(Не)страшные сказки

— Что же ты не танцуешь-то, а, Камалия? Перед костром, на бревне, сидит молодой мужчина. Он обманчиво расслаблен и спокоен, вертит в руке короткий кинжал, оперевшись на одну руку позади себя. Такие люди как он легко вводят в заблуждение. Смотришь на него и утонуть хочется в глазах светлых, верится, что человек с такой ангельской внешностью и мухи не обидит. Но стоит чуть дольше задержать взгляд и понимаешь, что в этом омуте быстро пойдёшь на дно с петлёй на шее. Без вариантов. Всполохи огня отражаются в этих самых голубых глазах, и на секунду Казани кажется, что они переливаются алым. Но разве такое бывает с голубоглазыми? Точно нет. Это просто её воспаленное сознание подкидывает странные образы, не иначе. На себя Казани смотреть совсем не хочется. Да и что она там не видела? Костлявые руки? Потускневшие глаза и волосы? О ней ли ходили легенды, как о прекраснейшей девушке степи? Наверное, нет. Та девушка в степи и осталась, а здесь… так, лишь её тень. Слабая и безвольная. — Чего ты хочешь от меня? — выдыхает устало и ресницы опускает. В горле комок и хочется плакать. Сдаться уже хочется, если честно, но она только кулаки крепче сжимает, ногти в кожу ладоней вдавливая до ранок, до боли. Ещё один день, полный унижений. Как давно она не была дома. — Станцуй для меня… —  Москва паузу выдерживает, взглядом деланно безразличным окидывая девушку. Иногда ей кажется, что именно из-за глаз его так боятся. Он всегда так говорит, растягивая гласные, тянет с издевкой. Но в следующий момент девушку как кипятком изнутри обдает.  — Матурыым. Она столько перенесла за эти годы, столько стерпела и на столькое промолчала, но за это смолчать не может. Права не имеет. И дело не в том, как он это сказал, дело в том, что он сказал. — Не смей говорить на моем языке! — змеей рассерженной шипит, голову вскидывая. В глазах искры сверкают. Непокорная, яростная. Живая. Губы Михаила растягиваются в предвкушающей усмешке. Наконец-то. Ничего хорошего эта ухмылка не сулит никогда и никому, и бояре бы уже давно пригнулись ближе к своим лавкам и со всем согласились, обещая выполнить все, чего он только не пожелает. Да любой бы так сделал, кто в своём уме и жизнью дорожит. Но не она. Она тем ему была нужна, тем была необходима, что живая до сих пор была. Не ломалась, не сдавалась. А будто каждый раз все злее только становилась. Уж чего он только не творил над ней,  о таком и говорить порою страшно. А она все ничего. Вон как глазами сверкает, стоило родное задеть. Ну конечно, как это он, проклятый, посмел на наречии её говорить. Себе наверное оставить это хотела, хоть что-то ему не отдать. Ан-нет. Москва единым слитным движением подвигается к ней, жёсткими пальцами за подбородок хватает, сжимает до синяков, которые завтра расцветут на её лице причудливыми узорами. Жадно, почти безумно в глаза её вглядывается, что-то ему одному известное ищет. А она судорожно руки сжимать продолжает, хотя волна животного страха, прошедшая холодом по позвоночнику и куда-то в живот ударившая, наверняка уже в глазах отразилась. Не выдрать ей уже из себя это, не выцарапать из вен страх перед ним. — Будь ты проклят. — почти выплевывает ему в лицо, но тут же зажмуривается, оплеухи ожидая. И сама себя за слабость корит. В лицо ему нужно смотреть и боль с честью принимать, а не прятаться, как овечке пугливой. Он лишь прищуривается довольно, все сильнее улыбаясь. Казани кажется, что его улыбка похожа на оскал лисицы. Он весь похож на лиса. Хитрый, изворотливый. По звериному коварный и так же умеющий выживать. Выгрызать право на жизнь и власть у других. — Не надоело клясть меня, басурманка? — голову к плечу склоняет игриво. — А я ведь и по другому могу, ты знаешь. — с силой пальцем большим по губам её проводит, вновь в глаза заглядывая. Она смотрит на него, как зверёк загнанный. Отодвинуться хочет, но хватка мгновенно становится железной. — Лаской могу одарить тебя, дева. Хочешь ласки моей, а, Камааалия? Руку другую к ней протягивает и прядь волос за ухо заправляет. Его касания посылают по коже легкие электрические разряды. Все время, что Казань знала его, столицу бросало из крайности в крайность. Мужчина мог быть спокоен, а в следующий миг в голубых глазах мелькало страшное что-то и творил он вещи не менее страшные. Однако ей приходилось видеть его и иным. На молитве лицо его удивительно преображалось, он весь светлее будто становился, и жесток после неё не был никогда. Она порой видела зимними ночами, как он падал по возвращении домой на колени перед иконостасом, складывая в молитвенном жесте негнущиеся, замерзшие пальцы. И чудилось ей, что они в крови. А может, и не чудилось. Михаил рывком подтягивает девушку к себе на колени, заставляя её испуганно вцепиться в его кафтан. Сердце истошно заходится в бешеном стуке. Московский редко бывает нежным. Особенно в последнее время. Сущность правителя всегда отражается в нем, пусть ему не всегда этого хочется. Временами Москва от этого бежит, пытается закрыться, но разве от самого себя можно убежать? Вот и сейчас. Уж два года минуло, как царь рассудком помутился, потеряв любимую жену и начав творить бесчинства на земле своей. А Москва с каждым днем все сильнее и сильнее напитывается атмосферой, царящей в городе. Оттого и выволок ее за стены, в поле. Ему самому, наверное, страшно. И на мгновение Камалии становится его жаль. Мало кто знает, каково это - быть отравленным изнутри. Ждать бунтов, пожаров. Не каждый выдержит, не каждый сохранит рассудок. Получится ли у него? Черноволосая девушка напряженно всматривается в скуластое лицо напротив. Ударит? Обнимет? Что хуже, его жесткость или нежность? Ведь и нежность у него под стать, звериная. «Неужели кто-то сможет полюбить тебя, чудище?»