Живолист

            В полуночную пору терем затихал совсем, но была та тишина будто мелкая крупа, рассыпавшаяся по половицам — сухая и шершавая, и не заметишь её, пока не наступишь.             Алексей Фёдорович, придремавший было на своём добровольном дежурстве, резко встрепенулся и завертел головой, прислушиваясь. Свечной огонёк тянулся вверх ровнёхонький, не дрожал и не чадил, и шуба, накинутая на плечи, — зима всё же, ну да старые кости завсегда мёрзнут, — на этих самых плечах и покоилась, и тихо было, как, прости Господи, в склепе каком: ни писку мышиного, ни сквознякового посвиста, ни даже шагов крадущихся.             Так что ж его тогда разбудило?             Боярин, стараясь не шуметь, осторожно поднялся с лавки. Тотчас заныла нога, сломанная о позапрошлом годе — да не в войну, по дури. Взялся самолично молодого жеребца заезжать, а тот такое вытворил, такое! Сразу его продавать надо было, как по глазам понял: не аргамак это вороной, а сущий бес. Нет же, решил гордость потешить, стариной тряхнуть... Тряхнул, да самого в ответ тряхнуло так, что небо с овчинку показалось. И что ж теперь? А вот: Адашев — хромец, совсем недавно с клюкой расстался, а аргамака Басманов для младшего сына купил. За Федькой-то вороной ходить стал, что собачонка верная, оно и не мудрено: что конь, что хозяин — одной породы. Бесовской, прости Господи...             Глубокие раздумья прервал неожиданный звук. Боярин где стоял, там и застыл, а потом, не веря ушам своим, размашисто перекрестился. Что ж это он, настолько стар стал, что уже и слышаться ему всякое непотребное начало? Но нет, вот же: долгий стон раздался снова, да громкий, да с таким чувством! Только не женский вовсе, а мужской. Из покоев Димитрия Иоанновича…             Поняв, что к чему, Адашев только ахнул про себя. Да что ж это такое, что ж это творится, что ж деется-то! А Федька, Федька-то, меньшой Басманов сын, — он-то куда смотрит, царев рында?! Да в шею гнать охламона, уж коли он допускает...             На этом месте бег мыслей боярина вздыбился, как тот самый бешеный аргамак. А ведь голос-то, мужской голос — это ж Федька, чёрт безрогий, сукин сын, да чтоб у него отсохло всё что ни есть! Преисполнившись праведной ярости и не менее праведного ужаса, Адашев ринулся к царевым покоям. Федька окаянный Димитрия Иоанновича беречь клялся, живота своего не жалеючи, и был с ним и днём, и ночью — и на тебе, доберёгся, доигрался, змей подколодный, вот уж его сейчас!..             Снаружи покои снова никем не охранялись, и это резануло по сердцу старого боярина, как вражая сабля, и привело едва ли не в неистовство. Видать, оттого дверь он и вынес пинком, вломился в комнаты, как кабан на огород, и раскрыл было рот, чтобы с порога выдать обличительную речь... Но не смог выдавить и звука.             Зрелище, что пред ним предстало, было и страшное, и смешное. Свечи зажженные повсюду были наставлены, и оттого в покоях царевых светло было как днём. И ясно увидел царский постельничий, как на коленях подле царева ложа стоит Федька Басманов, и руки у Адашева сами собой сжались в кулаки. Схватить бы ирода за патлы отросшие да приложить лбом об половицы! Да так только полы попортишь, голове-то Федькиной что сделается, коль она что казан походный — гулкая да пустая.             А сам Федька — чихал. Без передыху и почти беззвучно, зажимая рукой рот, и только постанывал, когда было уже невмочь терпеть. Из-под опухших его век катились горохом крупные слёзы, и из такого же распухшего носа текло рекой, и вид у него был несчастный да смешной. Увидели б его таким девки, эхма!             А вот Димитрий Иоаннович, встав посреди комнаты и вперившись в по-рыбьи раззевающего рот Адашева, резко вопросил:             — Чего тебе надо, ну?!             Тут в голове у Адашева наконец прояснилось, и он, осознав, что сотворил и где, бухнулся на колени и зачастил:             — Ц-царе мой, царь-батюшка, дык это, я!.. Не вели казнить, Димитрий Иоаныч! Шум заслышал, да подумал... Подумал, никак, случилось чего, да на помощь поспешил! Помилуй мя, не губи головушку дурную!             Димитрий Иоаннович только головой покачал, и, не сдержавшись, ухмыльнулся. Окаянный же Федька заржал в голос, не переставая чихать и всхлипывать, да так и сполз весь на пол, на медвежью шкуру — колени его уже не держали.             — Ты, Алексей Фёдорыч, иди почивать, да не пугайся понапрасну. Федька у нас застудился, а к лекарю не идёт, вот я ему средства верного и дал. Каланхой взял, али каланхоэ, помнишь ли, посол гишпанский в подарок лекарское растеньице привёз? Живолистом его ещё зовут. Взял я его, самолично сок выдавил, и того, в нос... Прочихаешься — краше прежнего станешь, верно я говорю, Федька? — весело позвал рынду молодой царь. — А коль с первого разу не поможет — во второй сделаем, чтоб наверняка!             В ответ Федька завыл, утыкаясь красной мордой в мех.             На подгибающихся ногах боярин Адашев добрался до своей лавчонки. В голове у него билась отчаянная мысль: "Женить обоих, немедля женить! Чтоб наверняка..."