ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ ГРАФИНИ ВАНДЫ
Мадонна В тихом шепоте листьев, прильнувших к стеклу - Умирающий мир, крылья раненых птиц, Взгляд Мадонны – и отблеск лампады в углу, Полусвет, полувздох, тихий шелест страниц, Под ногами Пречистой не вянут цветы, Судьбы вышиты гладью на тонкий покров: Где-то жизнь, где-то смерть, где-то я, где-то Ты, Звезды - искры слюды в круговерти миров, Крест воздвигнут, и чаша полна до краев, Только лестница к небу обрушилась вниз, Предо мной в колыбели дитя не Твое – Знак смирения, жизни отчаянный смысл, Колыбельная песня – простые слова, Счастья ласковый сон, горькой осени дым, У пречистой Мадонны в глазах синева – Утешение грешным, надежда святым. Нитку жизни вплетая в канву бытия, Не вникая в природу свершенных чудес, Богоматерь, быть может, любила как я Светлый призрак, сошедший с высоких небес, Вспоминая свой вещий, свой сбывшийся сон, Шерсть пряла, двор мела и стелила постель И, не зная о том, что блаженная средь жен, Точно так же качала в ночи колыбель. Сон растаял - и день искупленья пришел, Но в ушах наших воск и в сердцах наших медь, У пречистой Мадонны персты – словно шелк, Их касанья не лечат лишь память и смерть, Сон забудется, с неба не слышно вестей, Позади – только тень, впереди - пустота, Я не избрана - пусть: мне не плакать, как ей, Обнимая бездушное древо креста, Переломаны крылья, в крови благодать, Словно ангелы, в небе кружит воронье, Святость рядом, до неба рукою подать - Только гвозди забиты сквозь сердце ее. Пусть в молитве вопрос – лишь в страданье ответ, Смысл жизни упрятан за сотню замков, Пресвятая спокойна – в душе ее свет Чище горного снега, белей облаков. Где-то Ты, где-то я, где-то жизнь, где-то смерть – Расстановка фигур по узорной доске, Если сердце в цепях - я могу только петь, Прижимаясь губами к бесплотной строке, Сквозь улыбки детей и безумства боев, Сквозь бессонный огонь, растворенный в крови – Я прочту в ее взоре прощенье Твое, Отпущенье мое... и немного любви.Ирина Чёртова-Дюжина
«Ах, Маркус, милый Маркус, зачем ты появился в моей жизни!? Не знала бы я тревог и терзаний вдобавок к тем, что выпали на мою долю… О, как приятно называть тебя по имени, мечтать о проведённых с тобой минутах, часах, годах…», - думала графиня, гуляя по парку за руку со своим маленьким сыном в сопровождении его отца, почтенного графа Христиана. Она улыбалась, мысленно представляя на месте своего супруга горячо любимого мужчину, дорогого друга и брата по духу, доктора, который наблюдал за нею в течение нескольких лет её безрадостного существования. Долгие годы Ванда бережно хранила свою тайну даже от самой себя, наивно полагая, что, усилием мысли запрятав воспоминания в дальний уголок души, она поможет им окончательно раствориться в повседневной суете. Эта борьба со своим сердцем необратимо подкосила силы женщины, и вот она отпустила на волю разгулявшееся воображение, давая душе сиюминутное облегчение в ущерб своему здоровью в моменты, когда приходило осознание реальности происходящих событий. Этот человек появился в её судьбе столь же внезапно, как и возникшая позже страсть к нему. Он не был так же красив, как Христиан, но поражал своим блестящим умом и смелостью мысли, горячей любовью к своему отечеству, был одержим борьбой за свободу от гнёта иноземных захватчиков и за равноправие сословий. Их характеры и мысли были настолько схожи, что можно было подумать, будто эти люди знали и понимали друг друга целую вечность… Ванда вспоминала последнюю встречу и последнее прощание с доктором. Тогда она впервые задумалась о вступлении в брачный союз не по долгу, а по взаимной любви, о супружестве с этим человеком. И неотступная мысль жила в её сердце, мысль о том, что Альберт мог бы быть его сыном. Тогда же, сделав над собой и над необузданной фантазией нечеловеческое усилие, она честно ответила себе: «Нет, это невозможно! Даже думать о подобных вещах