Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.
Он мне сказал: «Я верный друг!»
И моего коснулся платья.
Так не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.
Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных…
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом ресниц.
А скорбных скрипок голоса
Поют за стелющимся дымом:
«Благослови же небеса —
Ты в первый раз одна с любимым».
© Анна Ахматова.
Колкий осенний ветер бесцеремонно пробирается под ткань чёрной толстовки, цепляясь за уродливые шрамы на теле и слой бархатной, когда-то молочной кожи, кусая до мурашек, царапая. Небо безжизненно чёрного цвета выстилают совсем редкие бусины неярких звёзд, которые не внушают и капли должной надежды уже слишком долгое время. Вокруг расползается беспросветная мгла, заманивая своей кривой улыбкой в цепкие объятия смерти. Она с наигранной нежностью надоедливо шепчет в самое ухо, обжигая горьким дыханием, перенимает на свою сладкую сторону, обещая навсегда избавить от тяжких грехов. Голоса в голове истерически смеются, с большим удовольствием издеваются, наблюдая за чужими страданиями, и навязчиво пробираются в мысли. Ещё чуть-чуть и Юнги сорвётся со звонкой цепи. Он хлопает балконной дверью настолько громко, насколько ему это позволяют противно дрожащие пальцы. Его жалкие попытки достучаться до чёртовой Вселенной ни разу не увенчались успехом. Пока ровные зубы не раскрошились от немых рыданий окончательно, а новые, ещё совсем свежие рубцы не укрепились, прекращая покрываться всё новыми и новыми, он борется, утопая в омуте неконтролируемого отчаяния. Крик о помощи не слышат. Тихое почти не уловимое «спаси меня» растворяется в едком холодном воздухе, что скользит между непослушными смоляными волосами. Подавление нежеланных эмоций давно вошло в привычку. Юнги просто физически больше не способен карабкаться по широким ступеням вверх, через силу глотая перемешанные в одном стеклянном флаконе кристальные слёзы и пот, раздирая бледные ладони в кровь об шершавый бетон, чтобы преодолеть очередной круг ада, чистой наивностью полагая, что когда-нибудь всё изменится. Потому что ничего никогда не изменится. Потому что никто больше не поможет. Он не выдерживает такой наглой лжи. А всё из-за того, кому каждый раз приходилось неизбежно врать. Из-за одного грязного душой человека, который меньше всего на свете заслуживал смотреть на то, как Юнги медленно и верно опускается на морское днище. Он сдерживает слёзы лишь потому, что человек, мнимое сочувствие которого неоднократно льстило, приносил в никчёмную жизнь Юнги капельку надежды и тёплого света, облегчая его бессмысленное существование. Неужели всё зря? Держаться больше нет сил. Появление Пак Чимина — попытка искупить мнимые грехи человечества. Проще говоря, несусветное чудо. Юнги, слизывая с разбитой обветренной губы металлический привкус подсохшей крови, жмурится до яркой боли в глазах, потому что обещал когда-то справиться, попытаться совладать с собой, обещал держаться до самого последнего вздоха, пока звёзды на небе сплетаются в созвездия. Надежда появилась в будничном ритме Юнги спонтанно. Чимин, подобно праздничным салютам, громко расцветающим в ночные часы яркими ажурными бутонами, сделал решающий шаг вперёд, протянув свою крохотную по общепринятым параметрам ладонь незнакомцу. Юнги в ту новогоднюю ночь слёз не сдерживал. Он кричал, плакал навзрыд, размазывал слюни и сопли по холодным щекам, стыдился прохожих и всё равно плакал. Ему всё это время казалось, что конец, которого, судя по всему, никак не избежать, вот-вот наступит. Последние часы уходящего