Под колдовским знаком

      Начерченная руна — сложная и чарующая вязь — вспыхивает в полумраке. Свет настольной лампы напоминает растопленное масло — и с волшебными огоньками сравниться не может.       Сэм вскидывается и смеётся — облегчение и тихая гордость. Он боялся в строгих линиях ошибиться и начертить что-то совсем другое, а с непредсказуемыми последствиями магии разбираться совсем не хотелось. Не тогда, когда поздний вечер обволакивает дом тишиною и душистыми ароматами трав. Не тогда, когда вокруг разливается невообразимое тепло. В напряжённых после рисования пальцах — и в согретых коленках.       Потревоженный Габриэль просыпается, спрыгивает вниз шебутным рыжим щенком — и оборачивается человеком. Смотрит, щурясь, на разбросанные по столу черновики и карты звёздного неба. И затем — сам искрится тысячами звёздочек, когда замечает маленькие огоньки, похожие на светлячков.       — Ох, я не хотел тебя будить, — Сэм ойкает и бормочет сбивчивое извинение, когда Габриэль присаживается рядом. — Просто… у меня наконец получилось заклинание, я совсем забылся.       — Я бы ни за что не пропустил полночь, Сэмшайн, не надейся, — Габриэль посмеивается, голову опуская на плечо мужа и устраиваясь удобнее. Он расслаблен и спокоен, и его растрёпанные кудри золотятся в плавающих искорках. — Вау. Мой муж настоящий волшебник, — Габриэль шутливо взъерошивает волосы Сэма. Очевидно, чтобы они вместе походили на два пушистых одуванчика. — Ты совсем большая ведьма, Сэмми Винчестер.       Сэм закатывает глаза на слова о том, что Габриэль ни за что полуночь не пропустит. Не то чтобы Сэм боялся наступления своего дня рождения…       Если только самую капельку — и скорее потому, что ощущал себя слишком неловко. Габриэль окружает его любовью уже несколько лет — и этот день… не заслуживает быть чем-то особенным.       Сэм Винчестер рождён под дурным знаком.       Звёзды — выложенная по камушку кровавая дорога к алтарю и дьяволу — много лет назад предсказали его судьбу. Звёзды пробивают запястья насквозь, сцепляют оковами. Звёзды обвивают голову терновым венцом. Звёзды — испорченной демонской кровью по венам. Звёзды — шипящие многоликие змеи, пожирающие нутро изнутри. Выжигающие клеймо.       Ты принесёшь лишь несчастья, мальчик. Твоя мать не знала, что носила в утробе чудовище, которое погубит и её, и мир. Твоя судьба, мальчик, — разложенный пасьянс, часы с пылью из переломотых костей, руна древней беды и горя.       Звёзды ошибаются.       — А раньше ты сомневался в том, что я волшебник? — фырчит Сэм, с нежностью наблюдая за разомлевшим супругом. Расцеловать бы его всего. Но он поддельную строгость в голос вкладывает. — Не забывай своё место, мой фамильяр.       — Слушаюсь, мой господин, — Габриэль — притворная невинность и покорность — прикрывает веки, а в глазах у него бесятся и резвятся вызов и веселье. — Вы не пожалеете о том, что среди прочих фамильяров выбрали этого недостойного слугу.       Сэм занимается магией под наставничеством Ровены уже много лет — и от идеи выбрать фамильяра ко дню рождения не отказывается. Потому что знает: конечно, никого иного, кроме кудесника-фокусника с чудесными иллюзиями, у него не будет.       Сэм смеётся, когда Габриэль оборачивается собакою и носится вокруг него, бешено виляя коротким пушистым хвостом. Улыбается, когда Гейб лижет разрумянившиеся щёки и топчет плечи маленькими лапками. Габриэль гордый и своевольный архангел, верный друг и любимый муж Сэма — фамильяра из него не выйдет, да Сэму магический помощник и не нужен. Они просто шутят — и во взаимном обожании теряются.       Сэм не думал, что магия — ужасающая стихия — льнуть будет домашним крольчонком и преданным псом к ладоням. Так же, как льнёт к его плечу Габриэль.       