ажитация

      У Рана проблемы.       Эти истории, одна за другой, как лопнувшая аневризма в мозгу. Хотя откуда ему знать? У него это впервые.       Поэтому он стоит тут. Голосовые связки расходятся на ниточки — он ни слова сказать не может, если попробует напрячь горло — всё выльется наружу. Горячее лавы. Забрызгает порог, прожжет темно-синий ковер, коричневый женский плащ, свисающий с крючка в прихожей, ошпарит её, маленькую такую, курносую.       У него чувство, что всё это было уже. Её хлопающие глаза, ресницы темные и пушистые, как у куклы, розоватые скулы, лохматая косичка, перламутровые клипсы-бабочки, переводная татуировка из жвачки в виде сердечка на щеке, домашнее зеленое платье с засохшим темным пятном на правом рукаве, босые белые ноги. Он всё это видел. Только не понимает где. Может во сне. У Рана сейчас сны такие, как будто он снова на таблетках.       Клоунада.       — Брат твой дома?       Он начинает разговор так, как привык, собственно. Он забывается. Словно о край тумбочки мизинцем бьется. Поэтому, не закрывая рта, начинает снова:       — Такаши в смысле. Он дома?       Она за эту липкую нелепую минуту ни разу с него глаз не свела. В отличие от него. Он ведет себя хуже семилетней девочки. Хуже. Он с легкостью ломает людям позвонки, а задать вопрос ребенку он не может. Это, действительно, проблема. Производственная травма. Атрофия.       — Да, — голосок её негромкий, испуганный. Она больше ничего ему говорить не хочет. Хайтани на подсознательном уровне её понимает. Он бы тоже с собой разговаривать не стал.       Он на её месте отдавил бы такому патлатому ублюдку ступни.       — Позови его, пожалуйста.       Не зови его.       Не зови его, иначе я сам себя кончу. Прямо у вас. Здесь. На пороге. Проткну кишки дверной ручкой.       Девочка отвечает не сразу.       — А вы кто?       Он устал тут стоять. У него, кажется, мышцы чесаться начинают. Он не привык так долго говорить. Он не привык объясняться. Представляться. Обычно представляются ему, если язык в сохранности. Но он понимает, что бессилен. Что он выглядит как мокрая жалобная собака, уткнувшаяся своей облезлой собачьей мордой в первый попавшийся дом. Тут кстати всё им пропитано. Ран ощущает. У него слюна теплеет сладко.       — Приятель, — выдыхает едва раздраженно.       Это неправда. Врать так, как себя ножиком полоснуть по запястью.       — Хорошо, сейчас.       Она убегает тут же. Топает громко, быстро. Звук её шагов растворяется за стеной. Хайтани голову наклоняет. Пытается после приглушенного девчачьего голоса различить его. Спокойный. Спокойный, как кипяток в ванной. И Ран погружается в него. Стонет, выдыхает через рот. Он варится заживо, но это смотря с какой стороны взглянуть. Какая разница, если тебе невероятно хорошо? Если у тебя каждая связочка пищит, как на раскалённом масле.       Его заебало вот так вот. Превращаться в ебанутую псину, но, да, все эти истории, одна за другой — разбивающиеся машины.       Он начинён стеклом. Он не может передвигаться.       Всё режется, всё колет, распирает, как больного столбняком.       Даже сейчас, когда, казалось бы, вот его болеутоляющее. Руку протянуть в буквальном смысле. Схватить за ладонь. Срастить пальцами.       Ничего не происходит. Такаши просто стоит в зелёном фартуке, как мамочка. Рана это все забавляет до хруста костей.       — Проходи, — Мицуя разглядывает его всего, как будто не видел несколько месяцев.       И да, это, блять, лупит круче хлыста по обнаженной спине, потому что позавчера они практиковали коленно-локтевую, вчера Рана трясло от желания хотя бы пальчиком коснуться его молочной шеи, а сегодня… сегодня «проходи», как будто он за комиксами к нему пришёл.       И Такаши всё знает ведь.       