греховно. Иначе сгорю в этом пламени в миг, и от моей нечестивой души не останется даже памяти». Живя таким образом между настоящим и вымышленным миром, молодая хозяйка Ризенбурга занемогла в очередной раз. В последнее время припадки проявлялись всё чаще и становились продолжительнее. Исхудавшую за последние месяцы Ванду фон Рудольштадт отнесли в отведённые ей просторные покои, богато оформленные в стиле Людовика XIV и уложили на пуховые подушки большой парадной кровати с раздвинутыми завесами. Волосы больной разметались по плечам, глаза горели жгучим огнём. Верные молчаливые слуги бросились разыскивать хозяина замка и канониссу, наученные сразу после недомогания графини ставить в известность о случившемся своих господ. Женщина наконец осталась наедине с сыном, чего в последнее время крайне опасалась её невестка Венцеслава, подбадриваемая одобрением домашнего пастора. – Мальчик мой, – ослабевшим голосом обращалась она к сыну, проводя иссохшей дрожащей рукой по мокрым щекам маленького Альберта, – не забывай свою несчастную мать, не позволяй им стереть память обо мне. Как же быстро ты вырос, к весне четвёртый годок разменяешь. Жаль, не пришлось в этой жизни увидеть твоих деток, я мечтала приласкать их, – чуть заметно улыбнулась женщина. – Мечтала порадоваться добрым делам, которыми ты будешь одаривать мир… Она прикрыла глаза, чтобы мальчик не видел её слёз. Нахлынуло чувство, что что-то должно свершиться, что-то важное произойдёт в жизни её и её сына. В таком состоянии мать спешила сказать сыну всё, что не позволялось произносить в присутствии остальных членов семейства, ввергавшихся в религиозный ступор при, как они считали, еретических заклинаниях Ванды. Уже слышны были торопливые шаги канониссы по плитам галереи, ведущей в покои графини. Слова лились откуда-то из глубины души, язык не слушался, речь не обдумывалась, жило только восторженное чувство. – Нееет, миссия моя не закончена на Земле, – она прижала детскую головку к своей пылающей груди, теребя прекрасные тёмные локоны, и едва уловимо шептала притихшему, чуть всхлипывающему мальчику. – Мне придётся на некоторое время покинуть тебя, чтобы вновь встретиться с тобой обновлённой и сильной в новой фазе существования, забыв тяготы и ужасы всех прошлых воплощений. Мы лишь на время расстанемся с тобой. Слышишь, Альберт, не верь никому, что твоя мать умерла! Стоит тебе позвать меня, и я приду. Я незримо буду следить за тобой, буду приходить к тебе во сне и беседовать с твоей душой, охраняя её от пагубного воздействия этих серых стен и скованных умов… Мне ещё суждено уберечь твою душу, вырвать тебя из рабства предрассудков, из этой безотрадной жизни и дать тебе душевный покой после чудесного перерождения… Ты впитал отвращение к чужеземному игу и всякой несправедливости с молоком твоей матери. Кровь от крови моей, дух от духа! Ослабевающая от мыслительного и физического напряжения женщина собрала последние силы. В порыве экзальтации в полный голос вскричала она, обнимая взволнованного дрожащего сына: – Ты сможешь перешагнуть через те пропасти между настоящим и вечностью, которые не в силах была преодолеть я, навести мосты между миролюбивым твоим сердцем и пороками общества. А в награду за твой небесный свет тебе будет дано утешение души. И снизойдёт оно в твоё сердце в день твоего тридцатилетия… – мать с восторгом посмотрела на сына, будто лицезрела перед собой светлого ангела, дарующего блаженство каждому, кто обращается к нему, и простёрла руки к небесам. – О бессмертная, тревожная душа Яна Жижки, ты найдёшь покой и счастье в его потомке! Последние слова были услышаны вбежавшим запыхавшимся грузным капелланом и канониссой, принявшейся высвобождать своего дорогого племянника из объятий обессиленной напряжённой работой мысли, впадающей в прострацию матери. Образы перед глазами стали мешаться, появились галлюцинации, которые она принимала за реальность. Преодолев горизонты