года звенят колокольчиками на дверях, приглашая войти, оседают кристальными снежинками на бархатных щеках, заставляя сморщиться, и сверкают яркими звёздами на небе. — Эй, ты в порядке? — раздаётся где-то поблизости. — Пожалуйста, посмотри на меня… Юнги не спешит отзываться на незнакомый голос. Дикий животный рёв затуманил его сознание, перекрыв путь к здравым мыслям. Кто вообще осмелится подойти к человеку, который в состоянии аффекта на несчастную жертву может и накинуться? Разве что тот, у кого отсутствует инстинкт самосохранения… Юнги стоит на коленях, чувствуя, как от снега мокнут потрёпанные жизнью джинсы, как болезненно ладони царапаются об обледеневший асфальт и как слёзы не успевают высыхать. Он в Бога с класса третьего не верит, однако молит о пощаде. Ему страшно. Страшно умереть прямо здесь и сейчас. Разум поглощает тьма. — Слушай мой голос, — ласково просит незнакомец. — Я рядом с тобой, хорошо? Главное — дыши. Скоро всё закончится. Это странно… Но Юнги почему-то слушает. Он весь дрожит (то ли от зудящего декабрьского холода, то ли от страха), всхлипывает и, мельком взглянув в глаза своему спасителю, уже отчаянно цепляется за его хрупкие плечи, сжимая ткань чужого пуховика. Лишь бы этот страшный сон поскорее закончился. Юнги задыхается. Запас кислорода исчерпывается с каждой новой секундой. Морозная свежесть обжигает разодранное горло, белёсые шрамы на запястьях и лёгкие. Сердце бьётся с такой силой, что вот-вот вырвется наружу, невзирая на рёбра и грудную клетку, а ноги по-прежнему отказываются функционировать. Юнги тошно и противно. Не сколько от положения, в котором он по иронии судьбы оказался, сколько от собственной непоколебимой беспомощности. Он просто не выдерживает. — Я рядом с тобой, не забывай… — мягкий шёпот обжигает мочку розоватого уха, пуская по телу обилие мурашек. — Я рядом… рядом… Только дыши. Сейчас всё закончится… Потерпи ещё немного, ладно? Юнги сосредотачивается на дыхании, мысленно считая до четырёх, заглатывает как можно больше воздуха, наполняя им слабые лёгкие, и выдыхает. Обязательно медленно и через рот. Вдох. Раз, два, три, четыре… Выдох. Раз, два, три, четыре… Он улавливает ненавязчивый запах мужского парфюма, судорожно втягивает его носом, распознаёт, пытаясь переключить внимание на что-то, кроме тревоги и непосредственно страха. Сладковатые духи чем-то напоминают жасмин, но Юнги знает наверняка — это пьянящая гардения. Он ботанику ещё в шестом классе проходил, а цветы эти на школьном подоконнике выращивал… Безвозмездно. Ради одного только эстетического удовольствия. Незнакомец оглаживает замёрзшие щёки, стирая с них дорожки из слёз, заботливо гладит по волосам, прижимает к себе, шепчет что-то на ухо и успокаивает… — Ты хорошо справляешься, — одобрительно кивает он. — Осталось немного… Сосредоточься на дыхании. Страх отступает. Костяшки чужих пальцев забавно краснеют от колкого мороза, а пухлые губы пересыхают каждый раз, когда незнакомец слизывал с них растаявшие снежинки. Именно таким Юнги и запомнил Чимина когда-то. Он в лёгком пьяном бреду перебирает ледяные пальцы, выпуская изо рта горячий воздух, и кутается в потрёпанную куртку. Пока выпивший отец что-то снова кричит про безответственность и ужасное воспитание, Юнги ненавистно запирает чёртову балконную дверь на ключ, отрекаясь от реальности. Балкон — единственное и самое безопасное место в квартире, которую до сих пор тошно называть своим родным домом. Здесь довольно сыро, потому что такой же бухающий во всю сосед сверху частенько забывает закрывать в ванной работающие краны, из-за чего старый