ромашковый чай.

её не будет. нельзя увидеть её лица в резном оконце – сгорело, сгорело дотла; нельзя коснуться руки, переплетя пальцы – испещрено запястье уродливыми ожогами. мертва так же, как когда-то была жива; мертва, и в пустых глазах блестит забвенная скорбь. она, Рязань, точно бабочка, расправившая яркие крылья: сегодня она цветёт, смеётся вот, словно искрится, а завтра… а завтра Тула стоит на мёртвой земле, роняя тихие слёзы. проклинать бы басурмана недобитого, ругать на чём свет стоит, да вот – бранью только свято место осквернишь, запятнаешь ведь. поэтому Алёна молчит, заглядывая последний раз в безжизненные глаза Рязани; Алёна кротко улыбается, вытирая горячую влагу с лица, потому что помнит – Ярине бы этого хотелось. она бы хотела не видеть бесконтрольного гнева, не хотела бы закрывать нежные уши от криков, недовольно морщась; она бы хотела светить и дальше, окутывая невероятным теплом, словно пушистым одеялом. только вот свет в рязанском оконце погас, и жизнь тонкими струйками вытекает из кривой трещины в деревянной раме. – на что я теперь, Ярина? Туле никто не ответил. ветер смолк, словно вторя трагичному настрою; последний раз коснувшись девичьих плеч как бы в утешающем жесте, он испарился следом, оставляя после себя лишь гулкую тишину. и в этой тишине Тула отчаянно слышит собственный немой крик, разрывающий горло. их обеих – прежних – больше никогда-никогда не будет. – эй, Алён, а давай сходим на речку? – Арина улыбается счастливо-счастливо, хватая подругу за руку; Арина скачет быстрее резвой лани, разнося по поляне искорки задорного смеха. – вода сейчас така-ая тёплая! ну же, давай, скорее! а Алёна и бежит, не в силах повторить чужую улыбку; у неё внутри-то сжимается всё, когда новая Рязань её кожи касается. ей хочется выть, когда та хохочет её смехом; ей хочется злиться, когда Арина в смятении ломает нежный стебелёк свежесорванной ромашки. повторяет, копирует, словно пытается заполнить провал где-то там, ближе к сердцу; но почему-то Туле от её действий больнее только, словно девочка давит на открывшуюся рану, щедро засыпая туда целую горстку соли. и это новое чувство – откровенная ненависть, смешанная с желанием отмотать время сильно назад, – заставляет Тулу мучиться в колотящей агонии, как когда-то мучилась её милая девочка Рязань. именно её, та, настоящая – та, чьи прикосновения были дороги, как сама жизнь; та, что любила падать в объятия ромашкового поля, широко расставляя руки. та, что заменяла собою само солнце и Бога. та, что погибла, оставляя после себя лишь мертвенно-бледное лицо и пятна крови на одежде. в Ярине было красиво всё: её жесты, её привычки, её светло-рыжая пушистая копна волос; её голос, которым она каждый вечер пела расчудесные колыбельные; её блестящие от слёз глаза, когда она захлёбывалась в собственном переполняющем счастье. в ней не было изъянов, её не принято было ругать; она была почти что совершенством, и о её тепло хотелось греться долгими зимними ночами – и это было правильно. рядом с ней Алёне просто хотелось быть. как и многим другим, впрочем: у Ярины был врождённый дар, которым она делилась со всем миром; Ярину можно было любить просто так, ни за что, и это – тоже правильно. потому что она свою любовь тратит на каждого: на пушистого кролика, спрятавшегося за сухим пнём; на соседских детей, играющих на улице с утра до ночи, и даже на дворовую собаку. только вот Туле от её любви всегда доставались самые лакомые кусочки, делиться которыми она не пожелала бы ни с кем. потому что и это – правильно. Арина была уродлива: когда она смеялась, хотелось плакать; когда она пела, хотелось сбежать, только чтобы не слышать. она старалась быть похожей – она отталкивала своим желанием быть ближе. её было много – она была везде: заполняла собой всё-всё пространство не в самых хороших смыслах, но продолжала упорно делать вид, что это – правильно. только вот она словно была сшита из разных кусков ткани – кукла, пришедшая на замену некогда живому человеку; похожа, но не та, и вот это-то как раз неправильно. эта Рязань – не Солнце, не Луна, эта Рязань – сущее пламя, такое же, как её непослушные рыжие волосы. бегает, крутится перед зеркалом, радостью искрится – не заражает, не цепляет; больше нет. в блеске лазурных глаз – отзвук смерти; в цветочном запахе и кружевном платье – намёк на забытое прошлое. Арина – живой огонёк, но не тот, за который хотелось хвататься обеими руками; тот, что перерастает в пожар, пожирая всё, что стоит на его пути. как тот, что бурю в сердце приносит. как то самое пламя, разделившее жизнь на солнечное до и мрачное после. а Тула пламя не любила – она его ненавидела. оно отняло у неё драгоценную частичку; оно убило не её любимую подругу, ставшую для Алёны всем – оно погубило её саму. забрало живое внутри, исцарапав, изрезав шрамами кожу; вырезало прежнюю привязанность, подарив взамен лишь чёрное-чёрное сожаление. ах, и отторжение – к новому, рыжему, непохожему и неродному. и это в истории, пожалуй, одна из самых отвратительных (и неотвратимых) вещей, о которой не принято говорить вслух. – извини, я не люблю ромашки, – Арина давит улыбку, словно и впрямь пытаясь извиниться, но Туле от этого жеста только противнее. – я больше маки люблю. красный – опасный; красный – страшный предвестник бед; красный – цвет горя, утраты, цвет разлитой по жухлой траве жизни. не в алое одеяние укутано небо, когда оно устлано пушистыми облачками; и вода в реке теперь тоже уже не красная – прозрачная-прозрачная. время смыло пятна крови, оттёрло начисто; у Тулы по сей день перед глазами ужасная картина – и там, и тут, и повсюду. в речной глади – блеск безжизненных глаз; в натянутой на лицо ухмылке – горе, страдание, пронесённая сквозь время боль. Алёна попросила Бога забыть – Бог подарил ей Арину. Алёна просила Всевышнего не молчать – в тот день была сильная гроза. Алёна попросила Бога о любви, но тот лишь играл солнечными бликами в ясных голубых глазах юной и совершенно новой Рязани. от неё не пахло ромашками, она противно хлюпала чаем из большой кружки; она даже смеялась по-другому, не по-доброму почему-то – не умеет. и шьёт новая Рязань совсем другое: не цветы, не солнце и счастливое будущее – какие-то глупые абстрактные картинки, в которых она почему-то видит красоту. для Тулы есть единственная красота – та, что давно-давно предана огню и пеплом по русской земле развеяна. та, что заваривала самый вкусный чай на свете, пахла душистым мылом и заботой. та, которую некогда звали Яриной. – я люблю тебя, Алён. в шелесте листвы Тула по-прежнему слышала отголоски прошлого.