***
Ботинки, верно. Зеленые. На ковре коричневом. Стоят, тупыми своими носами в стену упираясь, и шнурки лоснятся, как намасленные, и ни листочка осеннего в зубчатой подошве не застряло. И на ковре — ни песчинки, ни соринки, и как же это, конечно же, бесит. Или выбешивает, у него все, что исторгается, оно вот такое, с этим уличным вкусом. Облезлые заборы, перевернутые мусорки в городском парке, плевки в траву — бесит, достало, да ну, лажа, дебил. “Помилуй, можно без этого?” “Чего тебе опять?” “Разговариваешь как портовый грузчик”. “Иди знаешь куда? Скажу ведь — уши завянут”. А он и сам мог сказать — то, что думалось много раз и чему воспитание ходу не давало, или не воспитание, но что-то рядом — взгляд отцовский, например, который мерещился тут же. Вот услышит — и так посмотрит, что сам себя забудешь. Да и толку вслух гадостями кидаться, когда они и так мысли друг друга наизусть уже знают. “Сын ведьмы — вот и маешься”. “Сам ты маешься. Дебил потому что”. И зеленые ботинки эти — его, Томаса, и каждое утро он к ним подходит, на лбу еще блестят капли воды, манжеты затянуты туго, ни пылинки неучтенной на жилете — а ботинки валяются кое-как. Один шнурки разметал по полу, второй у двери подошвой кверху, и на этом же коричневом ковре — кеды в ошметках грязи. Грязь засохла, трава оттуда топорщится, на весь коридор — запах улицы и осени. Иногда — летней пыли и солнца, иногда — промерзшей земли и холода, но чтоб утром Томас не нашел этого бардака — да не бывало такого. “Изволь свою обувь ставить куда надо”. “Ой, тебе разница какая?” А потом прекратилось. Осень была — слякоть, камни снаружи мокрые, трава уже повяла, и поутру, спускаясь к выходу, Томас уже поджимал губы и готовился увидеть следы прилипшей к полу земли и заброшенный на потолок свой зеленый ботинок, любимый, между прочим, ботинок, — а тот стоял на месте. И второй стоял. И ничем уличным не пахло.***
— Знал вот я, что ты с этими сандалиями своими носишься, как гусь с яйцами, — вздыхает Рысь почему-то мечтательно. Или ностальгически — так городские старушки вспоминают обыкновенно старого мастера или священную безлюдную древность, когда трава была совсем уж неприлично зеленой. — Ты преувеличиваешь, — Томас поджимает губы. Наклоняет чайник, наливая кипятка в свою чашку, и ставит чайник на подставку. Вторая чашка печально белеет сухим донышком. — Не надо так смотреть, — Томас подливает себе — только себе — молока, — гостеприимство — для горожан. — Ага, они в нем прямо-таки купаются. — Купаются. — Тут, кстати, старушечка приходила. Седая такая. — Гм? — ложечка постукивает о края чашки. Томас отпивает с самым безразличным видом. Видел он этих старушечек. — Внучку свою за тебя сватала, — докладывает Рысь. — Хорошая, говорит, девочка, хозяйственная, умная, всему обучена. Голос у него такой серьезный, что Томас приподнимает бровь и делает еще глоток. — Боюсь представить, чему именно. И нет, спасибо, не надо меня просвещать. — Она завтра еще зайдет. — Счастье какое. Рысь берет чашку, крутит ее так и сяк, разглядывая белые стенки, и с обреченным вздохом ставит на блюдце и плещет внутрь кипятка и заварки. Яростно всыпает сахар, молотит ложкой. — Знаешь, — нервно проводит рукой по волосам, и Томас уже в который раз думает: вот зачем он вообще приходит? Не жаждал ведь того, дальнего прошлого, да и Томас его не жаждал, а тут посмотрите — сидят и, как два пожилых бездельника, чаи распивают каждый божий день. И ладно Рысь, он куда хочешь придет без приглашения и еще толпу своих детишек притащит, и попробуй ему укажи его место, но почему Томас-то не скажет ему, в конце концов, что у него тут свои дела и жизнь своя, и не очень-то ему нужно… “Двери дома мастера всегда открыты”, — думает Томас кисло и сам же признает: ерунда. — Знаешь, — Рысь задумчив, и задумчив так старательно, словно у него прежде и шанса не было в эту задумчивость погрузиться, — я назло там кеды кидал как попало. И ботинки твои пижонские пинал специально. Прикольно было. — Не было. — Потому что ты занудой и тогда был, — сердито отмахивается Рысь, — в свои тринадцать или сколько там тебе было... Да какая разница, ты небось и на свет появился, губы поджал и такой весь “фу, убери от меня руки, женщина, ты их не помыла”. — А кое-кто родился и заявил, что ему прикольно, — Томас потянулся к молочнику, но Рысь успел первым и торжественно изрек: — И так и жил, между прочим. А ты с этими ботинками такие рожи потом корчил, умора прям. Как будто у тебя рука отсохнет, если шнурок запылится. — Я их купил на ярмарке, — неожиданно раздраженно говорит Томас и сам себе удивляется: нет, ну сколько лет-то прошло?.. А ярмарка вспоминается ярко, словно вчера отгремела: урожай в телегах, деревья огнями обмотаны, светляки в банках трепещут, шары разноцветные лопаются от стрел и дротиков, музыка, сеном и лошадьми пахнет, и там, чуть поодаль, на ярмарочном рынке, звенит бубенцами на сухих запястьях смуглая какая-то старушка-горожанка в старом, пудрой пропахшем платье. Томас щурится, словно так легче разглядеть вот это все, что стерлось и истрепалось с годами, и нехотя говорит: — Женщина, что их продавала, сказала, они силу имеют. Особую. Кто их наденет — тот своей дорогой пойдет, и никто ему не помеха. Ни родичи, ни враги, ни ветер лихой… Кхм, — откашлявшись, Томас дергает плечом — ерунда, мол, — и принимается расстегивать пуговицу на манжете. Рысь следит за ним озадаченно и, когда дело доходит до второй пуговицы, выдает: — То-то ты бесишься, что мастером стал. От чего бежал, к тому и притопал. Томас пожимает плечом. Своей дорогой пойдет, значит. Мда.***
— Не, сначала я хотел выбрать вот то, где я ему названый сын. А потом думаю — а зачем выбирать-то вообще? — Рысь разводит руками и падает на стул. Скрипят деревянные ножки. — Не знаю, милый, — Роуз не поднимает глаз. Она зашивает какую-то невидимую дырку на блузке, розовая тонкая нить извивается в воздухе, игла ловит солнце. — Может быть, чтоб голова дурная не взорвалась. — Ой, да скажешь тоже. Чего только она не пережила, эта голова… Да ну и плохо ли, когда и то, и то помнишь? Пока, то есть, не то чтобы “и то, и то”, но уже неплохо… Ботинки вот зеленые вспомнил. — Твои? — Нее. Мастера. Я ему как-то хотел в ботинок червей насовать, — вздыхает Рысь с ухмылкой, — а потом сжалился. А то совсем бы он психанул. — Ты всегда был очень заботливый, я знаю. Рысь ерзает на стуле, косится на Роуз, но в конце концов только плечами пожимает. Он пока сам не знает, о чем это все и как — и не сглупил ли он, отхватив все и сразу, но если что-то происходит, с кем еще ему делиться, как не с ней. Так ведь?