Звёзды друг другу не обещали их. Если разговаривать плохими метафорами, у Сэма был иной архангельский суженый. Но недаром у него с трикстером-Габриэлем столько общего: и Сэм оказался самым вредным и строптивым мальчишкой и сбежал с собственной свадьбы. Не очень-то хотелось, чтобы Люцифер разрушил планету, спасибо.       Сэм никогда представить такое не мог.       Но золотистый огонёк опускается на кончик чужого носа, как шерстистые пушинки одуванчика, и Габриэль морщит нос. Выглядит щекотно. И ещё щекотнее становится — Сэм удержаться не в силах, потому на переносице поцелуй оставляет. Там, где опустилась и растаяла искорка.       Огонёк растаял — словно на мягкой коже Габриэля оплавился, как бумажный фонарик. Не вынес чужого тепла. Сэм и сам не выносит — невыносимое, невероятное… Боги любят игры с удачей — и когда Сэм сорвал большой куш? Когда успел выиграть у судьбы и вселенной, чтобы они подарили ему это чудо?       Нет, оно удачей достаться никак не могло.       — Никого достойнее вас на свете нет, мистер Винчестер, — смеётся Сэм, прижимаясь к чужому лбу своим. — Я пока что не настолько хороший волшебник. Это мне с вами повезло. Боже, — бормочет он, поддаваясь нахлынувшим чувствам, — как же повезло. Чем я заслужил…       — Мой демонический мальчик, — вздыхает Габриэль, и беспечное озорство тает вслед за огоньками, — вновь ты себя ругаешь.       — Я не ругаю, — бурчит Сэм, возмущённый нежданным и печальным упрёком. — Я просто…       Он вдыхает терпкий ночной воздух — и захлёбывается им. Словно ожидает глотка обычной воды, а на языке остаётся смесь пряностей и специй, сплетение фруктов и солнечной крови. Нечто необыкновенное. Во рту — горчащие апельсины и щекочущая корица, отгоревший привкус поцелуя и непролитых слёз.       Звёзды складываются журавликами и китами, как цветная бумага в детских руках. В поле спят мотыльки. Мир — обречённый прежде мир — обретает второе дыхание. Оживает, словно сбрасывая старую, исполосованную шрамами шкуру. Сэм хотел бы сказать, что мир меняется, обращаясь белоснежною бабочкою, но многие вещи неизменны. Человечеству самому предстоит выбрать путь и погибель. Оно не подозревает даже, какие угрозы пронеслись над ним голодным коршуном.       Но сколько впереди открывается печалей — столько же и радостей.       Сколько страданий — и столько надежды.       — Я люблю тебя, Сэм, — Габриэль гладит его влажную от нежданных слёз щёку. — Хэй-хэй, мой демонический мальчик, ну-ну, я с тобой, я понимаю, понимаю…       Действительно — понимает.       Сэм перед своим днём рождения нервничает. В нём подавленное с детства желание праздника мешается с усталостью и равнодушием. «Я не заслуживаю» сливается с обречённостью: его семья слишком чудесная. Вдоволь и от души Сэму пострадать не получится. Дин и Кас несомненно что-нибудь выдумают, Джек прилетит с поздравлениями, и Габриэль… Габриэль как всегда улыбаться его вдохновит.       Фокусник остаётся фокусником — есть на свете и что-то вечное.       Раньше вечными казались боль и знание, что ничем хорошим охотничья жизнь не закончится. Он до покоя дорваться не сумеет. Но любая ночь проходит — и после мрака разливается целительным золотом тихий рассвет.       Сэм дрожит в руках Габриэля. Ему плохо и радостно до дрожи. Ему просто… нужна минутка, чтобы справиться с очередным ошеломляющим осознанием.       Его любят.       Так невыразимо, неизбывно любят.       Звёзды пересмеиваются серебристыми колокольчиками. Где-то в доме слышны шаги то ли Дина, то ли Кастиэля, приехавших в гости. Габриэль бормочет несуразную нежную ерунду, расцеловывая лицо Сэма и лениво поглаживая плечи.       