времени, её разум рисовал высокого стройного юношу с печальными глазами Иисуса с полотен Рембранта, отражающими бездонность его души, и к нему она обращала свою речь. – Ах, Альберт, мой мальчик, на твои плечи ложится горькая чаша искупления. Ты последний в роду, несущий сей крест… Небесный знак был дан мне, когда ты выжил, не отправившись вслед за братьями. Как же я была тогда слепа, не разгадав той роли, которую возложил на тебя Вседержитель и как ясно теперь вижу его замысел! Было ужасной ошибкой упорно мечтать о смерти, думая, что само небо прокляло мой брак, что смерть моих детей – кара нашего рода, возмездие за деяния прошлых веков. Сын мой, знай, ты – часть мировой души Творца. Твои маленькие братья идут рука об руку с тобой. Дух твой, твоя суть есть сонм ангелов, маленьких беззащитных созданий, ушедших вскоре после рождения либо напрасно убиенных младенцев, тех, что покинули наш мир таким несправедливым, жестоким образом, не исполнив предназначенной им миссии и прервав свой путь, только начав жить. Богу не угодно допускать подобные чудовищные деяния, и Провидение дало им ещё один шанс прожить полную жизнь в лоне твоей глубокой вселенской души… Ты будешь помнить боль твоих братьев, скорбеть о несвоевременно прерванных жизнях. Тебе уготованы великие трудности, мой бедный сын… И ты их выдержишь. Более того, они закалят тебя и помогут понять, сколь велика будет радость освобождения от бремени этого груза в день искупления любовью. Этих слов Альберт уже не мог слышать, потому как был уведён своей тётушкой, как только ей удалось отвлечь его от разворачивающейся драмы. Капеллан же стоял как вкопанный, разрываемый между боязнью заразиться безумием госпожи Ванды и желанием изгнать заклинаниями нечестивые призраки прошлого. В её взгляде капеллану мерещился её грозный предок, с перевязью через левый глаз, в плаще, накинутом поверх доспехов и с оголённым мечом. Грозный слепец с укором смотрел на него, требуя возмездия. Ванда же возомнила себя несчастной сестрой Яна Жижки, жертвой, требующей его отмщения за свою поруганную честь. В капеллане она видела монаха, который совершил тот гнусный поступок и с ужасом смотрела на прижавшегося к стене пастора. – Тебе не уйти от расплаты, развратный, недостойный служитель, – прищурив глаза и указывая перстом на капеллана, шептала женщина, – мой брат будет мстить всему вашему роду. Он не оставит камня на камне, пока не истребит ваше продажное племя. Ты погибнешь в мучениях, и твои сообщники не избегнут руки Яна Жижки. И пусть я принесу себя в жертву, не выдержав такого позора, но эта жертва послужит освобождению нашего народа от преступников проклятой церкви. Это говорю тебе я, Ванда из Троцнова, требующая крови своих обидчиков! Подоспевший граф Христиан оборвал ход видений своей супруги, и наваждение, сковавшее святого отца, рассеялось, словно туман над Шрекенштейном. Христиан встал на колени у постели больной, и ласково стал уговаривать жену успокоиться. – Ах, мой сердечный друг, голубушка моя, добродетельная и величественная душа, я готов быть кем угодно, лишь бы защитить и утешить тебя. Хочешь, я не буду отходить от тебя ни днём, ни ночью, буду охранять твой сон, а в часы бодрствования стану ненавязчивым собеседником? Если ты захочешь, можем совершить путешествие до Прахатиц, вспомнишь места своего детства и юности. Возьмём с собой Альберта и покажем ему родину его предков… – граф прикрыл глаза, благоговейно сложил руки для произнесения молитвы, на лице его проявилась внутренняя борьба, и выйдя из неё победителем, он продолжил. – Но коли ты тоскуешь со своим скромным слугой и тобой движет лишь сострадание, дружба и чувство долга, коли сердце твоё холодеет в тисках этих стен и в тебе говорит лишь отчуждение к обожающему тебя робкому смертному, как бы ужасна ни была моя дальнейшая судьба и осуждение светского общества, люби того, в ком нуждается твоя восторженная душа, кого жаждет твоё