линолеум вздувается крупными пузырями, а стены покрываются белой узорчатой плесенью. Юнги даже привыкнуть успел. Вместо тёплого домашнего очага тут ободранные везде, где только можно, обои в белую и бежевую полоску, а вместо милого хомячка или попугая, которых обычно заводят все счастливые семьи, здесь изредка ползущая по углам живая нечисть в виде тараканов и пауков. Но кто сказал, что они счастливая семья? Странно, что Чимину вообще когда-то нравилось приходить сюда, забирая ошеломлённого каждой их новой встречей Юнги гулять по центру города, где им однажды пришлось сойтись, подобно звёздам на небосклоне. Они много разговаривали, звонко смеялись, дурачились, пачкали друг друга мороженым или растаявшими на жаре плитками шоколада, ходили в кино и кафе (Чимин, будучи старшим, благородно спонсировал каждую их прогулку), а ещё разглядывали звёзды по ночам, потому что Юнги, несмотря на столь юный возраст, отлично разбирался в созвездиях. Если бы он только знал, чем именно всё это закончится. Дрожащие руки с причудливыми кровавыми разводами и расцветающими, подобно фиалкам на заре, гематомами кое-как справляются с замочной скважиной. Юнги несколько раз тревожно дёргает изогнутую белую ручку, убеждаясь в том, что ржавый от влаги замок щёлкнул, оставляя его в ласкающей тишине. Одному спокойнее. — Ведёшь себя как ребёнок, — качает головой Чимин, смотря на то, как отважно и храбро Юнги залезает на раскидистое дерево, за ветку которого зацепился его воздушный змей в виде жёлтой бабочки. — Мы могли бы позвать сотрудников парка и… — Недооцениваешь меня? — обиженно хмыкает Юнги, перебивая взволнованного чужим положением Чимина. — Я и без всяких сотрудников справлюсь! — заявляет вдруг он, цепляясь за усыпанные зеленью ветки и царапая бледные ладони. Юнги усаживается на более-менее крепкую ветвь и смотрит вниз, понимая, что совершил главную ошибку в своей жизни. — Боже, тут слишком высоко! Мне страшно! — визжит он, едва не теряя равновесие. — И почему я должен возиться с ребёнком… — вздыхает Чимин, мысленно прощаясь со своей новой белоснежной рубашкой и небесно-голубыми джинсами, потому что снимать с дерева придётся не только воздушного змея, но и испуганного до полусмерти Юнги. — Оставайся, пожалуйста, на месте, — просит он, закатывая рукава. Юнги врать самому себе не привык, именно поэтому утверждать то, что ему сейчас совсем не страшно за свою хоть и исполосованную болью, но жизнь, будет глупо. Сохранить рассудок не представляется возможным. Он по своей скромной натуре тихий и неприметный. Такие, как Юнги, быстро привязываются, тянутся к людям, влюбляются в них и беспрекословно доверяют. Ему всегда хотелось быть нужным. Хотелось приходить домой поздно вечером со школы и с трепетной улыбкой поворачивать ключи в замочной скважине, потому что за дверью кто-то ждёт, хотелось бескорыстно заботиться о ком-то, обнимать за талию, влюблённо переглядываться и целовать, каждый раз быть благодарным за то, что ему достался тот или иной человек. — А я думаю, что тебе идёт улыбка, — говорит Чимин. — Не слушай всяких дураков, — он допивает свой ореховый капучино, выбрасывая бумажный стаканчик в урну, и смеётся, да так легко и звонко, что Юнги самому вдруг захотелось улыбнуться и вызвать на чужом лице яркий восторг. — Тогда мне стоит радовать тебя чаще, — смущённо опускает голову он, переплетая их пальцы. Странно, ведь Чимин никогда не требовал улыбаться ему в ответ, потому что, кажется, старался это делать за них двоих, поражая Юнги своей простотой и искренностью. Юнги страшно прислушиваться к чужим шагам, не вызывающим ни капли