Засахаренные крылья и канареечные помадки

У нее все валится из рук. Возможно, стоило признаться в этом раньше. Послушать запутанную речь Гарри, вновь готового положить всего себя, лишь бы помочь близким. Уделить внимание разговорам с Джинни, как в ночном кошмаре протягивающей руку, и непонятно – оказать помощь или получить. Вполне вероятно, не стоило грубить Молли в тот апрельский вечер – это был праздник если не близнецов, то хотя бы Джорджа. А Джордж хороший. Гермиона понимает Джорджа. Она знает, как боль и тоска могут разъедать изнутри. С другой стороны, поэтому она и не сдержалась. Надо сказать, она не особо жалеет. Гермиона уверена, нет ничего зазорного в том, чтобы не прийти к семье в свой день рождения, если ты впервые за двадцать лет празднуешь его в одиночку. Не найти сил вернуться в дом, где все детство провёл с братом-близнецом, который умер меньше года назад. О, Гермиона понимает Джорджа. Не в буквально смысле, конечно. Близняшки у неё никогда не было. Наверное, она и не хотела – Гермиона любит внимание. Сколько бы в ней ни пытались взрастить смиренность, все обернулось совершенно иначе. Ей нравится быть в центре, нравится получать полное и исключительное одобрение. Быть любимой от начала и до конца. Не делиться. У неё все валится из рук. – Это фамильная ценность, — недовольно говорит Малфой. – Уже нет, – спокойно отвечает Гермиона. Она приседает, чтобы собрать осколки разбитой чашки – из-за неосторожности белый фарфор с голубым узором уродливо окрашивается в алый. Драко высокомерно цокает и взмахивает палочкой. – Годы идут, а ты все с тем же удивительным успехом игнорируешь магию. Он прав, Грейнджер предпочитает игнорировать многое, включая самого Малфоя. Драко грубо хватает ее запястье, оглядывает неглубокий порез. Что-то бормочет, нашептывает заклинание – рана затягивается, но Гермиона даже не шипит, хотя ладонь неприятно зудит. – Чай хочу, – в голосе нет ничего, кроме усталости. Он пустой, по-странному безличный и обезличенный. Автоматизированный звук, вынужденный способ коммуникации. Были времена, когда Гермиона думала, что ей никогда не хватит слов описать свои чувства. В мире не найдется ни одного верного выражения, достаточного для него. Она – знаменитая Гермиона Грейнджер, лучшая ведьма поколения, – не сможет подобрать достойного вербального проявления своей любви к его мягкой улыбке, ласковым касаниям, нежным поцелуям, глупым шуткам, заумным теориям. Малфой вздыхает, отпуская ее руку. – Обойдёшься, – он не злится. По правде, в его голосе тоже нет эмоций. – Вон, попила уже. Только тогда Гермиона усмехается – печально и натянуто. Все ее тело – гитарная струна и тетива лука, и она боится, что если выдохнет больше положенного, то больше не вдохнёт. У неё все валится из рук. И Драко уже давно не успевает ловить. Ни ее, ни сервиз, ни себя. Казалось бы, он только-только научился быть сильным и смелым, и вот опять остался в дураках – одинокий, отверженный, потерянный. Трусливо спрятавшийся за ней и собственными недосказанностями. Просто у Драко тоже все валится из рук, и единственная мысль, которой он себя успокаивает, настолько мерзкая, что становится тошно. Поэтому – в попытке ни то подавить рвотный позыв, ни то почувствовать хоть что-то, кроме перманентного ощущения падения в Тартарары – он проводит пальцем по линии челюсти Грейнджер и целует ее в губы. Она никогда не отталкивает. Возможно, не хватает сил, в большей степени – желания. Драко вообще не уверен, остались ли у неё хоть какие-то потребности, не говоря уже о желаниях – она-то и не ест толком. Он не понимает, откуда знает о подобном, зачем обращает внимание на исхудавшее лицо, обтянутые кожей ребра, впалые глаза. Но игнорировать не может. Пытался, пытался, а в итоге старается хоть чаем напоить, да засахаренные крылья и канареечные помадки покупает специально для неё, потому что знает – съест. Если не ради себя, то ради воспоминаний о вкусе поцелуев, как бы поэтично ни