Сожаление

      Маяковского никогда не расстраивало отсутствие у него такого чувства, как сожаление. Это было настолько же привычным, насколько привычным было малое количество в кармане денег: неприятно, но справиться с этим было никак. Володя почти не отличался от окружающих его людей — отсутствие этой эмоции принималось, как данность, не обсуждалось и не осуждалось. Он не сожалел о смерти отца, хотя готов был признать, что она оставила в его жизни немалый след, не сожалел, когда по неосторожности мог сказать лишнего, а ещё очень часто думал. И порой не о том, о чём стоило. Ведь если с деньгами всё было куда проще, то мысли об этой проклятой эмоции посещали его голову слишком часто, становясь навязчивым и раздражающими.       Володя знал и о людях неправильных, бракованных, как их любили называть. Такой была его мама, Александра Алексеевна, и он в упор не замечал ничего плохого, что каким-то образом могли разглядеть в ней другие, и с грубым «бракованные» не был согласен. Это и называлось тем самым «почти». Наличие всего спектра чувств было больше плюсом в копилку, нежели минусом, но он по-прежнему наблюдал мелькающее иногда на лицах знакомых презрение, когда они видели эту чудесную женщину.       Она сожалела о многом. И сначала это было предположением, пока однажды Володя не решился у неё об этом спросить. Застывшее на её лице непонятное выражение — смесь сметения и горечи — сказало больше, чем слова. Больше настолько, что мальчик не хотел бы увидеть его снова. Он слышал, как она старалась быть тише и не плакать слишком громко той ночью. Потому больше не спрашивал.       Вопреки всему, отсутствие сожаления и всего вытекающего никак не влияло на другие чувства. Володя до боли в сердце любил свою семью — маму и сестёр — любил самой нежной любовью, не считался кровожадно-жестоким, не убивал людей, лишь был немного грубее и холоднее прочих. Внешне, естественно. А ещё имел очень странные отношения с иголками, о чём предпочитал умалчивать.       Потом он познакомился с Есениным и благополучно упустил тот момент, когда этот деревенщина из деревенщины стал просто Серёжей. Сначала дружески-братским, а после хриплым, произносимым на вдохе между рваными поцелуями.       Они играли чудесных соперников. Ругались так намеренно едко и больно, чтобы потом со сладостью мстить. Ночью. Дома. Тогда Серёжа узнал, что Маяковский больно кусается, и ему настолько это понравилось, что сияющие красные следы от укусов с его плеч больше не пропадали. Тогда же Маяковскому понравилось слушать есенинское дыхание. Тяжёлое, медленное, хриплое, частое, срывающееся — любое, он часто размещал свою голову на его груди, сцепляя пальцы.       А о том, что Есенин — бракованный не такой, Володя узнал немногим позже. Говоря об этом, Мариенгоф не ожидал, что это могло стать сюрпризом. Но оно стало. Серёжа тогда как тетива натянулся и отстранился от его руки, пряча ладони в карманах, а взгляд в образах людей вокруг. Его лазурные глаза не выражали ничего ясного, но то, какой злобой он одарил Анатолия, Маяковский запомнил надолго.       Тогда не обошлось без разговора.       — Извини, я очень-очень сожалею, что… — он прервался посреди предложения и воровато огляделся вокруг. — Прости… чёрт…!       Есенин гневно провёл по лицу ладонями и со свистом выпустил воздух из лёгких, зажмурившись. А Маяковский с тоской вспомнил свою маму.       — Я не хотел, чтобы ты узнал об этом. Извини, — прозвучало скороговоркой.       Серёжа выпрямился и сложил руки в замок. Губы были поджаты, глаза смотрели жалобно, он перебирал пальцы, царапал кончиком ногтя ладонь.       — Последнее слово забудь.       Маяковский буравил его взглядом задумчиво, вовсе не приследуя цели довести Есенина до инфаркта. Получалось переменно — не очень успешно, и младший сжимался с каждой неловкой секундой всё больше.       — Если ты… — Володя прервал его поднятой вверх ладонью.       — Молчи.       Есенин не нашёл в себе сил ослушаться. Впрочем, он и не искал.       — Это меня сбило с толку и, — Володя мрачно усмехнулся, — я не ожидал узнать об этом вот так, — он многозначительно махнул рукой. — Да я и услышать-то подобное не ожидал. Совсем.       Он предостерёг ещё одну попытку Есенина вставить своё слово.       — Заткнись, — грубо. — Не говори ничего пока.       Маяковский глухо рыкнул, сжав свою голову между ладоней. Оглядел Серёжу, постаравшись придать своему лицо более умиротворенное выражение.       — Я не осуждаю тебя, — приблизившись, он положил тяжёлые руки на есенинские плечи. — Не считаю неправильным.       