Мы обречены любить других, верно?

      Моя стрела направлена в сторону Финника. Он знает: одно резкое движение — и я выстрелю. Единственное, что его может спасти, — его никчемные оправдания.       — Ты ведь не хочешь этого? — на лице красуется так не подходящее ему волнение. — Знаешь, мы с Питом сдружились, ему будет грустно, если я умру.       — А ты умеешь убеждать, — сарказм в моем голосе не ускользает от его слуха, и он понимает, что сейчас не до шуток. Уж точно не до шуток о Пите. Как кто-то не умеет стрелять, так я не умею промахиваться. Вопрос: куда — сердце, голова, горло?       Тени леса гуляют по нашим лицам, шелест листвы непробиваемой стеной глушит все звуки со стороны забора под напряжением. Даже дичь, гулявшая здесь без опаски, скрывается, стоит ей увидеть две крупные фигуры посреди сухой опушки. Тетива ласкает мою щеку, пока пальцы держат ее в натяжении. Нам больше нечего сказать друг другу, думаю я. Но он находится:       — Долго еще будешь злиться? Если не пойдем обратно, Плутарх заподозрит что-нибудь. Как и Койн, — он выжидает мою реакцию (совсем не положительную), — а ты ведь не хочешь ее разочаровывать, — не то вопрос, не то утверждение. Он прав: Койн слишком опасна, нельзя провоцировать ее своим отсутствием свыше положенного.       Ха, а ведь в разговоре о сути проблемы, в которой мы застряли, как белки в колесе, Финник затрагивает лишь мою обиду. Видно, он из тех, кто не умеет признавать свои ошибки. Слишком много общался с капитолийцами, как я погляжу. Мы еще поговорим об этом. Но Финника с собой в лес больше брать не собираюсь: у меня возникает слишком много способов убить его здесь, а наши прогулки, к его несчастью, редко кончаются на радостной ноте.       Маячки и рации ждут нас под кустом, зарытые в листве. Быстро надеваем их, рации вставляем в ремни и спокойно отправляемся обратно в Дистрикт-13. Хотя “спокойно” — это грубо сказано: Финник то и дело стреляет в меня взглядами, полными напряжения, и облизывает губы; я нервно раскрываю ноздри, перешагивая выбившиеся из-под земли корни деревьев и камни, и тоже озираюсь на него, мысленно метая стрелы ему то в живот, то в ноги, чтобы не убежал… Ладно, Китнисс, ты не настолько жестока. Да и Питу он действительно нравится. Однако теперь уж точно он не в списке людей (и так коротком!), которым можно доверять. Остаток пути до дистрикта мы проводим в тишине.       В столовой мы тоже расходимся по разным углам. Гейл недоуменно реагирует, но вопросов не задает. И слава богу, еще с ним проблем в отношениях не хватает (вообще-то, их и без того полно). Он лишь удостаивает меня своим пронзительным взглядом, якобы всё понимая, и принимается есть.       Вечер проходит в одиночестве: мама в госпитале, Прим вместе с ней, учится накладывать швы и повязки. Гейл не приходит, Хеймитч тоже. Лютик шуршит одеялом за спиной и, клянусь, по-охотничьи смотрит на мои волосы своими желтыми яростными глазами. Резко встаю и ухожу из комнаты, не дав ему шанса броситься на меня, как на тряпичную куклу. Рядом комната-отсек Финника, в которой он довольно редко бывает из-за рецидивов; просто надеюсь, что сейчас он там. Такая же серая дверь, как и у нас, глухая. Интересно, у него тоже комната с окном? Представляю себе серые стены, на столе лежит веревка с самыми разными узлами, памятные вещи. Он, как и мы, мог сохранить их для себя. Там, на столе, лежит фотография Энни. Или он всегда носит ее с собой, под тканью формы Тринадцатого?       Напоминание о ней раздражает мой воспаленный мозг — поведение Финника еще не к такому приведет. Мне стоит только догадываться, что у него на уме.       Наконец злость восторжествует, и я резко открываю дверь, обнаруживая Финника на кровати, отвернувшегося к стене. Его равномерно раскрывающаяся грудная клетка подсказывает мне, что он спит. Злость внезапно уходит, и я остаюсь в растерянности: все слова, которые я хранила на языке, не имеющие четкого порядка, готовые сорваться в любую минуту, теперь как будто не имеют смысла. На спящего невозможно злиться. Опираюсь спиной на стенку кровати, пока сзади Финник без зазрения совести спит. Замечаю, что ему сегодня не снятся кошмары. Хоть у кого-то из нас, — замечаю не без зависти.       