У Рана даже движение нижней челюстью многозначительное.       И он шагает за ним. Проходит в гостиную.       Хочется рукой накрыть Мицуе макушку. Схватить его, как котёночка. Почувствовать теплоту волос меж пальцев. Ангелы вот-вот спустятся прямо сюда, на кухню, где Луна и Мана глядят в пустые тарелки.       — Ты будешь? — Такаши оборачивается наконец-то.       Он готовил пасту, видимо, с томатами. Ран чувствует сладкий насыщенный аромат и замечает поднимающийся над наполненной сковородой пар.       — Нет.       У Мицуи щеки розовеют. Он чешет правую легонько, и Ран слышит, как кожу царапают недавно стриженные ногти. А ещё она у него не чешется. Такаши делает так, потому что ему неловко. Потому что Луна и Мана начинают шептаться. Ран всё это понимает. У него руки в карманах джинс неприятно увлажняются, как у семиклассника.       — Пройди ко мне, пожалуйста, — Такаши направляет взгляд куда-то в ворот толстовки Рана. — Я приду сейчас.       Конечно. Куда ты денешься, когда тебя выворачивает?       Ран тоже не глупый.       Ран никогда не был в его комнате.       Это как пустить по вене, наверное? Что-то такое, да?       Луч солнца проскальзывает через щель между плотными бежевыми шторами. Останавливается на столе. Почти задевает швейную машинку.       Он боится подходить к ней.       Это все, действительно, что-то белое и красивое, как приход, как пышная пена поверх тёплой воды с лопающимися пузырями. Ран чувствует, как просочившийся сюда свет согревает ему поясницу, когда он замирает возле стены и во мраке пытается рассмотреть повешенные на небольшую прибитую доску рисунки.       Он так никогда не сможет.       Он ничего не понимает. Он не понимает, как при такой мощной тяге к прекрасному можно ударить кого-то.       Он про себя так тоже на секунду думает. Но быстро. Не успевает закончить мысль, как дверь открывается.       Закрывается плотно.       — Это на конкурс? — поднимает палец в воздух.       Такаши так и замер там, где остановился.       Словно не он в своей комнате, а Ран.       — Да.       — Красиво.       — Спасибо.       Ран ощущает сухость своих застывавших в каком-то неестественном положении губ. Смачивает их мокрым языком.       — Ты точно больше не проказничаешь, да? — они, слегка багровые от старых трещин, растягиваются. Ему больно. Ему нравится такое начало. Он возвращается к себе настоящему.       — Что? — выглядит так, словно ему по кончику носа хорошенько постучали. — А, нет. В смысле… нет.       Мицуя трёт свою левую ладонь правой. Рана передёргивает от осознания того, какие они нежные, глазурью покрытые, созданные не для драк и даже не для дорогой ткани, ниток, а для него. Для его острых плеч. Сложно в это поверить, но, вспоминая позавчерашнюю ночь, внутри живота всё согревается, словно он проглотил часть солнца.       — Я скучал, — бархатно.       Руки Такаши наконец-то успокаиваются. Распускаются. Хайтани слышит, как он втискивает в себя сухой воздух на противоположной стороне комнаты.       Тут пахнет корицей.       Она как будто скрипит меж зубов. Оседает внутри носоглотки. Пряная и сладкая. Ран не любит сладкое. Он так думал, но сейчас он сам как будто из сахара. Он бледно-розовым языком медленно проводит по ребру собственной ладони.       Мицуя сглатывает тяжело.       Первый подходит.       Рану кажется, что у него меж рёбер заточен нехилый такой магнит. Иначе почему Такаши двигается быстро? Почти врезается в его череп своим. Ртом прижимается. Не даёт сделать вдох, и Хайтани смеётся. Зубами стукается. Ему щекотно от чужого дыхания и больно от своих ран.       — Из тебя гопник, как из меня швея, — он раскрывает глаза широко, жесткими ладонями обхватывает лицо Такаши, смотрит, как ореол его розовых губ расплывается, как они наливаются, словно ягоды. — Не надо, ладно?       