Очередной огонёк вклинивается между их лицами и, очевидно, архангелу то ли в рот, то ли в нос залетает, потому что Габриэль морщится, а потом отплёвывается и чихает; и, боже, Сэм не может удержаться от воистину детского хихиканья.       — Что? — Габриэль супится, отмахиваясь от огоньков, и Сэм хохочет в голос. — Чёрт, одуванчики только на ночь закрылись — теперь эти в нос лезут! И ночью, и при луне нет мне покоя.       — А мне нет покоя от твоих перьев, — ехидничает Сэм и тут же вздрагивает. Потому что упомянутые перья тут же щекочут его щёку и шею, под воротник забираются, в ушную раковину лезут, и Сэм охает: — Гейб, Гейб, прекрати!..       Они хохочут так громко, что на веранду выглядывает Кастиэль в накинутом на плечи сером халате Дина. Бровь выгибает, на дурачащихся Сэма и Габриэля смотря. Те замирают на пару мгновений, словно пойманные за шалостью дети.       — Вы что тут делаете?       — Веселимся, Касси! Но это закрытая вечеринка.       Кас улыбается — мягкость и понимание — и кивает. Он настаивать и не желал — знает, что эти двое наедине хотят побыть. Поэтому добродушно кидает «очень красивая магия, Сэм» и в доме исчезает, отправляясь к своему ненаглядному Дину.       Сэм и Габриэль — взрослые существа и потому могут творить, что пожелают. В том числе сражаться перьями и крошечными огоньками. Габриэль расправляет крыло, атакуя Сэма щекоткой, а тот обнаруживает, что огоньки контроливать может. Потому по взмаху руки огни выстраиваются одной пылающей стеной и налетают на взвизгнувшего архангела.       Наверное, минут десять они забавляются — и Сэм, хохоча во весь голос, наконец крыло от себя отпихивает. Габриэль просьбу остановиться понимает.       Они совсем раскрасневшиеся — и переглядываются лукаво.       — Ничья? — миролюбиво предлагает Сэм. На ощупь пытается чужие перья найти и пригладить после того беспорядка, что он устроил.       Ничего, у него ещё будет время поухаживать за крыльями мужа.       — Только в этот раз, Сэмшайн, — угрожающе щурится Габриэль, воздевая палец. — И теперь лучше ходи, оглядываясь. Потому что моё отмщение близко. Бойся меня.       Сэм улыбается. Боится-боится.       Одуванчиковое поле дремлет под тонкой шалью из сизой дымки. Одуванчиковое поле — лежать в траве, закинув взгляд в бескрайнее небо, как удочку. Но всё, что Сэм жаждал поймать, уже с ним. Например, один языческий божок, попавшийся в его объятия. Одуванчиковое поле — измазанный в золотистой пыльце нос и возрождение.       У Сэма Винчестера был венец из гибискуса, полыни и тёрна. Его поцеловала смерть.       У Сэма Винчестера — венок из первых апрельских одуванчиков и поцелуи ангела, рассыпающиеся на щеках бледными веснушками. С веснушками Дина они не сравнятся, но тоже очаровательны.       Сэм Винчестер прыгает в ад, разменивает себя на спасение человечества — и жизнь целует его в висок, как обретённое дитя. Размазывает губами начерченные созвездия — и они растекаются чернилами, слезами и кровью, перемешиваясь в нечто новое.       Так Габриэль рассматривает с интересом неудавшийся рисунок.       — Что это?       — Звёздное небо над северным полушарием, — колеблется Сэм. Он всерьёз такой ерундой не занимается, знаки по небесам не читает — и таро тоже не раскладывает, но… Вечером Сэм ловит себя за звёздными картами и рисунком. Мог бы хаотичные линии чертить, но мозг отчаянно твердит, что зарисовать он должен именно это. — Второго мая. Пытался понять, что не так с моим днём рождения, хах.       Звёзды здесь ни при чём — и в свободу воли Сэм заново верит.       Потому что эту историю они пишут сами.       Потому что звёзды — всего лишь небесные тела и ни о чём не говорят; красивые, далёкие и равнодушные заразы. Само совершенство. Творение Господа, наконец-то сделавшего самое важное, с чем может столкнуться писатель. Отпускает свою историю.       