Без синих волн

Пауля Бюнца любят чайки. Это дурной знак, ой, какой дурной. Всякий, кто хоть что-то представляет из себя в Северном флоте, знает, что это те, кого забрало море, возвращаются в мир в чаячьем обличье, это мёртвые кружат вокруг мачт и кричат пронзительными голосами, скрипучими, как уставший рангоут, и мёртвые сидят у Пауля на плечах. Пауль никогда не гонит своих мертвецов прочь, и никому не говорит, почему не боится морских суеверий, но это и не секрет: выше Ротфогеля нет командира лучше, чем Пауль Бюнц, и даже Пегая кобыла, наверняка, из уважения обходит стороной его дом. В светлейшей кесарии мало кто так ценит своих людей и мало кто готов ездить и выбивать им пенсии: на севере не любят столичных и столичные платят им тем же. У этого круга нелюбви нет начала и никогда не будет конца, и иногда Паулю хочется выйти ночью на палубу и завыть от усталости и бессилия протяжно и низко, как воет на парадах засыпанная снегом труба. Сколько побед ни приноси светлейшей кесарии, она останется неизменной: горькой, как питьё, приготовленное придворным отправителем, колючей, как тёрн, и злой-презлой. А льду всегда будет равно, хорошие люди по нему ходят или нет. Однажды Пауль отдаёт молоденькому лейтенанту свои перчатки. Перчатки — новёхонькие, подарок Отто и, примеряя их, Пауль как наяву слышит его весёлый голос: «Не превратись там без меня в сосульку, слышишь?» — но у лейтенанта нет старших братьев и к зиме он ещё не привык. «Дорогой братец, я ношу шапку, — пишет Пауль в следующем письме со всей серьезностью, — и шарф ношу тоже, но перчатки мои выгуливает лейтенант Хольмен. Без них мне совсем не холодно, но если ты приедешь и согреешь меня своей компанией, я буду только признателен.» Перчатки не спасают лейтенанта Хольмена: через две недели он гибнет в стычке с каданцами, а лучший абордажник Пауля, седой как лунь и злой как тысяча закатных тварей, теряет ногу. Хольмена хоронят в море. Чайки продолжают прилетать. На зимовку Пауль уезжает в столицу. Лёд встаёт на вторую декаду Осенних Молний, и добираться приходится посуху, но сердце всё равно поёт от близости встречи, пускай она означает расставание с морем на долгих четыре месяца. Ещё Пауль везёт с собой письмо невесте бедного Хольмена, совсем не представляя как будет его вручать, и стремление получить положенный пансион своему абордажнику. Насчёт пансиона он не переживает. Они с Отто что-нибудь придумают, всегда придумывали. Этого не знает никто, не знают в Северном и Западном флоте, не знают в Адмиралтействе светлейшей кесарии, не знает адмирал цур зее Кальдмеер, не знают контрабандисты и пираты Полночного моря, которые безумно боятся капитана Бюнца, что также безумно он любит своего старшего брата и что старший брат так же любит его в ответ. Любой церковник бы, наверняка, проклял их, но, хмуро думает Пауль, в Закат им всё равно дорога закрыта. Они всегда знали, что навсегда останутся в море, а раз так, то есть ли разница кого любить? У них никогда не было никого ближе друг друга. Паулю не нравится в Эйнрехте и не нравилось никогда, но, когда брат рядом, нелюбезная столица словно расцветает, как будто не может не загореться от их фамильного огня. — Я рад, что ты приехал, — говорит Отто на третий или второй день. Они лежат в снегу на заднем дворе, самые счастливые и бессмертные на всей земле, и глаза у Отто шальные и сияющие, как у нашкодившего мальчишки, и сам он так близко, что Пауль почти чувствует жар от его раскрасневшихся щёк. — На следующий раз приглашаю тебя к себе, — отвечает он. — Твоя очередь носить шарф. Отто смеётся, и они идут в дом пить глинтвейн. Никто не знает, что это их последняя зима.