эфемерность.

у бомгю красивый медный маллет, пухлые губы, по которым он проходится изредка языком и тонкий шлейф всевозможных ягод от волос; он очень любил шампуни с приторными запахами весны. а ещё он любил ёнджуна; его тихий голос, ласковые руки, словно кошачьи лапы и мягкие, чудом не убитые от сотни окрашиваний черные, как смоль, волосы и родинку под правым глазом, в том же месте, что и у бомгю; от него всегда пахло собой: немного сигаретами и естественным запахом тела; казалось, что табак — и есть его запах, но когда он долго не курит, от него можно уловить что-то приятно-родное, смутно напоминающее обожаемую бомгю корицу. каждый раз когда они виделись — зима кончалась для ёнджуна. бомгю был таким солнечным и мягким в своих плюшево-ворсистых кофтах, каждый день разных, что согревал одним своим видом. его чуть торчащие из рукавов пальцы с грубыми от гитары подушечками хотелось греть губами, выцеловывая всю черствость, оставленную сталью и нейлоном, желая вернуть мягкость, потерянную в районе деки и на грифе; ёнджуна хотелось кормить самыми сладкими булками с наибольшим количеством калорий, потому что тот только пил несладкий кофе и курил горькие сигареты, забывая поесть, если верить его словам. но бомгю видел то, как старший каждый раз оглядывал себя в зеркале и смотрел на парней стройнее, у кого были скулы и не было таких по-детски круглых щёк, как у него; ему двадцать два, а его щеки выглядят так, будто ему все еще десять — раздражает, и многие говорят об этом; а эти щеки хотелось аккуратно держать и сцеловывать с них слёзы, когда старший снова сжимал чхве в объятиях на ночевках во сне из-за неизвестных кошмаров — он никогда не делился, не думал, что это важно и не давал залезть в голову. несмотря на то, что бомгю всегда был в ней больше, чем что-либо. в такие моменты бомгю плакал вместе с ним спящим, надеясь, что он никогда не узнает об этом; плакал от беспокойства и беспомощности, зарываясь в чужие волосы носом, стараясь успокоить этим себя и поглаживать чужую спину, прижимая к себе осторожно — успокоить старшего, потому что будить не хотелось; когда его руки сцеплялись за спиной младшего, а дыхание становилось размеренным — он позволял себе заснуть. клевал носом, правда, весь день, но зато ёнджуну было легче: с бомгю он всегда высыпался. ему снились сны совсем печальные, но прекрасные; его вечно преследовал страх того, что бомгю почему-то уйдёт и ничего не объяснит, как это сделали его родители, бросив одного в двенадцать. через неделю он встретил бомгю и понял, что теперь достаточно взрослый, чтобы стать самостоятельным и успевать заботиться о младшем; но чхве был воспитан так, что лучше он отдаст себя всего кому-то сам, чем позволит о себе заботиться, поэтому каждый раз на распахнутую ёнджуном куртку чтобы согреться он фыркал и крепче кутался в кофту, делая вид, что тепло и без его помощи. врать — плохо, но по большей части он только этим и занимался, принимая тактильность ёнджуна только когда тот спал и не видел его такую сторону; но почему-то со временем хотелось ему показывать и эту сторону, и многие другие, которые до этого он не смел показывать даже самому себе, по сути. с ёнджуном хотелось плакать без стыда, курить одну на двоих его противную горькую никотиновую палочку, смеяться не прикрывая рот и шутить тупые шутки; постепенно от присутствия старшего он оттаивал — принимал редкие эмоциональные объятия и дарил сам, когда видел второго подавленным по непонятным причинам; тихо смеялся и приносил еду, контролируя её исчезновение во рту с красивыми губами, иногда блестящими от любезно подаренной бомгю гигиенички с клубникой — знал, что ёнджуну нравится то, что нравится ему самому, поэтому просто отдал свою. наблюдать за лисьими хитрыми глазами ему полюбилось больше всего: когда вкусно, старший мило жмурился и кивал, показывая, что это то, что нужно; когда старший на него смотрел так, словно в этом мире нет ничего драгоценнее бомгю, а для него и не было — единственный в мире человек, который видел его любым, и любил таким же; с его горькими мальборо и кофейной отдушиной, торчащими ребрами и запястьями, перетянутыми синими венами; на одном, кстати, красовался милый браслет из бисера, сплетённый младшим на пятую годовщину их дружбы, первый подарок в принципе. тогда бомгю начал привыкать к нему и спустя десять лет сейчас уж точно не собирается никуда его отпускать; когда младшему было пятнадцать, он грезил о красивой стройной девушке, хрупчайшем создании на свете, с длинными волосами и чуть ниже него; с милым голосом и характером, идеально дополняющим его. сейчас ему двадцать и всё, чего он хочет — парень, в очередной раз