Accept it as if nothing has happened

"Давай не будем, ладно?" — сколько раз в день эта фраза крутится у него в голове на протяжении трех месяцев? Она почти срывалась с губ, готовая преподнести намерения, но сглатывалась куда поглубже, когда на его теле вырисовывали узоры доверия и безмерной любви. — Что? Что ты на меня так уставился? Хочешь что-то сказать? Он качает головой из стороны в сторону. Хотел бы, да не может. Терзает днем и ночью душу мыслями, тогда же собирается с силами, но глаза, блестящие на солнце открытостью и каким-то наивным миром, созданным им же внутри, отнимают голос и уверенность в своих силах высказать все как на духу. Не может. Трус. — Да нет, все в порядке, — взъерошивает волосы и видит, как на него смотрят. С каким трепетом и волнением, так, будто он один такой в мире, и если вдруг что случится, сердце не выдержит. Но разве это так? — Эй, ты говоришь так, будто что-то скрываешь, — его берут за руку. Это так обыденно, что давно уже не вызывает никаких эмоций, только если желание выдернуть поскорее и спрятать за спиной. — Ты придумываешь, — сжимает пальцы в ответ, слегка улыбаясь. В отражении зеркала, когда он остается один, давно уже нет тех звездочек в глазах и розовых щечек. Перед выходом или его приходом он долго тренируется, поворачиваясь то боком, то в анфас. Приподнимает брови, дует губы, прикрывает их ладонью, будто смущается, и удивляется тому, насколько естественно это выглядит. Говорила ему мама, будучи для него авторитетной в юношеские годы, поступай на актерское мастерство. Нет, не хотел. А вышло бы сносно и вполне себе незакомплесованно. Натурально. Уже бы был известен, ну или, по крайней мере, на стадии известности. Бегал бы на съемочной площадке до ночи, изображая любовь, ненависть или что они еще играют? Не важно. Вел бы спокойный образ жизни или нет, если бы под окнами дома его ожидала толпа, а на улице проходу не давала, желая получить автограф, общий снимок и какое-нибудь пожелание на небольшой открытке. Напутственные слова и все такое прочее по списку. Не разменивался бы, жил на всю катушку и мог бы без зазрения совести озвучить то, что давно уже хотел. Он не актер, программист. Ему далеко до их мастерства. Он в этом не шарит, действует по наитию. — Хорошо, — соглашается, окольцовывая талию руками и водружая подбородок на его плечо. Не видит, как закатываются глаза у партнера, как он напрягается и чуть ли не пускает искры, способные отбросить на метр. — Что сегодня? Я приду позже? — Приходи. "Не нужно". Обнимает в ответ, целуя в мочку уха, от чего слышит тихий смех, упирающийся в плечо. Руками продвигается выше, обжигает ребра пальцами, но не задерживает их на одной точке дольше, чем на несколько секунд. В конце концов, сжав предплечья, слегка отодвигает и целует в кончик носа. — Тебе пора, ты опоздаешь. — Так точно сэр, — отсалютывают ему, ведя бровями и так широко улыбаясь — ряд белоснежных зубов слепит глаза. Эти игры и прелюдия... Так давно. — Ну все-все, — хрипло смеется. — Иди уже. — Тогда вечером увидимся. — Да. "Да?". Как только дверь закрывается, он опускается на пол и смотрит на стеклянный шар, который ему подарили прошлой весной. Город в снегу. Встряхиваешь его, и на возвышения опускаются белые крупинки якобы снега. Город утопает в белом одеянии. Красиво. Интересно, сколько он стоял? Явно не особо дорогой. Да и, в общем-то, ему не важна сумма в общем и целом, и теперь уже не важно ничего. Он встает на ноги, открывает дверь, ведущую на балкон. Оттуда видно, как он идет, как кожанка на спине, расстегнутая спереди, от ветра надувается, словно