Мицуя улыбается. Он опускает веки. Делает неожиданное резкое движение головой, почти выныривающее, запрокидывает ее назад. Руки Рана слабеют, падают.       Он возвращает одну. Хватает Такаши за шею, как щенка, почти свой лоб разбивает его лбом.       — Я серьезно, ясно?       — Не надо учить меня.       Может быть он собирался добавить что-то к сказанному.       Какая разница?       Это уже невозможно.       Ран двигает челюстями так, будто собирается сожрать чужой рот. Он раздвигает его. Толкается. Свои ресницы почти вплетает в ресницы Мицуи. Они длинные. Пушистые. У его сестрёнок такие же.       Тогда было не дежавю.       Хайтани присасывается к подбородку, к щекам. Боится, может быть, что Такаши вот-вот растает.       Пальцы ищут края футболки.       Быстро. Жадно. Рану нужно греться. Он ложился в холодную постель. Слушал звук работающей электрической щетки. Бьющей из-под крана воды. Такой же холодной. Слушал, как Риндо вяло перетаскивал свои мокрые ступни по паркету. Валился в кровать за стеной. Вздыхал. Рану сложно было шевелиться в синей темноте на морозной простыни. Как будто острый крючок запустили аж в самое предсердие. Любое движение — ноющая боль за грудиной. А сейчас, сейчас крючок этот резко вытащили, и кровь — кипящая пена — залила трясущееся тело.       Такаши своим видом, своими краснеющими губами разгоняет ее не хуже мелодии хрустящих голеней.       Ран ладонями упирается в подрагивающий живот. Ведёт выше. Большими пальцами гладит соски медленно. Мицуя выгибает спину.       Он хочет. Но смотрит сосредоточенно. Он говорит:       — Ран, я не буду.       У Хайтани как будто в левом ухе щёлкнуло.       — Слышишь?       Чужая кожа под кончиками пальцев холодеет что ли.       — Почему?       — Я не могу здесь. Сейчас.       Помимо стука собственного сердца Ран начинает различать мелодию, доносящуюся из дальней комнаты.       У него в горле вяжет. Мысли, как сыр в микроволновке, расплавились наполовину, и он ещё может соображать. Ещё может дать что-то вразумительное.       — Они смотрят телевизор. Они не услышат.       И столько мольбы в этих словах.       — Ран…       Ран не слушается. Ран никогда не был послушным, хотя требовал послушания. Он целует в угол раскрытых губ, потом выше, ещё выше, в правую скулу, левую, по очереди, сыпет поцелуями, как ножевыми.       Ещё, ещё, ещё. У него внизу всё крепче затягивается.       — Я знаю… снимай штаны.       — Ран, — негромко, но грозно.       — Да блять, не буду я тебя трахать, успокойся.       Такаши хоть и смотрит недоверчиво, глазами водит по лицу напротив напряжённо, но молнию расстёгивает.       Рану нравится смотреть, как он себя ломает. Как он старается сохранить в себе остатки того, что в нем ценят окружающие. За что они его на руках носят. Он старается. В нем кровь как молоко скоро сворачиваться начнёт от этих напрасных стараний.       Хайтани осторожно, беззвучно двигает Мицую к стене. Наваливается на него буквально. Целует в лоб. Меж бровей. Кончик носа. Он краснеет.       — Возьми мой, — у Рана и поясницу, и ягодицы вмиг обдаёт холодом.       Джинсы Такаши сползают до колен. Он пялится на чужой стояк, сглатывает старательно. Словно ему тяжело мышцами глотки двигать.       — Давай…       У Рана голос подрагивает, будто под ребро стилет засадили.       Ещё чуть-чуть и начнёт себя отхаркивать.       Себя. Свои ебаные чувства. Ощущения. Ядерные, как после арматуры. Он не знал, что легкие, эти два мешка, запертые в костяной клетке, вот так вот могут отказаться принимать в себя воздух.       — Бля, чего ты? — Рана распирает. Он правую ладонь прижимает в нескольких миллиметрах от головы Такаши. — Ты видел его позавчера.       