Для Бога трагедия Сэма — занятный сюжет, лишь одна сказка из тысяч. Для самого Сэма — всё, что он когда-то видел и знал. Ему нужно учиться жить иначе.       — Я родился под дурным знаком.       Габриэль смотрит — тяжёлый и грустный взгляд — и тянет к себе рисунок. Откуда-то возникают цветные карандаши. Вечные его фокусы. Габриэль один из карандашей — жёлтый, как одуванчики, волшебные искры и крылья любимого архангела — впихивает Сэму в руки.       — Итак, дорогой Сэмми. Папаша создал потрясающие созвездия. Идеальные. Ты, мой милый, перфекционист, и я тебя боюсь, потому что это на удивление точный рисунок. И мы сделаем с ним то же самое, что сделали со сказочкой Отца. И с чужим мнением. И с тем, что нам было начертано, мой родной.       — Что?..       Габриэль улыбается, воздевая над рисунком нежно-зелёный карандаш:       — Испортим этот идеал к чертям. Но стильно! Выдумаем свои узоры. Как тебе идейка?       Мальчик с демонической кровью, мальчик-король, антихрист — и трикстер-архангел, сбежавший с Небес, потерявшийся на Земле и в любви к людям.       Их встреча не была чем-то важным.       Не значила столько же, сколько открытие врат Ада. Распахнутая Клетка. Не значила одного мгновения вечного присутствия Люцифера в жизни парнишки, что был дьяволу и дверью, и ключом, и кривым зеркалом.       Их встреча, понимает Сэм однажды, не была и чем-то обязательным. Не была зафиксированной во времени и пространстве точкой. И чем она обернулась?       Карандаш золотится, как тонкие кольца на безымянных пальцах.       Созвездия, под которыми был рождён мальчик, матерью обещанный демону, ломаются на рисунке. Сэм и Габриэль рисуют свои звёзды — яркие, безумные и нереальные. Портят идеальную картинку — и она расцветает новыми красками, преображается и становится чем-то неузнаваемым.       Потому что:       — Самый дурной знак, Сэмшайн, — мягко говорит Габриэль, — можно дорисовать. И сделать вид, будто так и было и ты тут ни при чём.       Потому что:       — Звёзды меняются, как и люди. Я сбежал с Небес, ведь там кругом скука смертная, но даже в Раю происходят перемены. Не надейся, словно ты, мой волшебный, знаешь наперёд весь сценарий. Тем более, со мной.       — Я и не надеюсь, мой фокусник, — улыбается Сэм. Он не мог разглядеть в изначальном рисунке дурной знак, просто знал, что он там есть. И теперь разглядеть его подавно не может. Рисунок расцветает золотом и нежной зеленью, алыми извивами и синими брызгами. Рисунок дышит историей. Той, что они сочинили сами. — Просто… знаешь, по мне не видно, но я слишком часто полагался на то, что… Моё будущее предопределено. Конечно, я не хотел с этим мириться. Сбежал от отца, поступил в Стэнфорд. Пытался завязать с охотой после… Противился приказам и правилам. И всё, что мы натворили с Дином… Разгребали последствия наперекор всему. Я ведь не пожелал уживаться с Люцифером… Но мне всегда казалось…       — Хэй-хэй, волшебный, — Габриэль по носу Сэма щёлкает, возвращая в реальность. — Мне казалось, что мир пойдёт ко дну с фанфарами и под грустные скрипки. А в славном восемьдесят третьем я развлекался и… Да я и не помню, что было в восемьдесят третьем. А потом я узнал, что родился один славный демонический мальчик. И навёл шуму на всё папино садоводство. Поймал меня на краю обрыва, пока я с наслаждением планировал проводить планету и себя на вечный покой, — он фырчит весело и печально. — И знаешь, что? Я счастлив, что однажды мир подарил нам всем Сэма Винчестера, который оказался моим любимым демоническим мальчиком.       Габриэль слишком серьёзен — и Сэму от этого каждый раз самую капельку страшно.       — Я научился ценить каждый прожитый день, родной. И обещаю, что тебя не оставлю.       