звучало. Он бы и сам съел, но слишком большая услуга. У неё и так осталось от него слишком много. Последние слова, последние объятия, все поцелуи – все принадлежит только Гермионе Грейнджер и ничего ему, Драко Малфою. Ни улыбки, ни шутки, ни черта, что действительно бы принадлежало исключительно ему. Только с десяток нарушенных обещаний быть рядом, да пропахшая дымом школьная рубашка, оставленная впопыхах и утратившая ценность за неимением малейшего опознавательного знака, что была его, а не кого-то другого. Малфою приходится цепляться за это знание в голове, как за спасательный круг, но оно растворяется, тонет параллельно с тем, как поверх маггловских сигарет ткань впитывает затхлый запах полки в шкафу. Скоро и этого не останется. Ничего не останется. Поэтому – в попытке задержаться в мире, но не в сознании, заблудиться в ощущениях и изможденно пасть ниц перед опошленными желаниями – он продолжает целовать Гермиону Грейнджер вот уже который месяц. Он скользит ладонями по ее пояснице, впивается пальцами в исхудавшие бока, сжимает бедра до краснеющих отметин. Он ведет кончиком носа по ее шее, вдыхает уже знакомый запах дешевого парфюма – надо бы подарить ей новый, приятнее, может, с цитрусовыми нотками, как у него – и чувствует губами сбившийся пульс. Проходится языком по артерии, думая о том, как кровь из нее может окрасить все живым ярко-красным – дорогой ворсистый ковер под их ногами, белый стол сбоку, его собственное лицо. Посасывает и кусает, слыша в ответ тяжелое, сбивчивое дыхание. Грейнджер его эскапизм, способ сбежать из реальности, насытиться чем-то запретным, что он не смог бы получить еще год назад. Малфой знает – не было ни единого шанса влиться к ним, стать частью их тайного общества на двоих. Они хранили друг друга как секрет, нечто потаённое, спрятанное за заклинаниями из запретной секции, предназначенное только для себя. Удивительным был сам факт того, что он узнал о них. До сих пор помнит, как начал догадываться – кидал взгляды, следил за движениями, пытался намекнуть. А затем он все подтвердил – сказал так, как будто ничего не произошло, словно не встречался с грязнокровкой уже больше года, пока из-за таких как он – или они? – все шло к войне. Просто застенчиво усмехнулся, как умел только он, и ляпнул что-то забавное и нелепое, что-то такое, от чего Драко всегда хотелось расплыться в улыбке и подарить ему мир. Малфой всегда был чертовски слаб, когда дело касалось его. В детстве не мог долго злиться из-за его отказов проникнуть в кабинет деда или сотворить какую-то глупость; в Хогвартсе прощал успехи, в случае с остальными неизбежно ведущие к уколу зависти; в компании друзей игнорировал любой неприятный внутренний отклик на предназначенное ему внимание – всегда искреннее и ребячески добродушное, в отличие от того, что обычно получал сам. Стоило Тео по-приятельски хлопнуть его по плечу или озорно подмигнуть, как Драко рассыпался и моментально таял, готовый доверчиво преклонить колено ради всплеска тепла в самом центре грудной клетки. Тео. Тихие смешки и крепкие объятия. Тео. Черные кудри и синие, как сумеречное небо, глаза. Тео. – Ты можешь… – хрипло бормочет Грейнджер, торопливо расстегивая верхние пуговицы его рубашки. Малфой моргает несколько раз, прежде чем приходит в себя. Лучше бы сдох я, – беззлобно думает он. Он помогает ей стянуть одежду, оставаясь полностью голым, подхватывает под бедра и относит в гостевую спальню. Гермиона уверенно хватается за его плечи, путается пальцами в светлых волосах – таких белых, что собственные кисти кажутся грязными. Он как всегда такой чистый, элитный, глянцево отредактированный, внешне идеальный – ровные зубы, аккуратная укладка, красивый нос, бесцветные глаза, выразительные надбровные дуги, бледная кожа. Ни одной родинки и веснушки, чернильными пятнами расплесканными по другим плечам. Он похож на прекрасного Ахилла, у которого пята – разве что собственное эго и жизненные выборы, и те навязанные