*
...сегодня бабка отпускает его, едва наполнив зеленью и перепачканными в земле репами корзину. У дальнего прилавка ей машет соседка. Бабка обхватывает корзину крепче, потом спохватывается и передает ношу Джимми. Он топает следом. Петрушка щекочет шею. – Здравствуй, лапушка! – соседка вся обвешана покупками и никак не может изловчиться протянуть к нему руку. – Здрасьте... Джимми на всякий случай пятится: так точно не дотянется. Бабкины приятельницы в большинстве своем туповаты и путают детей с собаками. Рынок наполняется людьми. Теперь рассматривать прилавки становится сложнее, и Джимми проталкивается сквозь толпу вслед за бабкой, изредка выхватывая взглядом какую-то диковинку. – ...да в этой их конуре, уж поверь мне, одни полоумные живут! – Вот-вот! Помяни мое слово – уж однажды мы с ними хлебнем! – Мы-то вот хлебнем, а расхлебывать ему достанется, этому нашему... "Мастеру", – заканчивает Джимми мысленно и вежливо теснит плечом невысокую женщину в зеленой шали. Шаль пропитана запахом сигарет до того сильно, что почти не ощущается запах спревших водорослей от ящика с мидиями. Больше рынка и дальних стран Джимми волнует только одно место – Приют. – А слышала, Марьянка жаловалась? – Это которая? – Ну сын у нее молочник, его мальчишки по утрам дома обходят и молоко разносят... Так один решил к этим зайти – черт его знает, с чего переклинило! В осиное гнездо еще бы голову дурную засунул! – Так что?.. В бабкином голосе слышится нетерпение, но Джимми эта сплетня не интересна. Эту он уже слышал и в тетрадку записал. И отметил как третьесортное вранье. Видел он этого мальчишку, которого якобы вампиры в дом утащили и всю кровь вытянули, а потом молоком запили. – ...так вот его, говорят, это молоко до дна выпить заставили, а потом опустошили беднягу... – А молоко-то на кой? – А так вкуснее! – Ох, ох... – Бабка озабоченно вздыхает, похлопывая по бокам худую треску. – Кто мальчишка-то? – Кхм, как его там... Эндрю... Эндрю Майерс! – Ох, это ж он в одном классе с моим учится! Джимми слушает краем уха и пучит глаза на бледного скукоженного осьминога, когда вдруг две пары глаз устремляют на него внимательные взгляды. Бабка так смотрела, когда он из окна чердака в огород выпал, повозился на грядке и встал: упадет, не упадет? – Мы с Эндрю на озеро сегодня идем, – говорит Джимми, и бабка с соседкой вздыхают как-то разочарованно.*
Когда-то Джимми сам закидывал бабку вопросами про Приют. А правда, что они там колдовать могут? А правда, у них у всех сердца нет, а вместо крови – вода? А правда, если к стене дома прикоснуться, камнем станешь? А может, упадешь замертво? Или и у тебя кровь в воду превратится, и любить ты уже никого не сможешь, потому что остывший будешь, как лягушка болотная? – Не знаю я, не знаю! – отмахивалась бабка. – Я к ним в гости ходила, что ли? Чего ты ко мне прицепился? Джимми огорчался, а потом вскакивал: – А можно я в гости схожу?! В гости Джимми так и не сходил, но зато знал теперь, что треть слухов выдумывают от скуки и страха зашуганные старушки, вредные тетки или дети. У них в школе нет-нет, да появлялся охотник похвастаться, что он, дескать, в Приюте был и еле вырвался, вон даже синяк остался! Иногда нахалам верили, а иногда спрашивали, нет ли у него еще и мозоли на языке, вдобавок к синяку-то? Иногда на него находило, и Джимми почти решался подняться по ступенькам и заглянуть внутрь, но на подходе к Приюту всегда сворачивал на дальнюю дорожку и замедлял шаг. Приют проплывал мимо, и в памяти всплывали нелепости одна за другой. Из распахнутых окон – крики и музыка: говорят, они там играют на заколдованных инструментах и всяких темных существ в дом заманивают. Над крыльцом, на верхушке водосточной трубы – птичье гнездо. Это сороки там высиживают химер. Пятно на стене – это они дому жертву приносят на каждый семьдесят третий день, дому кровь нужна... А жертва – обязательно не из них, у них-то вместо крови вода. На пороге курит женщина, опираясь локтями на балюстраду, вся мягкая и красивая, как демоница со старых картин... Подняла голову – смотрит Джимми в