***
Идалин звучит как спокойствие. После экзамена Рейн одолевает паника: сотни листов конспектов, бессонные ночи и стресс перед каждым экзаменом выливаются слезами, когда две ведьмы отходят от стенда с именами лучших учеников Хексайда. Рейн перестают вдруг слышать хоть что-то, кроме своего жалкого скулящего плача и рваного дыхания, а когда возвращаются в реальность находят себя дрожащими на коленях Идалин. Они сидят под деревом на заднем дворе школе, скрытые кустами, и Ида робко гладит их волосы, пока Рейн, свернувшись калачиком и уложив голову ей на острые коленки, плачут то ли от счастья, что всё закончилось, то ли от пережитого кошмара. Идалин будто чувствует, когда они становятся способны её слышать и слушать. — Ты самый лучший ученик Хексайда, ты отлично постарались, тебе больше не о чем беспокоится, всё позади, — размеренно и даже слишком серьёзно для неё проговаривает девушка. Рейн не отвечают, но Ида видит как румянец разливается от щёк до острых кончиков ушей. Рука, гладившая их волосы вдруг замирает. — Это правда, я точно знаю, — произносит девушка у самого уха. Воздух мягко звенит и шелест листьев укачивает их будто на волнах. Идалин трепетно касается губами чувствительного места за ухом, — ты самые лучшие, Рейн.***
Сначала Ида звучала тревожно. В её спокойный и бодрый темп стали пробиваться минорные ноты, сбиваясь в настораживающие картечи. Движения всегда уверенной Идалин стали скованнее, а сама она с каждым днём будто бы выцветала. Раскатистый смех надламывался и становился каким-то чужим. Потом она стала затихать. Рейн слышали только шаги Клаторн, но никогда — яркую мелодию, вечную спутницу Иды, которая привлекла их однажды на скучном ботанском конкурсе. В голове Рейн осталась лишь звенящая тишина, она заполняла их постепенно, поглощая в себя их уверенность в Идалин. Они будто больше не знали свою девушку: эта рыжая ведьма не была той самой Идалин, играющей в Груджби и доводящая заместителя директора до слёз. Их Ида звучала по-другому. — Рейн, я должна вам сказать, — начинает Идалин, и её мелодия будто встрепенулась. Знакомые тёплые трезвучия тихо просыпаются ото сна, как несмело расправляются листья после кислотного дождя, — я... Рейн с надеждой вглядываются в лицо ведьмы. — Идалин! — окрикивает её Лилит, — отец хочет поговорить, — мелодия Идалин резко замолкает. Она вновь закрывается вмиг, и Рейн пронзает удушающий звон тишины. — Ой, я кажется забыла в классе, — Идалин что-то сочиняет на ходу, нервно смеётся — на секунду Рейн замечают в бывших родными когда-то глазах внезапные слёзы, — и убегает от сестры и друга. Рейн вновь остаются наедине с тишиной, которая стремительно затягивается на шее удавкой. — Я приняли решение, — набатом стучит в голове похоронный марш, и их луг уже не кажется милым и тёплым местом. Вряд ли они ещё смогут сюда прийти, слишком больное сейчас они создают воспоминание, — нам нужно расстаться, Идалин. В темноте и одиночестве их комнаты ночью звон тишины затихает. В голове Рейн впервые, наверное, за десять лет не вертится пластинка с мелодией "Идалин Клаторн", и Рейн не знают привыкнут ли к этому когда-либо.***
Идалин звучит как забытая песня из детства. Они сразу понимают, кто помогает группе бардов сбежать от императорской стражи. Её волосы поседели, но в потускневших глазах всё ещё горел огонь. Внешность Иды осталась с церемонии окаменения: такая же, какой они видели её в последний раз в хрустальном шаре, но глаза, смех и движения будто бы сошли с фотографии в школьном альбоме. Нет, с фотографии в их нагрудном кармане. Их взгляды сталкиваются, и слух обжигает знакомый мотив из юности, переплетенный со множеством незнакомых отголосков. Конечно, она изменилась, Рейн и сами уже совсем не те. Внешние перемены не столь значимы, — за исключением внутренних вскриков: "Титан! Идалин, что с тобой сделало проклятье? Почему ты молчала?!" — перемены внутри Рейн слышат сразу. Ещё до того, как эта новая взрослая Ида по-доброму смеётся над смущением Рейн своим охрипшим смехом, до того, как она начинает говорить хоть что-то о своей новой жизни. Они рады видеть её, несмотря на боль, вопреки собственной боли. Идалин звучит как шелест листьев дерева с заднего двора Хексайда, а ещё как раскатистый этюд: рябит, переливается и не останавливается ни на миг. Свербит сутками застывшим на периферии сознания лейтмотивом, а Рейн даже не противятся. Она по-особенному вступает в такт в тот вечер: иная тональность и темп. Она говорит о семье и о прошлом. — Рапсодия Рейн, хаха. Скорее Реквием Иды. В горле у обоих вязкая горечь.***
Очнувшись в ковене целителей, Рейн замечают недостаток чего-то. Они сразу понимают, что стерли что-то из памяти. Метка жжёт и зудит, но сильнее беспокоит мысль о детях: Катя, Эмбер, Дэрвин... И почему-то мелькает мысль об Иде, хотя они не виделись столько лет... Но можно ли доверять подчищенному магией рассудку? Они послушно пьют зелье и настороженно прислушиваются к отсутсвию хоть каких-то мелодий, слышимых только ими. Нет, ни мелодий чужих заклятий, ни их собственной направляющей, ни фантомной мелодии из юности, ни патетической симфонии бунтарства... Вокруг лишь настоящие звуки фестиваля, но после вспышки в голову ударяют тысячи смычков, тарелок, струн и сотни разных трезвучий. Идалин появляется, и в голове какофония. Она чуть не плачет, сражаясь с ними, — и её тревожная партия разрывает сердце барда, как ужасное дежавю, — но внезапно проснувшаяся направляющая подсказывает противостоять дикой ведьме, хотя просыпается фантомная уверенность в том, что они по одну сторону баррикады. Идалин уходит, и какофония стихает вместе с ней, остаются направляющая и фестиваль. Больше они не пьют то зелье, оглушающее их, а ночью в звенящей тишине вспоминают нечто очень важное.***
Просыпаться в свободном от диктатуры мире оказывается очень приятно. Не только для слуха, который сквозь распахнутое окно Совиного дома, выхватывает пение птиц и приятную увертюру пробудившейся мирной жизни, но и для сердца. Ещё никогда на нём не было так легко, и Рейн полагали, что, израненное годами и обезображенное пережитыми горестями, оно наконец заслужило порадоваться умиротворенному утру. Они неспешно спускаются на кухню, на запах блинчиков и на знакомую, снова родную мелодию. Они и не думали, что смогут снова так любить, но рядом с их удивительной девушкой — самой могущественной и обворажительной ведьмой на Кипящих Островах, между прочим — чувства, погребенные под работой, обязанностями, временем, пустыми обязательствами, прочим хламом, которым связали себя взрослые Рейн, вспыхнули вновь. Рейн прикасаются губами к бледной шее и вдыхают родной запах. Пахнет домом. — Доброе утро, Шторм, — мягко улыбается Ида. Видеть её такой домашней было, оказывается, самой большой их мечтой за всю жизнь. — Доброе, Совиная Леди, — расплываются в улыбке в ответ. Ида готовит завтрак и напевает что-то под нос. Рейн неуверены можно ли текст этой песни слышать детям. Идалин в их голове снова звучит как спокойствие. Снова и навсегда.