Володя вздёрнул его подбородок, мягко провёл по щеке большим пальцем. От этого невинного жеста у Серёжи задрожали ресницы, и он вцепился пальцами в спину Маяковского, обнимая. Боялся отпускать — не хотел увидеть скрывающуюся в дверном проёме сильную фигуру. Всё напряжение ушло, как только он почувствовал гуляющие в волосах пальцы: они ерошили светлые прядки от лба до макушки, а после приглаживали их обратно.       В тот день они оба узнали о том, что Серёжа и мама Маяковского кое-чем похожи. ***       Сначала Есенин был как никогда счастлив. Найдя того, кто его принял, он стал самым счастливым человеком на свете. Они научились понимать друг друга без слов, слышать многое в молчании и как-то ужились вместе. Если Есенин привык существовать в некотором подобии хаоса, бросая и теряя вещи на просторах квартиры, то Маяковский относился к аккуратности иногда излишне трепетно. Один давил другого своими принципами и бытовыми привычками, но, окрылённые, они сумели прийти к компромиссу. Один старался приносить меньшую разруху, второй — реже приставать с желанием сохранять в квартире чистоту.       В последствии все начало меняться — Серёжа всё ещё был счастлив, но уже не так, как раньше — весьма стремительно, их явное различие давало о себе знать с большей частотой, и отчего-то первым и последним ощущать это стал Есенин. По крайней мере, так считал он сам.       Когда в их наигранных столкновениях Маяковский прилюдно называл Серёжу дураком, а его творчество бездарностью, второму было неприятно. От того, что для Володи это ничего — ни плохого, ни хорошего — не значило, он говорил то же самое многим. От того, что Маяковский вовсе не жалеет об этом и говорит это если не искренне, то точно не наигранно.       Ещё Владимир никогда не говорил, что любит. Его горящие глаза, возникающая время от времени нежная улыбка на губах и прочие действия, связанные в основном с дарением подарков и ухаживаниями, и без того доказывали всю полноту его чувств, но на серёжины «я тебя люблю» он либо бросал короткое «я тебя тоже», либо тыкался поцелуем в губы.       Кроме того, он иногда пребывал в состоянии крайней задумчивочти. Ходил по квартире словно приведением, вяло реагируя на обращения и знаки. В такие моменты он выглядел бледным, взгляд пустел, а под глазами залегали тени, и он напрочь отказывался посвящать своего парня в происходящее, мотая головой и скрываясь в дверном проёме. Тогда в квартире надолго повисала тишина. Серёжа каждый раз спрашивал об этом и каждый раз не получал никакого ответа, потому и перестал заниматься подобной бессмымлицей. И всё-таки на стенку от ощущения недоверия лезть хотелось. ***       Есенин нервничает. Потому что Маяковский обещал прийти пораньше. Потому что часах время перевалило за второй час ночи. И потому что Маяковский всё ещё не пришёл.       Рядом с сообщениями сияют бесцветные галочки, ясно говорящие, что сообщения добрались до получателя, но не были прочитаны, а во время звонков идут гудки. Но ответа он всё ещё не может дождаться, уже собираясь обзванивать больницы и морги.       Серёжа с надеждой неотрывно глядит в яркий экран телефона, мечтая застать момент, когда галочки станут голубыми. Беспокойство граничит со злостью, и он ещё думает: обнять свою глыбу при встрече или ударить наотмашь по лицу. Не приходится делать ни того, ни другого.       По треску дверного замка и характерному шуму в коридоре Серёжа догадывается, что его Володя вернулся. Но приблизившись ближе осознает ещё и то, что он приходит не один. Непривычно для ушей звучит чей-то расплывчатый пьяный голос:       — Какой ты, Володя, красивый…       Серёжа зависает посреди комнаты грозовой тучей, так и не добравшись до прихожей.       — Все свои милости оставь на потом, — грубо шикает родной голос, — разувайся, пьянь, нечего топтаться.       С громким кряхтеньем неизвестный выполняет просьбу. Но по явному шлепку слабого тела о пол Есенин понимает, что делает он это не очень успешно. Маяковский гневно шипит сквозь зубы:       — Я просил быть тише. Чего ты не понял?       Человек ляпает ещё пару елейных словечек, которые Володя оставляет без внимания, и они оба по скрипящим половицам двигаются в сторону зала, то и дело задевая что-то на своём пути.       Есенин закипает. В груди тяжёлым комом оседает злоба, ему нестерпимо хочется топнуть, как ребёнок, ногой по полу и заплакать. Последнее желание он списывает на свою возникающую в ночное время сентиментальность, правда, похожее на ревность колющее чувство с этим не соглашается.       