сердце. Богу не угодно ни насилие над природой, ни извращенное жертвоприношение. Только живи, моя печальная красавица, не покидай этот мир, не лишай его своего света. – О мой благородный супруг! – прекрасное лицо озарила страдальческая улыбка, взгляд был печален, а слова шли от самого сердца. – Дорогой мой Христиан, чудесной доброты человек. Только святой может быть так великодушен к источнику своих страданий. Как же виновата я перед Вами. Моё сердце не смогло откликнуться на Ваши молитвы, оно не пожелало ответить на то трепетное чувство, которое переполняет Вас. Я принесла в Ваш дом одни переживания и несчастья. Я сделала Вашу жизнь пыткой и покачнула безмятежность устоев вашей семьи. Но знайте, мой безгранично уважаемый друг, что ничто не сможет изменить моей верности Вам, ничто на свете не заставит меня причинить Вам такое унижение и совершить подобное преступление. Мы столько горя вынесли вместе. Вы не заслужили этих мук, и бог смилостивится над нами, даруя покой моей мятежной душе. Не Ваша вина, что Вы так и не смогли понять и принять меня. Даже если Вы никогда не показывали Ваших терзаний от несхожести наших взглядов, теперь я читаю в Вашем сердце всю боль несправедливости, выпавшей на Вашу долю… Оставим покои графини, где происходила сцена её покаяния перед супругом и перенесёмся в соседние комнаты, в которых ожидали решения главы семейства канонисса с капелланом. – Надо бы подумать пригласить другого доктора, раз господин Маркус в отъезде, – осторожно предложил всё ещё находящийся под впечатлением сумасшествия графини капеллан. – Эти припадки безумия, дела врага рода человеческого, уже невозможно скрыть. Тем более уважаемый Вецелиус уже наблюдал за госпожой и графом Альбертом во время отлучек постоянного их лекаря. – Да, этот достопочтенный врач наблюдал госпожу Ванду, – обеспокоенно заговорила канонисса. – Но он никогда не видел её в таком состоянии. Что скажут окружающие, если это выйдет за стены нашего поместья? Что будет с репутацией нашего благородного семейства, если правда о супруге графа Христиана откроется? К тому же, не забывайте, глубокоуважаемый отче, какого мнения несчастная безумная об императорской власти и римской католической церкви. – Почтенной госпоже канониссе виднее, как решится судьба её невестки, – с поклоном проговорил пастор заговорческим тоном. – Но смею предположить как человек, немного сведущий в страданиях духовных, что графиня долго не протянет без должного лечения… И ещё, многоуважаемая госпожа, – капеллан раздумывал, подходящий ли момент выбран для давно вынашиваемой им идеи. – Понимаете ли, я вижу в нашем дорогом графе Альберте признаки того же рвения и горячности, что и в его матери. Когда беседуешь с ним о Христе, меня поражает, как он толкует этот символ нашей католической веры. Буквально! Мальчик воспринимает евангельскую аллегорию за деяния конкретного человека и хочет во всём следовать за ним. Представьте, сударыня, откуда черпает вдохновение это юное создание? – вкрадчиво, но делая вид, что тема затронута нечаянно и вскользь, продолжал святой отец. – Вам известно, что религиозные верования графини Ванды в наше время и в этой стране как минимум неуместны, даже неприемлемы, а могут и навлечь на головы почтенного семейства много бед. Маленькому графу нужен другой учитель, другой образец подражания и почитания Слова божьего. Посмотрите, какой ревностный католик его отец! Вот с кого должен брать пример наследник. Словом, может всё и к лучшему, – перекрестился капеллан, не забыв пронаблюдать, какое впечатление произвели его слова на глубоко опечаленную канониссу. Убедившись, что слова духовного отца действуют на пожилую хозяйку замка должным образом, он продолжил свою мысль, внутренне удовлетворённый достигнутым эффектом и тем, насколько значимым в семействе становится его мнение: – Враг рода человеческого завладел душой нашей бедной графини Ванды, – повторил он свою навязчивую