Прошлое было — некрасивыми кляксами, водою, разлитой на бесценную картину.       Настоящее — искрящимися мазками безумного взрыва красок.       Будущее — размытая акварель, чистый лист и перемешанные карты.       — Я счастлив, — хрипло произносит Сэм, подавив дрожь, — что однажды Бог создал тебя. А после ты сбежал от него подальше и стал самым обаятельным мерзавцем из всех, кого я знал.       В мире столько неизведанного и ожидающего, когда его найдут и постигнут.       Сэм Винчестер касается Габриэля и думает, что самая удивительная магия живёт в них самих.       Сэм Винчестер много лет думает, что он проклят. Не знает, как от грязи и адской вони отмыться. Как дьявольскую заразу из своих вен выжечь. Сэм Винчестер магии боится слишком долго — потому что ради неё заснувшие прежде способности пробуждает. Заставляет подаренные Азазелем дары вернуться.       Он делает это, чтобы защитить семью.       Он делает это, потому что ему слишком интересно всё новое и он жаден до знаний.       Он делает это, потому что дурной знак можно перевернуть — и увидеть в нём нечто иное. Нечто дарящее надежду или смешное. Нельзя верить зеркальным отражениям и обманчивым символам.       — Тебя послушать — ты из тех, кто верил дешёвым гадалкам и прорицателям, если они ловили тебя посреди ярмарки, — хихикает Габриэль, пытаясь его подколоть, и Сэм глаза закатывает. — Эй, только не говори, что я прав! Серьёзный, умный, начитанный Сэмми?..       — Я не верил, — фырчит Сэм задумчиво, склоняя голову набок, — но всегда запоминал, что они мне говорили.       Сэм предпочитал общество иллюзионистов и фокусников, гаданиями не увлекался и в студенческую пору. Пусть однажды Джессика и Брэди уговорили его зайти с ними в шатёр предсказаний и выслушать какой-то псевдомагический бред.       Тогда он почти верил, что смог начать жизнь сначала.       Тогда Джессика улыбалась — веселье и беспечность — пока Брэди рассказывал им какие-то позорные анекдоты и жаловался на своего бывшего; и было — калифорнийское солнце, безбрежное будущее впереди и ничего страшнее экзаменов.       Тогда Сэм не знал, что спустя год всё разрушится.       — Они несли всякую чепуху, — хмыкает Сэм, рассеянно выводя узоры на ладони Габриэля. — Про временные сложности… Проблемы с работой… Хотя порою мне казалось, что они что-то видят, — он дёргает плечом.       — Дай угадаю, когда на тебя пялились с фальшивым испугом и твердили про несчастливую звезду и великое зло впереди, — с неодобрением произносит Габриэль. — И ты им, Сэмми, верил, потому что сам так считал? Как самоисполняющиеся пророчества.       Сэм прикусывает губу.       Он верил всему плохому, что ему говорили. Потому что боялся поверить в нечто иное.       — Ну, знаешь, обычно прорицатели выдумывают что-то хорошее, чтобы не злить клиентов, — парирует Сэм. Хотя знает: он в хорошее верить не решался. Разве могло оно в его жизни задержаться? Разве он не губил всё, к чему прикасался? — Однажды мне просто идеальную картинку расписали — и как она могла стать реальностью, ну? Хотел бы, чтобы стала, но… Это были недостижимые мечты.       Габриэль смотрит на него серьёзно, и Сэм выдыхает. Он закрывает глаза, пытаясь успокоиться, потому что в груди всё будто переламывается.       Даже огоньки не озорничают, кружа вокруг тихо и незаметно, как присмиревшие щенки или сонные бабочки. Словно бы тоже прислушиваются. Горечь заполняет рот — и тусклость вслед за нею сковывает волшебное сияние, приглушая свет.       — Расскажешь? — с доброй усмешкой интересуется Габриэль. — И мы постараемся претворить её в жизнь для тебя, Сэмми, — он принимает торжественный вид. — Проси, что желаешь.       — О, — Сэм глаза закатывает. — Ничего особенного. Мне соловьём заливали, что я проживу больше ста лет, избавлюсь от нелюбимой работы и найду взамен нечто волшебное. Стану посвящать больше времени семье, и мой супруг будет настоящим чудом, — хмыкает, стараясь припомнить детали старого разговора и хитрые глаза. — А, и дальше по типичному сценарию: двое детей, мальчик и девочка, оба просто ангелята.       Он не сразу понимает, что тишина крошится в звучании мягкого смеха.       Сэм хмурится, но огоньки против его воли вновь наливаются светом, как яблоки. Габриэль смеётся, нежно сдувая отросшую чёлку со лба Сэма. И спрашивает насмешливо, сияя лукавством:       — Сэмми, милый. А чем это предсказание ложно?       — Что?..       — Ну… ты волшебник, Гарри, — гримасничает Габриэль, театральничая. — Мы… не будем говорить про столетие в Клетке, — он сжимает крепче ладонь Сэма, проводя большим пальцем по старому шраму, и Сэм выдыхает. — Но ты и на Земле проживёшь куда дольше ста лет. Твоя магия и мои силы в помощь. Уж не думаешь ли ты, что я позволю этой семейке прожить лет тридцать? Вы заслужили куда больше времени здесь.       — Гейб…       Он начинает понимать, о чём архангел говорит.       Потому что мироздание отпустило им бóльший срок, чем он мог вообразить. Потому что — огни кружатся вокруг золотистыми мотыльками, отражаясь в чужих глазах — Сэм Винчестер нашёл нечто волшебное.       Не только магию. Не только древний сверхъестественный мир, полный загадок, знаний и тайн.       Его семья наконец рядом — и охота больше их не заберёт.       Окно в гостевой комнате наконец погружается во мрак — Кастиэль и Дин ложатся спать. Они — одни из самых близких Сэму существ, но их семья гораздо, гораздо больше. У них так много друзей. И так много тех, кто был с ними на этом долгом и сложном пути. Даже если сошёл с него.       Габриэль улыбается — совершенное нахальство — и подмигивает Сэму:       — И я просто чудо, согласись.       Сэм перехватывает его руку, целуя обручальное кольцо, согретое теплом кожи:       — Не могу отрицать истину.       Это предсказание ничего не значило. В тот день Сэм улыбается — вымученная вежливость — и знает, что красивая участь с иллюстраций семейных журналов обойдёт его стороной. Он всё воспринимает слишком буквально. Не догадываясь, как может повернуться судьба. Не догадываясь, что самое избитое клише можно обыграть, а наскучивший поворот — расписать яркими красками.       Сэм хотел детей, но сомневался, появятся ли они при такой жизни.       — Твой сын, — мягко произносит Габриэль, — настоящий ангел.       О, Джек действительно ангел — и по крови, и по своему доброму и чистому сердцу. Сэм прикусывает губу, улыбаясь. Он так полюбил этого мальчишку, несмотря ни на что. Теперь он не смыслил их жизни без Джека.       Сэм так боялся, что не сможет стать нефилиму отцом — слишком многое натворил, слишком часто ошибался, слишком… Слишком безумной и непредсказуемой была их жизнь.       Он почти расплакался, когда Джек впервые назвал его папой, обнимая.       Сэм глубоко вдыхает и бормочет, счастливый и абсолютно вредный:       — Да, но у меня нет дочери.       — Тебе всё и сразу подавай, — фырчит Габриэль, поглядывая на него лукаво. — У нас всё время мира, Сэмшайн. Если пожелаешь — однажды будешь на руках нашу красавицу таскать. Ещё жаловаться станешь, что она слезать не захочет.       Сэм, наверное, теряет дар речи — и ошеломлённо на Габриэля смотрит. Он словами описать не может всё то, что испытывает сейчас. Габриэль всегда мастерски расправлялся с его красноречием.       Предсказание сбывается — и Сэму смешно и неверяще-удивительно от такой невероятной и нежданной мысли.       Но…       Они вернутся к этому разговору позже.       А пока они сидят на веранде — и целый мир им принадлежит. Сэму досталось всё, что он желал, и без слащавых обещаний Люцифера.       