До него продолжают доноситься тихие голоса. Неизвестный мелет пьяную бессвязную чепуху — Серёжа неосознанно сравнивает себя с ним, моращась и отгоняя эту мысль — в то время как Маяковский мантрой повторяет одно и то же, желая уложить это тело поскорее. Его голос звучит спокойно, Есенин даже сказал бы нежно. Маяковский приволок непонятного пьяного мужика, который сейчас лежит на их диване в их общей квартире, и сюсюкается с ним.       — Объяснишься?       Серёжа застаёт Маяковского на кухне с кружкой воды из-под крана в руках. В темноте комнаты, освещённой лишь бледным светом уличных фонарей, на лице старшего хорошо заметно удивление.       — Я надеялся, что ты спишь, — его губы трогает почти незаметная улыбка. — Мы тебя разбудили?       — Ты с каких пор непонятно кого приводишь домой, позволь спросить? — фальшиво-спокойно спрашивает Есенин, игнорируя вопрос Маяковского       — Это мой хоро… — Володя ответить не успевает.       — Мне не важно, кто это. Почему он здесь? — цедит Серёжа сквозь зубы. — Благодетелем решил стать, а, Володь? Всех алкашей домой будешь таскать?       — Мне тебя достаточно, — кружка приземляется на кухонный стол, и Владимир придвигается к Есенину ближе. — Я просто привёл домой человека, который нуждался в моей помощи. Давай обойдёмся без ругани. Ночью кричать — только соседей будить без толку.       Это предложение становится точкой невозврата. Серёжа ещё пару секунд, пересиливая себя, сдерживает рвущиеся наружу слова, впивается пальцами в запястье, чуть ли не шипя, но в конце концов слова оказываются сильнее, и он, даже к собственному удивлению, кричит. Шокированно сам себя не узнаёт, только так и не замолкает, ведомый непонятными негативными чувствами. Лицо Маяковского мрачнеет, и черты становятся незаметными из-за темноты.       — Ты меня научись предупреждать о подобных заскоках, а то переклинит, и вообще решишь не возвращаться!       Серёжа ещё называет его жестоким,  бездушным, ясно осознавая, что выкрикивает обидные вещи.       — Ни разу не сожалешь? — посмеивается истерически. — Точно, я и забыл, что ты не можешь. Как вся эта гадкая толпа.       Последнее он выплёвывает с особой интонацией, зная, что именно это способно вывести Маяковского из себя.       — А ты сам? — Володя вскидывает руки, глядя вопросительно с высоко поднятыми бровями. — Всегда же думаешь, что никому такой, кроме меня, не нужен       Он думает, что, вероятно, не стоило этого говорить, и сейчас чувствует разницу между ними сильнее, чем обычно.       Повисает оглушающее молчание. Оба смотрят, оба молчат, оба готовы идти дальше, но обоим — больно. Маяковского звонко ударяет услышанное, Есенин же внутренне содрагается ещё и от сказанного.       Следом за молчанием по комнате проносится всхлип, ещё более оглушающий, заставляющий Владимира растерять весь свой настрой. Он сжимает плечо Серёжи, безмолвно о чём-то прося, и предполагает:        — Мне жаль…? — вопросительные нотки скрыть не удаётся, оба слышат их слишком отчётливо.        — Тебе не жаль, — Есенин сбрасывает с плеча володину руку, — не будет и никогда не было.       В его небесных глазах сверкают острые молнии, и Маяковскому удаётся заметить сгустившиеся тучи на его хмуром лице. Тучи которые в следующую же секунду проливаются дождём. Из слёз. Которые тот пытается скрыть, отворачиваясь в сторону, прячась в сгибе локтя.       Он дрожит и давится, проглатывая всхлипы. Трёт щёки, теребит хлюпающий нос, и в глаза напротив заглянуть хочет очень-очень, но только лишь нервно хватается дрожащими руками за ткань чужой рубашки. Забвенно комкает её и сжимает так сильно, что кажется вот-вот порвёт.       — Серёж… Серёж, тише, — Володя хватает его за щёки, приподнимая лицо, — посмотри на меня.       Есенин нервно качает головой, показывая нежелание, продолжая отводить глаза. У Маяковского в груди рваным ритмом заходится сердце. Он никогда не печалился из-за отсутствия у себя сожаления, а сейчас хочет от безысходности заплакать. Он не ощущает себя виноватым, не чувствует потребности взять свои слова назад, и именно по этой причине чудесный человек напротив с мягкими волосами и ясным глазами так разбит. Он не сожалеет, что сказал неправильные слова, не сожалеет что он — причина серёжиных слёз. Владимир не может. У него не получится.       — Я люблю тебя… — невесомый поцелуй в нос, и голубые покрасневшие глаза шокированно поднимаются, — тебя… — поцелуй в лоб. — Ты мне нужен любым. Серёжа?       Неожиданностью становится хохот, срывающийся с дрожащих губ Есенина. И Володе, когда он оказывается сжатым в кольце чужих рук, кажется, что он сделал всё правильно.