беспардонно уронив свою голову на его плечо, уснувший во время просмотра фильма, который они пытаются посмотреть третий раз; в целом, он почти соответствует грёзам бомгю — его характер как никогда кстати дополняет его, его голос на пару тональностей выше собственного, и из-за постоянных голодовок он настолько хрупкий, что кажется эфемерным; пускай он и немного выше его самого и его волосы едва доходят до ушей, чхве не жалуется. ёнджун выглядит прекрасно в любом случае, и его гендер не важен от слова совсем. важно то, как он прижимается к бомгю, заботится о нём и постоянно пытается смутить, зная, что младший почти непрошибаемый; но с ним почему-то хотелось сдаться и начать смеяться, покраснеть как школьница и дать себя затискать от того, как это мило по словам старшего. ёнджуну снится, как бомгю говорит гадкие вещи и признаётся в том, что всегда притворялся во всём по отношению к нему; хочется кричать во всё горло, раздирая глотку и перепонки в кровь — настолько это больно воспринимать; это отчего то кажется реальным и впервые он просыпается и чувствует, как к нему прижимается тёплое тело, тихо вздрагивая, — я никогда не уйду, никуда не денусь, я буду рядом, — и мягкие поглаживания по спине; ёнджун стискивает его в своих руках сильнее, проваливаясь в сон моментально и успокаивается; а бомгю мурашками покрывается и дальше плачет беззвучно. с каких-то пор у них повелось так: ёнджун чаще остаётся, чаще просыпается в чужих объятиях, оставляет мимолётно поцелуй на костяшках руки на своём плече и засыпает дальше; просыпаться без бомгю — страшно. ёнджун старше и сильнее, опытнее; но почему-то в руках бомгю он — тонкий хрусталь, что-то, нетронутое никем, призрачное напоминание о жизни; в один день бомгю говорит: — переезжай ко мне? — и опускает взгляд на руки, заламывая их. — мне за тебя страшно. у тебя кошмары всегда; что у тебя в голове? а у старшего в голове — мрак и отчаяние, рвущее глотку в немом крике; бесконечные просьбы остаться и оберегать его каждый раз, каждый день, каждую ночь. вытирать слёзы, сцеловывать клубничный бальзам, делить боль и взвалить на плечи двоих все проблемы и страхи; доверие к младшему — полное, но не выходящее за пределы головы вовсе. желание вцепиться в его плечи и рассказать обо всех страхах, о своих чувствах и наконец сказать «да» на предложение переехать, но он просто встаёт из-за стола и хватает с зеркала в прихожей пачку таких надоедливых мальборо; бомгю выходит следом с самым теплым пледом и зажигалкой — садится рядом, бросает тихое: «ты забыл», прислоняется так близко, что старший невольно задерживает дыхание, и накидывает плед на себя и на него, выжидая, когда он, наконец, зажжёт свои пять минут, приближающие к смерти. по сути, вышло две с половиной, потому что бомгю из длинных пальцев сигарету выцепляет периодически и сам затягивается; бычок летит в урну рядом, а младший встаёт, берет легонько за руку и ведёт обратно — дома теплее, вкусный рамён и пахнет приятно: домом. «дом не там, где вы родились — дом там, где прекратились ваши попытки к бегству.» ёнджун всегда сбегал к бомгю, и мог смело назвать его уютную квартирку в тихом районе домом, в отличие от своей холодной и пустой, пропахшей кошмарами, слезами и сигаретами; младший в квартире курить разрешал редко — съёмная, хозяин будет ругаться. позже было решено перебраться к ёнджуну — у него своя, никаких лишних затрат и можно будет не брать дополнительные смены, чтобы оплатить; бомгю от помощи отказывался всегда, но сам помогать был готов во всём. у него — нескончаемый запас любви, которую выражать не научили; но в конечном итоге нежность паводком ёнджуна настигла и он прекратил во сне плакать. бомгю обещал, что никуда не денется — не делся. позвал на свидание, предложил отношения сам и в голову забрался; младший порядок до ужаса любил, каждый уголок заполнил любовью и убрал паутинки, расставил все по полочкам и обаятельно украсил на свой вкус, слегка старомодно-винтажный. чхве не жаловался, ему нравилось, что делает бомгю, и сам бомгю ему тоже нравился. в квартире стало тепло и пахнет выпечкой часто; шкаф заполнили чужие вещи, подоконник — пара цветов. бомгю раньше не было нигде, а теперь он танцует в ёнджуновой большой футболке после дождя мокрый под любимую музыку, широко улыбается и тянет старшего за руки к себе; обнимается крепко, целует невесомо в самые губы и смеётся тихонько, на улице ныряя в распахнутую куртку просто чтобы стать ближе к родному; никотиновые пять минут сменились десятью поцелуев — тело к телу, губы к губам и никаких сожалений: эти десять минут тоже приближали к смерти, как и прошлые пять, но жить ради них хотелось больше.