Слабый ветерок треплет лежащие на столе рисунки. Продолжающие ход часы отбивают полночь. Календарь переваливает на отметку второго мая.       — С днём рождения, Сэм, — просто говорит Габриэль, без привычных кривляний и пафоса. — С днём рождения, мой демонический мальчик. Я не могу изменить твоё прошлое, мы воздерживаемся от тайми-вайми, но…       — Спасибо, что ты со мной сейчас.       Это — дороже всего, что Сэм мог представить.       — Мы, конечно, можем завернуться в плед и весь день просто смотреть Стартрек, — задумчиво предлагает Габриэль, и Сэма вполне устраивает такое предложение, — но предупреждаю. Однажды мы устроим тебе кучу классных вечеринок-сюрпризов.       Сэм смеётся — о, такие угрозы ему по душе. И отчего-то они больше не отзываются в душе томительной и необъяснимой тоской.       — Какие это сюрпризы, раз ты меня предупредил?       Габриэль наклоняется ближе — Сэма вновь обвивает аромат домашней выпечки и апельсинового пирога — и шепчет мнозначительно:       — Поверь, Сэмшайн, я всё сделаю, чтобы ты об этом забыл. Утоплю тебя в море счастливых воспоминаний.       И Сэм вовсе не сомневается, что так оно и сложится. Кажется, ему не отвертеться теперь от всего, что Габриэль придумать способен.       У Сэма Винчестера больше нет расписанной судьбы — и он с предвкушением ждёт, что жизнь ещё может им принести. Так жить и капельку страшнее, и куда свободнее.       — Я всегда всё помню, — бурчит он. — Каждую твою проказу. Так что, Гейб, тебе придётся очень сильно постараться, чтобы провернуть свой коварный план.       — Не сомневайся, мой ненаглядный муж, — Габриэль улыбается ему — сладость и обещание — и пальцы запутывает в волосах. — Я выложусь на полную.       Сэм Винчестер точно верит, что это будет удивительный день рождения. От подарков, поздравлений и кучи вкусностей ему точно не сбежать. Как и от пьянящих поцелуев Габриэля. От дурманящих касаний, что становятся тягучее и настойчивее. Но веранда — не самое удобное место.       Потому Сэм, задыхаясь, всё же отрывается от любимых губ, отрезвлённый этой мыслью. Ловит тёмный и многообещающий взгляд.       Сэм улыбается, оглядываясь на кружащие огоньки. Они растают совсем скоро — удивительно, что так долго продержались. Они уже тускнеют, истончаясь и становясь призрачными подобиями самих себя. Значит, нужно отпустить их на свободу — всё равно всякий наблюдатель принял бы их за светлячков. Свидетелей опасаться не стоит.       Если огоньки похожи на пух одуванчиков, значит…       — Загадаем желания, Сэмшайн? — весело предлагает Габриэль, и Сэм кивает с улыбкой.       Он приобнимает Габриэля крепче, жмурится так же сильно, как в детстве, и загадывает. Огоньки — свечки на торте и пух одуванчиковый.       Их с Габриэлем дыхание подталкивает летящее чудо прочь.       Огоньки уплывают, тая: к тонкой кромке сизого леса, с настоящими светлячками играться, или наверх — к мерцающим звёздочкам. Теряясь среди небесных очертаний.       Сэм не спрашивает, что Габриэль загадал.       Лишь смотрит в ласковые глаза своего архангела и думает, что многое из его собственного желания уже сбылось. А многое — с этим чудесным фокусником непременно сбудется.       — Пойдём в дом?       Они поднимаются, переплетая пальцы.       Цветастые карты перемешиваются в умелых руках. Знаки изламываются, меняясь в зеркальных отражениях.       Дурные знаки, добрые. Колдовские и открывающие тысячи дверей. Знаки предвещали, что отпущенное миру время истечёт, когда родится демонический мальчик с нечистой кровью. Они не умеют радоваться и чувствовать — иначе счастливы были бы тому, что ошиблись.       Звёзды, в окошко заглядывая, улыбаются Сэму Винчестеру и его архангелу. И отворачиваются, продолжая свой вечный ход.