парашют. В этот же момент их глаза встречаются. Он кивает, машет в ответ, мило улыбаясь. Как только из поля зрения пропадает знакомая фигура, на ощупь ищет так необходимый сейчас картонный квадратный предмет, а когда находит — привычное ничего заполняет разум, становящийся легким, но всего на время. Он не говорил, что курит и никогда не давал повода усомниться в себе. Да и курить он начал отчасти от того, что не может больше жить вот так. Понимает, это неправильно, но черт ногу сломит в отношениях между людьми. Простительно, если не забегать вперед, а попытаться понять. По крайней мере, он заслуживает того, чтобы к нему отнеслись с пониманием. На сковороде остались макароны, пожаренные с ветчиной и яйцом еще ранним утром, когда он, как обычно, пришел вместе с вставшим солнцем, отбрасывающим лучи в окна. Он не заботится о том, чтобы подогреть их хотя бы в микроволновке — ест прямо так, сжимая гребешки металлическими палочками. На кухне он находится или в себе — поди разберись. Желудок не заполняется от слова "совсем" даже после того, как на сковороде остались только прилипшие ошметки. Он давно уже не чувствует ни голода, ни сытости. Ест только для того, чтобы не сдохнуть. Ирония судьбы. Прожигает оставшиеся часы до его прихода прилетевшей сообщением на телефон срочной работой. И так, вроде бы ничего сложного. Написать программу для прошивки материнской платы. Для него это на раз два. Он не слышит, как щелкает замок —погружен в работу. Только когда мягкие касания губ бабочками порхают по загривку, понимает — он пришел. Не хочет отвлекаться — осталось всего-ничего. Ведет плечом в надежде на то, что его, как всегда, поймут без слов. Но сегодня, видимо, система дала сбой. Холодные руки уже под футболкой. Гладят так маняще (совсем не так). — Ты меня напугал, — удивляется, но тут же берет себя в руки и укоризненно смеривает взглядом. Глаза в глаза, —вспышка желания волной разливается внутри. — Подумал, ты сегодня не занят. — Как видишь, занят, — указывает глазами на светящийся монитор. — Да-да, — закатывает глаза. — Лучше бы тебе выметаться. — Какие мы грубые, — томно вздыхает. — И это ответ на то, что я сам к тебе пришел? — Поэтому и говорю, лучше бы тебе выметаться, — чеканит, сглотнув вязкое желание. "Не уходи". Тот тяжело вздыхает, задерживая на нем взгляд чуть дольше, тем самым выдавая то, что он все понял. — И когда? — Постараюсь сегодня. — Твое сегодня дл... — Заткнись, — стукает по столу. — Прости, — тут же добавляет. — Я знаю, не извиняйся. Ну, свидимся? — Ага. "Непременно". После его ухода в квартире все еще пахнет его одеколоном. Приходится взять себя в руки и продолжить работу. Он планировал закончить ее до полуночи и встретиться с ним во всеоружии, но его сбили и теперь он не знает, где поставил запятую не там. Только после того, как перепроверил всю написанную программу, видит ошибку. Как раз к тому времени, как он отправляет программу на почту заказчика, в дверь стучат. Вовремя. Напускным веселым голосом басит: — Иду-иду. Отворяет дверь и тут же ловит ворох щебечущего на ушко слащаво "Прости, что долго. Я уже успел соскучиться" и с лучезарной улыбкой, согревающей по ночам, его в объятия. — Ничего, я тоже был занят. — Работу подкинули? — Типо того. Он мигом скидывает ботинки и вслед за ним буквально влетает в комнату и жарко целует, прикасаясь пальцами к уже затвердевшей плоти. Кто бы что ни говорил, а секс с ним все же умопомрачительный. Гортанные стоны, когда он насаживает его на себя все глубже и до синяков сжимает бедра пальцами, заполняют абсолютно все участки квартиры. И все равно на