лицо, а глаза у нее темные и невидящие. Демоницу Джимми запомнил. Она появлялась часто. Курила у входа, сидела в распахнутом окне и откидывалась назад, хохоча и выгибая спину – прямо с четвертого этажа! – и чьи-то руки держали ее за запястья. Иногда ему казалось, что и она его запомнила. А иногда думалось, что он для нее – все мальчишки города вместе. Джимми показал демоницу Эндрю: они стояли неподалеку в тени куцего клена, а она целовалась с кем-то у окна. – Краснеешь! – пихал его Эндрю, а он справедливо возвращал: – Ты тоже. – Говорят, если демонша тебя поцелует, то волю твою украдет, – поделился тогда Эндрю. – И ты станешь как глиняный болванчик... Хотя моя тетка говорит, что мужик от знатной бабы так и так дураком становится, ха! Иногда с демоницей появлялся растрепанный паренек, иногда – тощая девчонка, а иногда – такой же тощий бледный тип. Почему-то Джимми он нравился еще меньше, чем странные неотесанные парни, с которыми демоница целовалась.*
– Ну-ка, вот возьми... – Ба, у меня нет третьей руки. – А у меня внука второго нет! Что мне, сумки здесь оставить? Вторую возьми, тут только масло и сливы, не надломишься! Сумка нетяжелая, и возражает Джимми для вида. Они давно спорят, что лучше – десяток мелких сумок или одна большая, таскать в руках или приделать к дорожной сумке колеса, и бабка всегда настаивает на своем: рынок – это место для корзин и цветастых сумок, всю жизнь так ходила и ходить будет! Корзину с зеленью бабка у него забирает, поправляет ворох репы и, спохватившись, снимает со своей шеи длинную копченую колбасу и надевает на Джимми. – А я еще ливерной возьму! Стой здесь! Он отходит к дальнему прилавку, дальше которого только голая стена и мусорные кучи. Копченость на шее пахнет пряностями и мясом, и он пытается отвлечься, сглатывая слюну и разглядывая цветные флажки над рынком, горы томатов и прилавок с орехами в десяти гигантских мешках. Из толпы у рыбного прилавка выныривают двое – Джимми их сразу узнает. – Смотри, какой славный кальмар... С ножками. Дрыг-дрыг... – Я хочу халву. – А я хочу кальмара. Смешная еда улучшает аппетит! Попробуй... – Тот самый растрепанный из Приюта дергает розоватого кальмара за лапки, не замечая покашливания торговца. Демоница морщит нос и отходит. Встает на носки, пытаясь разглядеть что-то поверх голов. – Точно не хочешь кальмара? – уточняет растрепанный и выпускает кальмарьи лапки из рук, только дождавшись смешка: – Кому-то не хватает погремушек. Торговец заметно выдыхает, когда растрепанный отходит от прилавка, и подгребает кальмара поближе к себе. – Ну, что ты там выглядываешь-то? – Лавку со сладостями. – Да мы пять минут назад мимо нее проходили! – Нет, милый, – демоница щурится от солнца и улыбается, – там продавалось печенье и мед, а не халва. Это совершенно разные сладости. Джимми знает, что заморские сладости продаются в другом ряду: надо дойти до середины этого ряда и нырнуть в проход между прилавком зеленщика и прилавком с маринованными овощами, а там пройти немного влево, и тогда по правую руку... Он может подсказать – интересно, она вспомнит его теперь? Интересно, а у них правда кожа холодная и сухая? Дурацкая колбаса на шее вдруг кажется нелепой, но нагруженными сумками руками ее не снимешь, тьфу ты... Бабка выныривает словно из воздуха и, довольно кряхтя, надевает ему на шею еще один хомут. Прохладный кружок из потрохов и бычьего пузыря. – Еле вырвала! Расхватали все, остались старые куски, вот последний из свежих... Ух, ну, теперь и домой пора. Все? Леденцов хочешь? – Нет, – Джимми отворачивается. Пока бабка болтала, приютские успели скрыться в толпе. Наверняка нескоро теперь найдут свою халву. – А что хочешь? – добродушно допытывается бабка. От пота она вся блестит, словно маслом облили, но ворох покупок радует душу. Джимми раздумывает еще секунду и уверенно говорит: – Халву. – Ты ж ее не ел никогда? Халва ему не нравится: масляная какая-то, во рту от нее вяжет, приторная – хуже меда. Но халву можно потом отдать Эндрю – он все сладкое уплетает за обе щеки. Джимми пожимает плечами: – Ну и что? Захотелось