает, что аж внутри что-то сжимается... Понимаешь, к чему я? – спросил либреттист и выразительно глянул на композитора. – Ну, вроде, – пожал плечами Амадей. – Понял, что я бесполезный и некрасивый, а ты красноречив и даже умеешь связывать слова... если только дело не касается либретто, – Моцарт прервался и поднял на друга искрящийся взгляд: – А про уточку – это правда? – Забудь, – поспешно отмахнулся Лоренцо, мгновенно алея щеками, и уткнулся взглядом в бокал. – Ну хоть у кого-то личная жизнь налажена, – серьёзным тоном изрёк Амадей, но, всё же не выдержав, сорвался на громогласный ржач. – Заткнись! – вспылил либреттист, и даже рукой по столу стукнул, но быстро стушевался. – И жизнь свою личную тоже сам налаживай, – добавил тише, с различимой обидой в голосе. – А то помогаешь тебе, помогаешь... А ты – свинья! – "Бесполезный, некрасивый, свинья"... Тоже мне, друг, – надулся Моцарт, и даже отвернулся ненадолго, для виду. – Да и помощь от тебя такая себе, честно говоря. – Иди нахрен... и действуй! А то сам торчишь здесь, целуешь горлышки бутылок, а потом жалуешься, что на губы Сальери не похоже... Лоренцо слишком поздно осознал, что попал по больному. Моцарт неестественно побелел и сжался, а потом взвыл и с размаху опустил голову на столешницу. Полупустой бокал либреттиста опасно покачнулся. – Да не переживай ты так... – спохватился да Понте и осторожно положил ладонь на плечо друга. – Ну, будет ещё всё... Ну, не идёт сам, так придёт... не сам... – Ага. С божьей помощью, – придавленно съязвил Моцарт, упираясь носом в стол. – Спасибо, поддержал. – Ну, не с божьей, – исправился Лоренцо и усмехнулся: – Мы до богов не дотягиваем пока, не столько ещё выпито. Вставай давай. – Отстань, – нехотя промычал Амадей. – Вставай, будем революцию вершить. – Сам верши. – Не, без тебя не пойду, – мотнул головой либреттист и сложил руки на груди. – Больно надо мне твоего итальянца приворачивать... – В смысле, приворачивать? – встрепенулся Моцарт и вперил в Лоренцо безумный взгляд. – Ты куда его приворачивать собрался, гад? – Да ты ещё и тупой... – присвистнул либреттист. – К тебе же и приворачивать, Дон-Жуан недоделанный. – Ладно, живи... – Моцарт недоверчиво покосился на друга. – И каким макаром... приворачивать? Лоренцо загадочно ухмыльнулся, потёр руки и, придав голосу соблазнительной хрипотцы, медленно начал: – Гитара, вечер, окна, свечи... – Нож в печень – и никто не вечен, – завершил Моцарт, залпом опрокидывая очередной бокал. – Охереть романтично, – обиженно фыркнул сбитый с мысли либреттист и поморщился: – С тобой бы даже уточка долго не протянула. – Вам виднее, Votre majesté le roi du canard, – нараспев промурлыкал Моцарт и растянул рот в довольной наглой улыбке. – Бесишь, – сухо отозвался Лоренцо, привыкший уже ко всему за долгие годы дружбы, и вздохнул. – Я, кстати, серьёзно. Ты пел ему хоть раз? – На репетициях иногда приходилось... – неуверенно начал композитор, но тут же был оборван жестом. – Я не об этом! – воскликнул да Понте и хлопнул себя по лбу, а потом и Моцарта – за компанию. – Ты ему пел? – Партии. На репетициях, – промямлил Амадей и смущённо отвернулся. – Вот же ж балбес... Иди и спой нормально! – выкрикнул разошедшийся не на шутку либреттист, едва не вскакивая с места. – Нельзя так безбожно тупить! – Да о чём я ему спою? – простонал Моцарт и сдвинул брови жалобным покосившимя домиком. – О любви, конечно. – Это тебе легко говорить: кря-кря, вот и вся песня... – Да иди ты... – Да сам ты иди. – Нет, ты иди! – Ну вот и пойду! – выпалил Моцарт, обрывая умопомрачительно содержательный диалог, резко встал и вдруг, не рассчитав сил, сильно покачнулся назад. Да не миновать бы светлой композиторской головушке встречи с полом, если бы не один счастливый случай... – Вот и смерть пришла, – задумчиво протянул Моцарт, с блаженством на лице рассматривая своего неожиданного спасителя. – Это мы его призвали, – констатировал Лоренцо, и на всякий случай сполз под стол. "Смерть" проводила либреттиста внимательным взглядом, повернула голову к трепыхающемуся в руках Моцарту, и тихим, вкрадчивым, а оттого ещё более пугающим голосом произнесла: – Добрый вечер, Амадео. – Злой, – тут же возразил Моцарт и надул губы. – Не буди лихо, – громко прошептал выползший из-под стола Лоренцо и активно задвигался в сторону выхода. – Злой, как Вы, – дерзко проговорил Моцарт и добавил, чеканя согласные: – гер-р Салье-р-и. – Чем же тебе вечер так не угодил? – на удивление спокойно поинтересовался Антонио, наконец приводя композитора в устойчивое положение. – Тем, что тебя в нём слишком мало, – без заминки ответил Амадей, с пьяной смелостью глядя Антонио в глаза. – Как ты мог кинуть меня одного? – Всего на три часа, – сдержанно поправил Сальери и легонько коснулся губами раскрасневшейся щеки композитора. – На целых три часа! – гневно воскликнул Моцарт. Сальери закатил глаза и смиренно вздохнул. – Напомни, почему я всё ещё на тебе женат? – Потому что я солнышко! – завопил Амадей, чуть не подскакивая на месте. – А ещё умею с голубями разговаривать и Лоренцо понимать во всех его состояниях. А ещё крашусь красиво, а не как всякие Розенберги, а ещё ем всё то, что в холодильнике слишком долго лежит, а ещё потому что я цветы поливать люблю, животных люблю, тебя люблю и даже оливки твои полюбить готов ради тебя, и вообще... – Да. Именно поэтому, – согласился Сальери, дослушав сию тираду, и взглянул на Моцарта с такой нежностью, с которой даже Лоренцо на резиновую уточку не смотрел. ...Той ночью Моцарт действительно спел Сальери о любви, хоть и без слов. Но это уже совсем другая история...