соседей, косо поглядывающих на него осуждающим взглядом, когда он спускается по лестницам. То, как он мотает головой из стороны в сторону, разбрасывая волосы по всему периметру, то, как он сжимает зубами край наволочки и все равно стонет громче некуда, то, как хрустят его позвонки, то, как затвердевают его бордовые соски-бусинки, то, как он рвано дышит через рот, потому что через нос уже просто не получается и то, как он усиленно двигает бедрами, натыкаясь на усталые плавные движения, чтобы перетянуть завершение на себя, удовлетворяя тем самым обоих до скатывающихся по внутренней части бедра белым сгусткам — крышесносно. Весь акт от начала и до конца — поистине нечто крышесносное. Он по привычке вслепую тянется к прикроватной тумбочке рукой, параллельно перебирая волосы, концы которых загибаются на груди, но находит лишь бумажник и свой и его мобильники. Вспоминает, что сам запихнул пачку сигарет в шкафчик на балконе, из-за беспокойства быть раскрытым. Наверное, ему не нужно так сильно волноваться, но все же расстраивать все равно нет никакого желания. — Чем без меня занимался? — Работал. — Знаешь, я думаю, что когда тебя не вижу, будто пропадает весь смысл. Даже работа какая-то абсолютно бессмысленная рутина, которая лишь отчасти забивает голову задачами, вытравливая ими твой образ. — Вот как. — Хм, — он складывает одну руку поверх другой у него на груди так, что один локоть смотрит на прикрытый простыней низ, а другой на костлявое плечо и приподнимается. Глаза в глаза — ноль контакта. — Ты сегодня довольно-таки несговорчивый. Что-то случилось? "Давай не будем, ладно?". — Ничего, просто устал. Он зевает так широко, надеясь на благополучный исход. Но от него, по классике жанра, не отстают. — В последнее время ты всегда устаешь. — Давай просто спать, м? Он согласно кивает. Целует в подбородок и кладет голову на излюбленное место — голую грудь. Рука обвивает талию; он кладет свою поверх его и легонько сжимает. Три месяца фраза крутится на языке, поднимается дымом сигарет в воздух и уносится через распахнутое окно, но не произносится. Не сегодня. Завтра. Он подумает об этом завтра. Однако даже наутро, слыша тихое радио из кухни, звуки шкварчащего масла и вкусные запахи специй, он все еще не знает, каким именно образом это сделать. Просто взять и сразу в лоб? Стыдно и, честно говоря, страшно. — Доброе утро, — весело лепечет, когда поворачивается и замечает его. — Сегодня тосты с беконом, яйцом и авокадо. Тебе два или один? Он отодвигает стул, от его веса тот скрипит. — Один. — Ты так мало ешь, — цокает языком. — Я все равно сделаю каждому по два, вдруг потом захочешь. — Ага, спасибо. "Не стоит". После быстрого перекуса(завтрака) он остается в квартире один. Бесцельно бродит из угла в угол, караулит телефон — авось работу подкинут. Как назло, все вымерли. Конец света что ли? Постепенно пачка опустошается, но идти куда-то нет не то чтобы охоты, сил. Правда, сидеть вот так целый день и бесцельно слоняться по пустой квартире не лучше. Поверх домашней футболки он натягивает серую толстовку с капюшоном, на ноги — черные спортивки и такого же цвета кроссовки. Вообще все равно на то, как его видят со стороны остальные. Дойти-то тут два шага — круглосуточный магазин за углом улицы. Буквально в двух шагах. Ладно, может, в десяти. — Мне как всегда, — произносит, бросив мелочь на стол. — Манерам бы тебя научить, — морщится кассир, стряхивая мелочь в ладонь. — Отвали, Бомгю, — скалится. Тот поднимает обе руки вверх, в одной из которых зажаты монеты. — Боже, испугался, — переигрывает. — Молочный чупа-чупс? Он, уже