доверия, страшно расслабляться, осторожно прижимаясь к балконной двери, страшно непринуждённо лезть в карман потёртых чёрных джинс с модными рваными коленями и пытаться звонить на наизусть выученный номер, которого впредь больше не существует, со словами «забери меня из этого кошмара, прошу…», страшно предполагать, сколько ещё зелёных бутылок опустеет, пока Юнги отсиживается здесь, приспосабливаясь, как бы странно это не звучало, дышать. Страшно осознавать, что Чимин больше не вернётся, что он не спасёт, не успокоит и не заберёт к себе на квартиру, предлагая посмотреть какую-нибудь малоизвестную комедию или поесть заварных пирожных, чтобы отвлечься. Звонить ему теперь тоже бесполезно. Пальцы дрожат от переизбытка отрицательных эмоций, они переполняют его и льются за пределы невидимой чаши тонкими прозрачными струями. Неконтролируемый гнев, привычная досада, отвращение, панический страх, разочарование, крупные мурашки, бегущие по бледной коже, горячие слёзы, стекающие по холодным щекам до самого подбородка, и боль. Зверская, невыносимая, оглушающая. И даже хорошо, если она физическая. Хорошо, если видны тёмно-фиолетовые синяки на руках и коленях, хорошо, если появляются новые ушибы и порезы, потому что только так он ещё что-то чувствует. Только благодаря ним Юнги ещё живой человек, которому по природе дано ощущать подобное. — Ты? Худшее, что могло случиться со мной? — недоумевает Чимин, прижимая дрожащего от тёплых прикосновений Юнги к себе. — Кто тебе такое сказал, глупый? Не отец, случаем? — улыбается он, целуя оголённые из-за растянутой майки плечи. — Юнги, ты — новая зарождающаяся звезда на небе, которую нужно всего лишь чуть-чуть подождать. — Звезда? — переспрашивает Юнги и судорожно цепляется за ткань чужой вельветовой рубашки, втягивая дурманящий запах гардении. — Да, причём самая настоящая, — хихикает Чимин, утыкаясь носом тому в макушку, и взъерошивает жёсткие наощупь волосы. — Потому что все звёзды неизменно начинают сиять. Ночное небо выглядит мрачно. Листья, окрашенные в тусклые осенние оттенки, перед тем как приземлиться на сухой асфальт, будучи растоптанными, причудливо кружились, танцевали прощальный вальс, отдавая свои последние минуты под влияние резких ветров. В ночи застыл запах огорчённой тишины, а ещё пряной корицы, страсть к которой питал один только Чимин. Сегодня ночью обещали дождь. Самый настоящий и осенний, в котором охота вечно тонуть, промокать, покрываясь гусиной кожей, идя по пустой тихой улице. Юнги для среднестатистического здорового человека дышит ну слишком часто. Хотя кто сказал, что он — среднестатистический здоровый человек? Школьный психолог, например, отказался работать с Юнги ещё при первой встрече, ссылаясь на то, что у мальчика, видите ли, суицидальные наклонности, нестабильное эмоциональное состояние и похабные мысли в придачу. «Не в моей компетенции, — сказал он тогда. — Нужен другой специалист». К другому специалисту Юнги, как и ожидалось, не попал. Сердце у него колотится наравне со сбитым дыханьем. Лишь бы не очередная паническая атака, справляться с которыми в одиночку Юнги по-прежнему не умеет. Ему больше никто и никогда не поможет... Он испуганно смотрит на отвисший карман своей чёрной толстовки. Пистолет. Юнги и правда выхватил его под истерический смех отца. На всякий случай. — Ты что, никогда не делал селфи? — изумлённо выгибает брови Чимин. Они сидят в кабинке на колесе обозрения, медленно возвышаясь над городом, который освещает уходящее красное солнце. Юнги, смотря на удивлённого Чимина с зажатым в пальцах телефоном, мотает головой. — А хочешь… Мы