Он был в тебе. Такой же крепкий и горячий. Ну?       Ты умолял меня, милый.       Хочется смеяться. Так, чтобы пол башни снесло.       Поэтому Хайтани запрокидывает голову. Взглядом врезается в потолок комнаты. Ещё чуть-чуть, и он впечатает в него свой лоб.       Пальцы Мицуи такие тонкие. Нежные, на удивление. Они не похожи на пальцы гопника. Сужающиеся кверху. Аккуратные косточки, обтянутые молочной кожей. Они трогают его. Сухие. Горячие.       — Плюй, — Ран немного приходит в сознание. Опускает голову. — Давай.       Такаши медлит. Ему на лоб падает свет от солнца. Ран замечает, как он увлажняется, волосы липнут к вискам, мокнут.       Хайтани хочется себя раздробить. Раздавить. Сотворить с собственным телом кровавое и откровенное. В нем словно что-то существует, дёргает за ниточки, и он это «что-то» не может больше в себе носить.       Да, блять, он нездорово хочет трахаться. Нездорово сдавливать затылок Такаши своей здоровенной рукой. Рычать ему в ухо. Нажимать на плечи. Глотать стоны. И ещё, ещё, ещё, чтобы яйца гудели.       И ещё «что-то». Совершенно точно есть ещё «что-то». Он сглатывает. Рот раскрывает, но не в силах впустить в себя воздух. Смотрит, как Мицуя набирается смелости.       Вязкая жидкость капает прямо на головку. Ран жмурится, словно солнечный свет забрался к нему под затылочную кость и все там нагрел, как в аду.       Мицуя набирается смелости и двигается. Трется своей нежной кожей о его кожу. Он ускоряется. Он знает, что доставляет Рану удовольствие. Ран выглядит, как довольная псина. Вот-вот из глотки вырвется вой. Наполнит комнату.       Они задохнутся вместе.       — Быстрее, — еле как из себя выдавливает остатки букв.       Ему щекочет под рёбрами и ниже. Такаши большим пальцем давит на блестящую головку. Ран видит это. Он смотрит на свой набухший член, как на произведение искусства. Ему нравится, как контрастируют белые, почти мраморные пальцы Мицуи с его плотью. Сносит крышу. Пасть разрывает, словно туда залили кипяток. Поэтому он свободную левую руку прижимает ко рту.       Правой он уже давно не чувствует. Она почти продавила стену. Ран переносит её на голову Такаши. Проводит по ежику светлых волос, лохматит их. Они влажные, как после горячей ванной. Ран клянётся, что если бы они были одни. Блять, если бы только их оставили вдвоём на всем чёрном свете, он бы сожрал его сахарное тело.       Он бы ел его вечность.       Ран уже не может стоять на ногах. Они становятся мягче ваты. Они расслаиваются.       Губы выпускают тихое мычание, когда он обе руки возвращает к стене. Зажимает Такаши с двух сторон. От Хайтани несёт наверное этой разрушительной горькой силой. Мицуя задыхается. Язык у него сухой. Ран ощущает, когда запускает в него свой скользкий.       Он разорвётся через три секунды.       Сейчас вот-вот земля загорится. Там, на улице, конец света. Солнце как будто уже забралось сюда, в комнату. Прожгло двоих насквозь.       И Рану очень хочется сгореть. Это приятно. Чертовски приятно утягивать его за собой, в пекло.       Распалить его было просто.       Потому что он сам хотел. Сам.       Стены рушатся.       Ран кончиком носа вжимается в его щеку.       — Блять, малыш, — само собой вытекает изнутри. Такое же вязкое, тянущееся, как то, что бежит по правой ноге, падает в спущенные штаны.       Падает с дрожащих пальцев Мицуи.       Такаши целует сам. Его трясёт, как при лихорадке.       Ран не чувствует своего тела. Он с трудом поворачивает язык, чтобы сказать:       — Снимай.       Мицуя больше не робеет. Испачканными ладонями стягивает с себя резинку трусов. Ран натягивает свою. Ему так же сложно. Голову изнутри печет, он тяжело встаёт на колени.       И принимает. Глубоко.       — Ран, — полушёпотом сверху, заползает в ушные раковины, раздаётся в черепе мягким шевелением.       