мысль. – Галлюцинации тому подтверждение. Вообразите, принять себя за сестру грозного фанатика, за обесчещенную монахиню, месть за которую стала главным оправданием всех последующих преступлений слепого отступника… Я хотел сказать, что не стоит оставлять и мелочи, бросающей тень на ваш благородный род… Наверняка, у графини имеются какие-то бумаги, подтверждающие её родство с воинственным предком… – Ах, да, да, как вы правы! – спохватилась канонисса, поражённая тем, что подобная мысль не приходила ей в голову раньше, и прикрывая ладонью рот, чтобы замковые уши не смогли услышать подельницу борца с чистотой крови своих господ, прошептала. – Нельзя допустить, чтобы на нашего наследника пала хоть малая капля ереси. Если мы действительно любим Альберта, Вам, отец мой, выпадает серьёзная роль в этом щекотливом вопросе… Господин Вецелиус, весьма посредственный врач из близлежащего предместья и, как это бывает с подобными субъектами, человек с чрезвычайно раздутым самомнением в виду исключительности своего положения в округе, прибыл спустя сутки после решения семьи о его приглашении и с начала появления первых конвульсий. Мышцы рук и ног несчастной мученицы не слушались, всё тело тряслась словно дрожащий лист осины. Страдальческий взгляд блуждал от одного посетителя к другому, никого не узнавая. Доктор долго производил какие-то манипуляции с телом больной, несколько раз думал принять решение пустить ей кровь, но тут же, брезгливо морщась, отказывался от подобной затеи. Казалось, он и ланцетом-то пользовался весьма неуверенно, и вид крови страшил его. Всё немногочисленное семейство, включая капеллана, находилось тут же и с надеждой ожидало приговора эскулапа. Маленький Альберт, устроившись на коленях у отца и надёжно пригревшись в его объятиях, приник детской головкой к его неровно бьющемуся сердцу. Он похлопывал ресницами, в ожидании чего-то посматривая то на тревожное лицо любимой своей тётушки, то на плохо скрываемое равнодушие капеллана. Физиономия же лекаря, особенно контрастируя с выражением отчаяния и горя графа Христиана, вызывала в ребёнке крайнее неприятие. Стоило мальчику взглянуть на лицо человека, как он безошибочно понимал, добр ли тот или зол, расположен ли к нему или настроен негативно. Альберт не мог понять грусти своих отца и тётушки, он был уверен, что его милая мама не покинет его. Еле заметным жестом, понятым супругом, Ванда указала на шкаф резного дуба. Канонисса со связкой ключей на поясе, с которой никогда не расставалась, отперла его и по желанию больной извлекла старинную гитару. Графиня и раньше в моменты припадков просила сохранить эту особенно ценимую ею семейную реликвию. Гитару вручили маленькому Альберту, и умиротворённая улыбка появилась на её лице от осознания того, что её поняли и услышали. После повторных особо бурных конвульсий возникла спутанность сознания, женщина с беспокойством начала говорить, обращаясь к присутствующим с мольбой, о, казалось, несвязанных и несуществующих вещах: – Вόроны слетаются на добычу. Разрывают несчастную Богемию. Разруха и грабёж иностранными войсками, нищета, ненависть угнетённого народа…. Но вот какие-то люди объединились для защиты отечества… Снимите ваши чёрные маски. Выйдете из подвалов. Вас окружили шарлатаны и тщеславные хвастуны, самолюбцы и карьеристы… Маркус, мы идём не по тому пути, твои замыслы – фантастические мечты. Властолюбцы готовят нового монстра, корсиканца, пожирающего Европу, направляют его в славянские земли… – неистовые рыдания вырвались из истерзанной груди несчастной графини Ванды. – Но братья-славяне свалят нечисть, снежные зимы и непроходимые дороги будут охранять свободный народ от иноземного захватчика… Справедливость восторжествует… – с облегчением закончила она. – Мой сын, наставь их на путь истины… – Что ж, злокачественная лихорадка, бред нездорового воображения, – не стесняясь быть услышанным своей пациенткой, хладнокровно, если не с