сделаем? На память... Это всё потому, что через месяц Чимин уезжает на учёбу в другой город. Да уж, новость не из приятных... Юнги, по правде говоря, до сих пор в происходящее не верит, при любой возможности переспрашивает, уточняет, будто умалишённый. Отпускать в свободное плавание не хочет. Терять полюбившегося за столь короткий срок человека — тоже. Совсем недавно Чимин поступил в университет мечты. Он теперь самый настоящий студент, у которого, как не странно, уже предопределено будущее. Чимин теперь взрослый. Не то что Юнги, которому со дня на день должно исполниться пятнадцать. Столько всего впереди... Он тоже станет взрослее, но по-своему. Никаких больше совместных прогулок, кинотеатров, кафе, тёплых объятий, разговоров по телефону, ночёвок… Им осталось немного. — Хочу, — воодушевлённо кивает Юнги, пытаясь не выдать того, как сильно он разочарован поводом этой злополучной фотографии. — Тебе обязательно уезжать так скоро? — хнычет следом. — Может, останешься? Здесь тоже много всяких университетов... — Ничего не поделаешь, — пожимает плечами Чимин, настраивая фронтальную камеру. Создаётся ощущение, что ему абсолютно плевать. — Это вынужденная мера. — Я буду скучать… — жалобно тянет Юнги, отказываясь принимать такую реальность. Он хранил это фото на обоях старенького телефона до тех пор, пока отцу не показалось забавным швырнуть эту незначительную вещь об ближайшую стену, оставляя довольствоваться лишь тёплыми воспоминаниями. Юнги, наконец-то приводя своё дыхание в какую-никакую норму, треплет грязные волосы и подходит к распаханной настежь форточке. В ушах ещё раздаётся противный писк из-за недавнего удара головой, ноющая боль от которого проявляется только сейчас, и Юнги в какой-то степени даже рад этому, потому что ощущать себя куклой ему не сильно-то нравится. Он оглушен внутренней пустотой, не чувствуя больше чужих касаний. Казалось, что мёртв. Но Юнги ещё жив. Он неизменно дышит, втягивает в ноздри свежий ночной воздух, что наполнен новым непривычным ароматом опавших листьев, сухого асфальта безжизненного цвета и неприятной сырости. Осень никакая не золотая, как в стихах, не уютная, как все говорят, не живая. Каждый её пейзаж и оттенок пропустили через чёрно-белый фильтр. С его тёмными волосами играется ветер, игриво распределяя пряди по-своему. Кожа на лице стягивается отдельными дорожками, которых ещё пять минут назад не было, а на губах до сих пор остался привкус дешёвого виски. — Я люблю тебя, — ласково шепчет Чимин и, запуская руки под чужой красный свитер, скользит ладонями по рёбрам, пересчитывая по пальцам каждую неприлично выпирающую косточку. — Иногда мне и вовсе кажется, что я схожу с ума... — он осыпает поцелуями нежную кожу шеи, плавно спускаясь ниже, и переходит на ключицы. Юнги давно понял, что безнадёжно влюблён, но чтобы так... Просто безумие. Полюбившийся ему запах гардении перебивает сигаретный дым, а простынь, соприкасающаяся с неприкрытыми участками кожи, обжигает зыбким холодом. Юнги не знает, что конкретно заставило Чимина потерять контроль над разумом, но хуже, чем сейчас, быть точно не может. Остановятся ли они? Вряд ли. Алкоголь делает своё дело. Чимин никогда себе такого не позволял. Юнги заливается обилием ярких красок, боясь лишний раз пошевелиться. Ему чертовски нравится чувствовать себя желанным, и всё же... Плохое предчувствие не покидает его с самого раннего утра. Он улыбается в ответ на признание, неловко отводя взгляд, и цепляется пальцами за складки чужой футболки. Об этом мечтает далеко не каждый пятнадцатилетний подросток, оставаясь наедине с самим