Он уже делал так. Он лгал Такаши, когда говорил, что не имел опыта с мужчинами. Он лгал Риндо, когда говорил, что трахал вчера красотку со здоровенной задницей.       Блять, он такой ебнутый, этот Ран. Хоть нос ему разбивай коленом.       Такаши руками стискивает его косы. Он тянет их сладко, до легкого покалывания в коже головы, вплетает пальцы, скребёт ногтями.       Ран никак не может расплавиться до конца.       Он ощущает слюну на подбородке. Подбирается к нему пальцами. Размазывает влагу на члене. Скользит крепкой ладонью уверенно, быстро, заглатывает, как в переходе.       Мицую это не пугает. Он всего лишь тяжело дышит.       Ему надо. Просто необходимо. Зачем и почему? Рану по ночам сводит челюсть. Он просыпается от того, что зубы его практически крошатся.       У него внутри кувыркается огненный шар. Он не знает откуда. Ударяет в пах, взлетает обратно к самому сердцу.       Его ранит что-то и не даёт до конца зажить.       Мицуя, как мороженое в плюс тридцать пять, стекающее по вафельному рожку белой липкой массой, попадающее на руки, склеивающее пальцы.       Ран двигает языком отчаянно, обсасывает головку, стягивает кожу специально, чтобы Такаши зашипел, как животное.       Ран клянется, что так будет двести, триста раз. Тысячу. Он даст этому повториться.       — Сейчас, — едва слышно.       Он даже не успевает отразить, как во рту проливается семя.       Ему похуй, честно. Он тут был только ради того, чтобы снова почувствовать и морально, и физически чужую теплоту. Хотя как «чужую». Он же знал, к кому идёт и куда.       Ему больше не хочется к другим.       Ран делает финальное движение головой. Глотает. Ниточка слюны тянется от нижней губы, разрывается, падает вниз, на бежевые носки Такаши.       — Иди ко мне, — Ран хрустит коленями, когда поднимается. Тут же руками обхватывает щеки, тянет на себя.       Целует долго как-то. Просто жмётся своими губами к губам Такаши. Словно прирасти к нему пытается.       — У тебя было это? — звуки, как сквозь жаркую трясину.       — Что? — отлепляет себя от него. Смотрит в глаза пристально. Немного тревожно.       — Было с другими?       — Да.       Ран не мог бы так долго тянуть. Он профессиональный лжец, но сейчас, нет, он не может сейчас. Он готов вылизывать его пальцы на ногах. Это пройдёт, наверное, через минут двадцать, а пока он сам себя вспарывает.       Такаши опускает глаза, как грустная кукла. Ресницы его дрожат. Рану хочется задеть их. Провести липким пальцем.       — Похуй.       Мицуя смотрит так, словно ему меж бровей гвоздь забивают.       — Похуй на них, — Ран дополняет. Ему хочется пить, в горле сухо.       Они одеваются в тишине. Словно ничего и не было. Солнце так же отчаянно бьет по шторам, затекает внутрь комнаты. Ран прячется во мраке. Встаёт спиной к Такаши. Натягивает джинсы.       — Приходи ко мне завтра.       — А Риндо?       — Он свалит.       Вздыхает как-то тяжело.       — Я приду.       Сердце замирает.       И когда они возвращаются в гостиную, девочки даже не смотрят в их сторону. Они буквально облепили мерцающий телевизор.       На улице стало как-то тоскливо и серо. Буквально за две секунды.       За две секунды все вернулось туда, откуда началось. Их игры — мгновенная вспышка. Яркая, бьющая по нервам. Всем сразу. Ран останавливается на крыльце. Рука его крепко обхватывает дверной проем.       Он поворачивается.       Мицуя внешне спокоен. Бледен. Похож на мраморную статую.       Ран дёргается, хватает его за предплечье, сжимает грубовато, как утюгом прижигает.       Такаши всё так же смотрит.       Больше ничего.       Как только Ран уходит и за ним хлопают дверью, он понимает, что не прошло.       У Рана проблемы.