Глазами шарю по комнате в поисках совпадения с моими образами: да, на столе действительно стоит фото Энни, закатное солнце ласкает его сквозь небольшое окно. У нее такая красивая, заразительная улыбка. Веснушки разбросаны по лицу, и цвет волос, по сравнению с бронзовыми, блондинистыми волосами Финника, темный-темный рыжий. Ищу ответ на вопрос, как они влюбились друг в друга. “Она завладела моим сердцем постепенно”, — проносится в голове его голос. Нахожу мысль, что любовь к Энни не просто привязанность. Замечаю, как мы с ней не похожи. Жители Четвертого, с красивой золотой кожей, преимущественно рыжие или с каштановыми волосами, синими или зелеными глазами. И я: темные волосы, смуглая кожа, серые глаза. Они — игривые, смекалистые, с самого детства пекущиеся под солнцем на морской воде. И мы, из Двенадцатого, слишком голодные, забитые, никаких улыбок на лицах. Мы абсолютно разные, и всё же, почему так вышло?       — Не проникай в мою комнату, пока я сплю, — от голоса Финника дергаюсь, как контуженная. Совсем не заметила, что сопение исчезло — капитолийское ухо иногда подводит, — это может быть опасно, — добавляет он. Действительно: мы, покалеченные Голодными играми победители, обычно спим с ножом под подушкой. Оказывается, Финник не исключение.       Он не отводит взгляда от меня (чувствую это всем своим перевернувшимся нутром), а я не могу посмотреть ему в ответ. Здесь, в комнате-клетке, мы наедине. Слишком близко и в большом риске снова наделать ошибок.       — Зачем ты сделал, — запинаюсь, — то, что сделал? — стараюсь обойтись без проклятий в его сторону, но так закипаю, что понимаю: выплесну это — и будет плохо обоим.       Слышу вздох, в котором улавливаю смысл: я и сам не понимаю. В растерянных чувствах не могу продолжить разговор, зацикливаюсь на его дыхании. Уходить тоже не хочется — что-то держит здесь, пока мой вопрос остается неразрешенным, потому что знаю, что снова выйду за пределы его комнаты с пустотой внутри. Стоит только капли злости проникнуть в сердце, и я начинаю раздражаться — на него, на его выходки и смешки, на игры, которые он устраивает здесь, в стенах Тринадцатого дистрикта, где им не место (только не между нами — наигравшимися вдоволь). Только собираюсь подняться, его рука с силой опускается на плечо и давит вниз. Лететь недалеко — я едва успела подняться на фут. Необъяснимые чувства в животе сводят меня с ума.       — Не влюбляйся, Китнисс, только потому, что я поцеловал тебя.       Его голос в голове как гром, которого не ждешь в солнечный день. Дергаю плечом, сбрасывая его руку, и устремляюсь к двери. Хватит! Мне этого не нужно! Внезапно меня потряхивает от мысли, что на коже не хватает ощущения его ладони — я жду, чтобы он остановил меня. И он вскакивает с кровати, хватая мое запястье. Я останавливаюсь, замерев свободными пальцами на ручке двери, уже повернув ее. Странно, что единственное, что я замечаю в его глазах, это испуг, а не издевка. Его рука поднимается к плечу. Только не это! Мы замираем в ожидании: он — ожидая моих отпираний, я — желая. Только не это. Почему это чувство рождается внутри в самые неподходящие моменты?! Тогда с Питом на Играх, сейчас. По его выражению лица понятно — он сам не ведает, что творит. Его рука уже скользит по шее, и пальцы зарываются в волосы на затылке. Только не это… В мои темные прямые волосы, которые так не похожи на волосы Энни. Сомневаюсь, что он забыл о мягких волосах той, которую действительно, в полной мере, всем своим сердцем любит. Но здесь, в комнате, где риск уже выходит за все видимые и невидимые пределы, где мы уже наделали ошибок, наши губы встречаются вопреки всему. И я понимаю, что мне нужно только это…       Моя рука опускается с ручки двери. Мы стоим, прижавшись друг к другу нашими лицами, в безмолвном поцелуе, словно статуи. Мысль невпопад: хоть картину пиши. Конечно, только если будет возможно передать то, что сейчас творится внутри: я чувствую предательство, и облегчение, и приятную тяжесть, — всё сразу.       Мы встречаемся вечерами, но ограничиваемся только разговорами. Больше я не подпускаю его к своим губам, а он, похоже, и не желает этого. Хорошо, что Финник не напоминает о направленной в него стреле (не хочу искать оправданий); я также не напоминаю ему о самом первом поцелуе, ставшим для меня болезненной неожиданностью. Финник признается, что ему очень одиноко здесь, несмотря на то, что ему всегда есть, с кем поговорить. Он не объясняет этим происходящее между нами, но я понимаю это и так. Когда возражаю ему, он отвечает с грустью в голосе и во взгляде:       — У тебя хотя бы есть Гейл.       