собой. Юнги настойчиво тянется за новыми поцелуями, изнывая от недостатка прикосновений, и хнычет, подобно ребёнку, не получившему обещанного сладкого приза. Чимин стал для Юнги единственным, кто осмелился подойти и протянуть свою крохотную руку, предложив хоть и незначительную, но помощь. — Я тоже, — решается на ответ он, — схожу по тебе с ума… Разве Юнги не имеет право на счастье рядом с любимым человеком? Боль и чувствительность постепенно возвращаются. Юнги сквозь призму сладкой и мучительной тоски разглядывает горящие в ночи окна, редких прохожих, которым тоже почему-то не спится, и качающиеся деревья, чьи ветки развиваются плавно, словно волны океана, элегантно и утонченно. Юнги достаёт пачку своих неизменно любимых сигарет и закуривает, чиркая кончик зажигалкой. Он, сам того не понимая, позволил себе совершить ошибку, о которой так часто жалеют взрослые. Юнги выдыхает сизый дым в пустоту, любуясь беспросветной мглою, и стряхивает пепел себе под ноги. Стоит отметить, что Юнги никогда не бросало в дрожь от одних лишь мыслей о том, что сигареты могут рано или поздно закончиться, а эйфория — удовольствие дорогое и, что самое главное, временное. Никотин не был его зависимостью, и это, наверное, единственное, чем он может по-настоящему гордиться. Зависимостью Юнги всегда был и остаётся Чимин, потому, честно говоря, лучше бы тело ломило непосредственно из-за нехватки мнимой эйфории, а не чужих прикосновений. В упаковке осталось всего пять штук. Ему жизненно необходимо выкурить все. Балкон для Юнги стал чуть ли не вторым домом, неким убежищем, куда можно сбежать. На деле, конечно, сбегать ему не особо нравится, наоборот, он любит бороться, стоять до конца, доказывать свою правоту и ни в коем случае не опускать руки. Но как быть, если перед тобой отец собственной персоной, сердце разбито на тысячи, а может, миллионы кусочков, а ты криков не переносишь от слова совсем? Его худые пальцы, как и рёбра, отличаются особой изящностью, потому пересчитать каждую косточку по отдельности не составит никакого труда. Порезы на руках аккуратно дополняют сложившуюся картину, а свежее бордовое кольцо на запястье только-только начинает блекнуть. Юнги не хочет видеть своего лица лишний раз. Наверняка сейчас у него красные и опухшие от жгучих слёз глаза, разбитый подбородок, искусанные до крови губы и обязательно след от пощёчины: отец перестарался, преподавая сыну очередной «урок». Юнги против насилия в любом его проявлении, но кому какое дело, правда? Мама, например, всегда говорила ему слушаться и уважать старших, оправдывая отцовские методы воспитания полюбившейся многим фразой «ты по-другому не понимаешь». Это ведь чёртов менталитет. Это правильно. Юнги против заезженных стереотипов. Пускай таким его и запомнят. Последняя сигарета зажата в тонких безжизненных губах. Время около второго ночи, а он по-прежнему смотрит в пустоту, в яркий город, освещённый одной единственной звездой, что прорезалась сквозь сгустки облаков, на уличные фонари и проезжающие мимо машины. Город хоть немного, но живёт, а Юнги — нет. Ощущение, что он медленно горит, оставляя за собой следы черного пепла. Будто живого в нём не осталось ничего. Пустая оболочка. Помимо любимого человека, Юнги мечтал о самом настоящем родительском тепле, о материнских руках, что взъерошат ему волосы перед сном, о ласковом «доброе утро», «как дела в школе?» или «сынок, ты уже вернулся домой?». У Юнги никогда такого не было. Он целыми днями мечтал о том, что отец отведёт его в парк аттракционов, расскажет море весёлых историй и научит правильно ухаживать за девушками. Юнги