придурковатым папашей. Чертов Аполлон, знающий себе цену. Только вот Грейнджер думает, что не готова потратить на него и кната. Она скорее закопает все свои сбережения, чем признает, что Драко Малфой чего-то стоит. Только вот она здесь – водит руками по его хорошо сложенному телу, позволяет сжимать свою грудь и целовать румяные плечи. Бесстыдно насаживается на его член, поддаваясь бедрами навстречу грубым, хаотичным фрикциям. Разрешает втрахивать себя в кровать, на которой он даже не спит. Всхлипывает и скулит, когда он замедляется и мучительно медленно выходит, чтобы резким толчком войти снова, выбивая из нее с очередным стоном все мысли. У нее не остается никаких сил, чтобы повторять что-то, кроме отчаянного «пожалуйста», похожего на молитву, и цепляться за широкие плечи, оставляя на них царапины и пятна – иногда специально, в жалкой попытке осквернить чистоту кожи. Гермиона уже забыла, когда в последний раз чувствовала стыд от того, каким податливым становится ее тело в этих руках, как отзывчиво выгибается на прикосновения, как легко вырываются громкие стоны. Может, ее переполняло чувство вины в первый раз и второй. Может, на третий она позволила признаться себе в собственной безнадёжности. Но затем был четвертый, пятый, десятый и черт знает какой раз, и она перестала возвращаться к нему так, словно это Дорога Слез или предательски близкий эшафот. Малфой уже давно не злодей и уж тем более не развратитель. Даже не существует никакого доказательства, что это он был инициатором этих – Гермиона все еще не может подобрать слова для их связи – отношений. Наверняка, она была первой, кто поддался тоске и наивному убеждению, что в Драко найдется что-то от совершенного другого человека. Они были лучшими друзьями с детства, и, ослепленная утратой и с разгромленными ориентирами, Грейнджер оказалась достаточно глупа, чтобы понадеяться на хоть какое-то сходство, кроме аристократического происхождения и нашивки со змеей на школьной мантии. Как забавно, что теперь скорее она похожа на Малфоя, чем он на мальчика с самой очаровательной и хитрой улыбкой, которого она так любит. Они как сломанные инструменты, выведенные из строя компьютеры в старом доме родителей, пыльные фолианты без самых важных страниц, бесполезные заклинания против смертельных зеленых лучей. Они так отвратительно сильно одинаковы в своей печали, но Гермионе стоит признать, что она и Малфой и без нее были похожи – не зря он тянулся к обоим. Единственная нить с реальностью, которую она не рвет даже в такие моменты, когда Драко оставляет укусы на ее веснушчатом плече и жмет на поясницу, молчаливо прося выгнуться сильнее, – его имя. Грейнджер никогда не смеет представлять на месте Малфоя другого. Она вскрикивает и дрожит в его крепкой хватке, тянется к клитору для дополнительной стимуляции, мечется и теряется, когда под веками все вспыхивает бенгальскими огнями, но никогда не забывает, с кем трахается, даже в момент оргазма, как бы сильно ни хотелось. Гермиона немеет, и внутри все зудит от желания произнести чужое имя. Представить, что пальцы путаются в черных кудрях, что взгляд встречается с синими радужками, вместо бесцветно-серых, что ее любят в эти секунды, минуты, часы, а не используют с той же целью. Но она не смеет. Никогда. Малфой кончает с тихим, рычащим стоном и бессильно ложится рядом. Интересно, а он-то о ней думает? Они оба падают. Все ниже и ниже, точно Алиса в норе, которая садится на летящий рядом стул, лишь бы зацепитьcя за что-то знакомое и создать иллюзию стабильности. Грейнджер возвращается к Малфою, пьет дорогой английский чай и ест засахаренные крылья и канареечные помадки, целует его глубоко и почти никогда нежно. И все еще никак не может достать до глубины трех метров под землей. Гермиона понимает Джорджа Уизли – на войне он лишился самого дорого человека. Но Драко Малфоя она понимает исключительно хорошо – на войне его сердце разорвалось в клочья, когда на глазах умер Теодор Нотт.