каким-то удовольствием, желая поиздеваться над сокрушающимся семейством, констатировал себе под нос Вецелиус после долгого мучительного молчания. – Мозговая горячка, – повторил он диагноз, обращаясь к графу. – Вот если бы Вы призвали меня несколькими часами раньше, я нашёл бы средство остановить припадок… Очевидно мой коллега выбрал неправильную тактику лечения, что привело к длительным конвульсиям, – пряча обиду под маской сожаления и смакуя эффект от чувства вины, вызванного им у несчастных родственников, скорбно проговорил врач. – Смерть неминуема… Горький вздох вырвался из груди графа от такого неожиданного известия. Он крепче сжал в объятиях сына, словно надеясь таким образом удержать на этом свете его мать. Угасающая красавица в последнем усилии призвала супруга к себе, приблизила его руку к бледным улыбающимся губам и чуть слышно произнесла: – Не печалься, Христиан, так должно быть, я чувствую! Сейчас я близка к Вседержителю и безусловно верю, что всё происходящее так верно, так продумано Высшим знанием: пройти через страдания и смерть, чтобы возродиться очищенной. Вверяю тебе своего сына, а свою душу – Предвечному, – с этими словами несчастная женщина в последний раз широко раскрытыми глазами посмотрела на мальчика, бережно переданного из рук в руки канониссе, и стала тиха и недвижна. Сквозь дымку апатии граф наблюдал, как доктор прощупывал пульс и выслушивал дыхание супруги. Тот небрежно коснулся запястья правой, потом левой руки графини, приложил свои крючковатые пальцы к бледной холодной шее, прислушался, не бьётся ли сердце. Разведя руками, он сухо констатировал: – Признаков жизни не наблюдаю. Христиан с ужасом окинул взглядом всех присутствующих, будто спрашивая каждого, не спит ли он. Стенания сестры и заупокойная молитва капеллана вывели его из оцепенения, дрожащей рукой прикрыл он глаза своей любимой и поцеловал в губы в последний раз… Душераздирающие крики Альберта, вырывающегося из крепких объятий тётушки, чтобы схорониться на груди своей дорогой мамочки, в смерть которой он не желал верить, нервировали Вецелиуса и не давали ему сосредоточиться. Мальчик называл его лгуном, пришедшим в дом, чтобы принести в него раздор. Доктор бросил на ребёнка презрительный взгляд и обратился к главе семейства с предложением помочь его сыну успокоиться. – Да, да, господин доктор, мой несчастный, лишившийся матери ребёнок переносит страшные потрясения. Боюсь, его разум не выдержит такой пытки, и ваше присутствие крайне необходимо этому мальчику. – Я с удовольствием останусь на некоторое время, достопочтенный граф, и буду следить за душевным состоянием маленького графа Альберта. Но не льстите себя надеждой, уважаемый господин Христиан, – стараясь покрепче задеть за живое и отомстить за поведение наследника, язвительно произнёс Вецелиус. – Не забывайте, чья кровь течёт в этом ребёнке. Больная душа вашей жены не способна была дать ростки здорового потомства. Вы же помните, чем кончились предыдущие попытки? Граф схватился за голову, закрывая лицо руками. Образы всех его сыновей по очереди проходили перед глазами. Боль в груди не давала вздохнуть. Он рухнул на колени, возвёл руки к небу и обратился к господу, пытаясь найти утешение в молитве. Так в забытье и простоял до самого вечера согбенный горем безутешный муж и отец, пока верные слуги не увели его в свои покои и не уложили на кровать... Усопшую решили оставить нетронутой до утра. В комнатах прекрасной графини Ванды воцарилась гробовая тишина, и сквозь давящий ужас одиночества мертвенно бледного тела прорывалась живая яркая мысль: «Это и есть её величество смерть? А моя душа, лишившись воздействия на тело, может лишь ощущать присутствие родных, не имея возможности общаться с ними? Могила? Мои бренные останки навсегда останутся в могиле! К своему удивлению, я не чувствую, что перестала любить. Значит ли это, что любовь сильнее смерти? Маркус, Альберт, Христиан».30.04.2022