бы это, конечно, не особо пригодилось, но факт остаётся фактом. Его никогда не ценили. — Как там учёба? — заботливо мурлычет Юнги, прижимая телефон плечом к уху. Чимин уже месяц как учится, и, судя по тому, как редко он отвечает на звонки, учится довольно хорошо. Юнги, конечно, не знает, каково это — быть студентом престижного экономического университета, но наверняка сложно. — Не сильно загружают? — По правде говоря, сильно, — без особого энтузиазма хмыкает Чимин. — Прямо как на каторге, — посмеивается он. — Преподаватели строгие? — продолжает интересоваться Юнги. Ему хочется расспросить обо всём. Они же так долго не созванивались. — Строгие, — вздыхает Чимин. — А предметы сложные? — Очень, — излишнее внимание к своей персоне ему быстро надоедает. — О, ты не представляешь, как я по тебе скучаю… — жалостливо тянет Юнги. — Быть может, у нас получится… — Не получится, — грубо и беспорядочно перебивает его Чимин, даже не догадываясь о том, что Юнги на долю секунды стыдливо поджал губы, едва не лишившись самого дорогого. — Что? — не понимает он, едва слышно всхлипывая. — Послушай, Юнги, — прочистив предварительно горло, мечется в сомнениях Чимин, — я не хочу, чтобы тебе было горестно вспоминать обо мне и том, через что мы прошли, но… Совсем скоро я женюсь, и это моё окончательное решение. — Женишься? — недоумевает Юнги, иронично усмехнувшись. Чимин женится? Да ни за что на свете! — Если это какая-то шутка, то… — Я не шучу, — пропитанный скупым безразличием голос старшего пробирает до мурашек. — Мой отец настоял на помолвке, — продолжает Чимин, мол, давай только без истерик. — Честно говоря, то, что произошло между нами тогда… Это был некий эксперимент. — Но ведь… — «ты говорил, что любишь меня». Ложь? Очередная. — Не забывай хорошо учиться, ладно? — Чимин хрипло смеётся, явно собираясь уходить. Далеко и навсегда. — Извини, что так вышло, — последнее, что успевает сказать он перед тем, как нажать красный кружочек внизу экрана и отключиться. В дальнейшем Юнги услышит лишь горькое и ненавистное «номер не существует или набран неправильно», выучив записанные в телефонной книге цифры наизусть. В руке пистолет оказывается сам по себе. Дышать становится чуточку проще. Юнги усмехается и, мысленно обращаясь к одиноким звёздам, загадывает все самые заветные желания, до которых он, будучи ребёнком, не додумался. Жаль, что ни одно из них не сбудется. Чимин теперь женатый человек, и Юнги более чем уверен, что девушка, которую он выбрал своей верной спутницей, заслуживает не только любви, но и должного понимания со стороны мужа. Юнги, по правде говоря, хочется истерично засмеяться. Указательный палец, задержавшийся возле курка, предательски дрожит. Одно малейшее неаккуратное движение, один выстрел, одна пуля, одна жизнь, один шаг, одно решение и пропасть. Тёмная и бездонная. Юнги понимает, что есть вещи пострашнее смерти или забвения, потому и беззаботная юность, сопровождающаяся должной страстью, — далеко не самое ценное, что даётся человеку при жизни. Быть может, ему суждено захлебнуться в собственном мнимом сожалении. Бычок сигареты красиво стремится вниз с восьмого этажа, оставляя крошки пепла в воздухе. Он больше не боится умереть. Юнги смотрит на небо, отчаянно прижимая пистолет впритык к височной части, и улыбается. Напоследок. Мир продолжит существовать. «Если бы только, — думает про себя Юнги, сохраняя нить скупого повествования, — оно того стоило». Выстрел. Чёткий. Красивый. Громкий. Смерть — самое громкое, что Юнги успел сделать за свою ничтожно тихую жизнь, покоясь впредь на тёмном беспросветном небе.