Финник искал утешения во мне, сострадания. Мы попали в одну и ту же ловушку: наши близкие в заложниках, мы сами — тоже заложники Тринадцатого и Койн. Нашел ли он то, что искал? Я не решаюсь спросить. Очевидно, что нет, раз он больше не тянется ко мне. Просто надеюсь, что это хоть немного помогло заглушить боль.       Правда, я совсем не думала, насколько будет больно мне. После спасения оставшихся победителей из Капитолия, после рук Пита на моей шее и четырех дней госпиталя мне становится всё больнее и больнее от мысли, что, наверное, теперь и у меня никого нет. Предпраздничные дни выматывают не только физически. Сложно свыкнуться с мыслью, что это всё не фарс. На свадьбе, перед церемонией, мы с Финником обмениваемся взглядами. Его красивая кожа в свете ламп Тринадцатого светится, а в глазах немой укор: не смотри на меня так. Я знаю, что нельзя. Но ты начал первый, — пытаюсь себя оправдать. Свадебный танец кружит нас с Прим, Гейлом, Сальной Сэй, мамой и жителями Тринадцатого; всё смешивается в одно пятно; мои щеки горят, ноги болят от пляса. В конце концов ловлю себя на мысли, что эта свадьба может решить за нас всё: теперь неоднозначности нет, верно? Улыбки пары под венцом, кажется, я запоминаю навечно.       Джоанна, заметив наше с Финником странное поведение, его опущенный взгляд в пол при мне, мои скованные движения, не стесняется в выражениях:       — Да что вы как влюбленная парочка себя ведете? — И обнаруживает наши испуганные взгляды на себе, совсем не ожидая этого. Конечно, она всё понимает. И замолкает, не поднимая эту тему ни наедине, ни при других (тем более при Энни и Пите).       Только один раз, в нашей комнате после тренировки, когда мы совсем уставшие валимся с ног, она решает выдать:       — Сойку все хотят, да? — И смеется так искренне, будто это что-то и правда смешное. Улыбку у меня это совсем не вызывает.       — Ничего не было, — вру я.       — Рассказывай, — дерзко обрубает Джоанна.       Она не понимает, каково было нам, когда мы умирали в тишине подземного луга от осознания, что можем больше никогда не увидеть любимых; она не видела, как Финник сжимался в комок и стирал пальцы в кровь, лишь бы не думать об этом; как мы отчаянно цеплялись за возможность еще раз ощутить жизнь в своих руках. У Джоанны никого нет. Мне жаль ее, но, к моему несчастью, это и мешает ей перестать меня подначивать. Оправдываться я не собираюсь, но еще полночи лежу злая из-за ее прямолинейности. Лучше бы молчала.       Бирюзовые глаза Финника всё реже и реже посещают мое лицо. Пусть так… Но для меня уже ничего не будет прежним. Его дружеские объятия, его губы, из которых льются слова, его дыхание. Я всё еще его слышу и чувствую на своих губах и щеках, висках. Своим проклятием он заразил меня, не способную бороться. Отравленная, я лезу в подсобку с мелом и там провожу вечера, которые раньше заполняла неловкими разговорами с Финником. Теперь его улыбка и прикосновения не такие, какими он одаривал меня раньше. Руки гладят волосы Энни, он смотрит в ее красивое лицо, смеется с ее смеха невпопад. Надеюсь, он не видит, как я отвожу взгляд, потому что больше не могу смотреть на счастливых. Синяки под пальцами на шее сходят; возвращаю свой взор к Питу, к Гейлу. Всё уже совсем не то. Счастья нам не видать.       Не думай о том, что больше не попадешь в его комнату. Не думай, что больше не окажешься на его груди, что его поцелуи не покроют твои красные от злости и смущения щеки.       В очередной раз, когда мы встречаемся наедине (совершенно случайно, ведь никто не ищет больше встреч), мы замираем, не находя что сказать, — так я думаю, пока он первый не роняет неловкое:       — Мы обречены любить других, верно? — будто через силу, с низкой хрипотцой. Для него это само собой разумеющееся.       — Ты прав, — вру я снова.       Впервые с того момента, как мы коснулись друг друга не по-дружески, я наконец-то плачу, лицом утыкаясь в подушку, чтобы Джоанна не слышала моих всхлипов. На утро всё проходит. Больше нет боли, и я смиряюсь с тем, что нашим чувствам не суждено выжить; они останутся в маленькой комнате Финника, закупоренные там до конца наших жизней, обреченные на безмолвное существование.