отвернувшись, замирает на месте. Отмирает быстро, — Бомгю не заметил. — Нет, сегодня без этого. — Ок. Ну, теперь можно хотя бы вздохнуть полной грудью, если не учитывать наличие никотина в них. На телефоне так же ноль сообщений, лишь спамы, сходу летящие в чс. Ни намека на продуктивность дня; тоже неплохо. Можно позалипать в телефон, изучить новый язык программирования, — хотя сегодня вот вовсе не до этого, по крайней мере, сделать заметки, чтобы потом не забыть; посмотреть фильм или поразмышлять о том, что пора бы взять себя в руки все-таки. Пораскинуть что и как, слегка приукрасить — ну чтобы быть готовым наверняка. Да, так он и поступает. И пока он смотрит на картину то целиком, то по частям, время близится к вечеру. Вырывает его из раздумий резкий звонок в дверь. Он подпрыгивает как ужаленный. Открывает дверь, в охапку хватает валящегося с ног его. Язык его заплетается, видимо, от усталости, однако это не мешает ему в мгновение ока переместиться в спальню, причем при этом тянуть его за собой. Только футболка откидывается куда-то в бок, он, останавливая тянущиеся к нему руки на полпути, произносит: — Не сегодня. — Ч-что? Его ошеломленность — затрещина по щеке. Да так сильно ощутимая — он словно в прострации, тотальная дезориентация. Он видит, как поджимаются его губы, как он хватает футболку руками и натягивает обратно. Как он собирается уйти, но почему-то все еще мнется на месте, словно что-то для себя решает. По итогу остается. — Ты снова устал, да? — Я давно устал. — Почему? Все время молчишь, а я ведь готов выслушать. — Давай не будем, ладно? — срывается с губ быстрее, чем он это осознает. Он цепенеет и, кажется, бледнеет, не различишь — его тело освещено только лунным светом. — Давай не будем что? — все же решает уточнить. — Ну все это, — указывает сначала на себя, а затем на него. — Ты меня больше не любишь? Он морщится. Слышать сейчас все эти розовые сопли убийственно. И не потому что утомляет, а выглядит так, словно он вонзил нож в сердце до рукоятки. — Давай без этого, Субин — Давно? — Три месяца. Он видит по выражению лица, что тот хочет спросить, почему он ничего не сказал раньше, а делал вид относительно нормального к нему отношения. Или он должен был сам догадаться по намекам? — М, — выдает в итоге. Подхватывает рюкзак с пола, куда выбросил сразу, как только пришел, и вылетает из квартиры точно так же, как обычно залетал в нее, если не быстрее только. Оказалось, не легче. Где-то к двум часам ночи он просыпается от тихого шороха рядом. Привычно теплые ладони обхватывают щеки. Он тянется навстречу сам и целует первым, затягивая нижнюю губу. — Ты ему сказал? — сбито шепчет, уже перекинув одну ногу через его бедро. — Сегодня, — подхватывает чуть выше колена перекинутую ногу и тянет в том же направлении так, чтобы он оказался верхом. — Да неужели, — закатывает глаза. — А я уже успел подумать, это дело затянется как вторая мировая война. — Заткнись, Тэхен, — огрызается. — Я же просто шучу, — на фальцете стонет он, начиная быстрее двигать бедрами и глубже насаживаться так, чтобы на всю длину. — По крайней мере, — говорит в перерывах между резкими скачками вверх и вниз, — ты поставил точку в этой истории, Ёнджун. Поставил, но от этого не легче. — Кстати, — Тэхен, упав рядом на спину, загнанно дышит, — я нашел это на коврике возле двери. — Говорит и протягивает ему молочный чупа-чупс. Ёнджун хмыкает, но как-то безрадостно. — Выброси. — Он ведь любил их? Не отвечая, закрывает глаза. Шебуршение рядом беспокойное, а затем тишина и льнущее голое тело, которое он обнимает в ответ. Просто забудь.