Съешь моё сердце

      Этот город был подобен Аду — такой же наполовину вымышленный, как и души тех, кто попадает в него. Высокие каменные стены, чей холод жил одним мраком и пытками, никому не позволяли облегчить свои муки и не важно, каким путём: самоубийством или же побегом. Попав в него, люди безотчётно обрекали себя на исчезновение всяческих границ своей прошлой жизни. Но, даже несмотря на это, каждый пребывающий здесь узник смел помышлять о доме, который когда-то предал, будучи ещё там — по ту сторону черты.       Здесь не было отдельных камер на перерыв. Здесь не было ничего, что позволяло побыть в одиночестве и «перевести дыхание» между процессиями. Всё, что окружало пленников собственных грехов, — это сотни виселиц и миллиарды различных орудий и способов пыток. И главной пыткой для всех был приказ «Не спать», который всегда начинался с самого больного — невозможности увидеть тех, по кому тоскуешь. Такова была цена преступлений смертных перед безграничной тоской, чьё имя было Вечность.       Я помню, что меня звали Пак Чеён, и это всё, с чего начиналась моя память, заканчивающаяся щемящим уставшее сердце острым, как лезвие наточенной бритвы, «Джексон Ван».       Всё ещё помню, что полюбила его в первый день весны — с первой улыбкой чистого солнца и ясного неба. Именно подобные этому дни были созданы для влюблённых — когда людские души оттаивают, подобно водам реки Хан, а сердце начинает оживать, как трещащий на водной глади лёд. Мне тогда было двадцать, и до тех пор я не знала любви. Не знала и чужих прикосновений, что согревали вплоть до органов, где-то там внутри сокращающимися от трепета. Я не знала, что значит преданность, как и не знала о доверии. Впрочем, о последнем вряд ли когда-либо теперь узнаю, ведь в преданности Джексон был как пёс — он был со мной всё время, что длились наши отношения, однако это не мешало ему облизать каждую, кто тянулся к нему.       Наше знакомство было безумным, романтичным и… фатальным. Увы, но избежать встречи с ним в тот день, как бы я того ни желала сейчас, было невозможным.       Он называл себя новым Гарри Гудини — современным иллюзионистом, берущим пример подражания именно с великого фокусника. Правда, всё, в чём был хорош Джексон, так это в ловкости рук, которые не один раз обманывали чужие глаза. И, если быть честной, его манипуляции с картами — это всё, что в нём было особенного, помимо обаяния, однажды захватившего в свой плен и меня. И это всё, чем он привлекал других девушек, которые были готовы лечь с ним в постель.       Джексон не был способен сделать счастливым другого человека, он попросту не знал, как. Он не был способен на любовь, хотя любви к себе был полон. Джексон всегда, будь он проклят, всегда говорил, как он хорош. Но хорошего в нём было весьма и весьма мало.       Я была одинока, всегда чувствовала внутри себя опустошение, зияющее в моей груди, казалось, всю мою сознательную жизнь. Но, встретив в подземном переходе молодого фокусника, до которого никому, кроме меня, не было дела, я почувствовала, что моё одиночество познало границу, расчерченную именно им.       Я клюнула на фокус с исчезающей картой, которую он чудесным образом достал откуда-то из-за моего плеча, а после и на подаренный им огненный георгин, отчего-то напоминающий своим бутоном львиную гриву. В омуте наших чувств он явно был тем самым рыбаком, обожающим подлёдную рыбалку, а я — всего лишь приманкой, что он окунал под корку льда, растворяя в холоде своего равнодушия. Это и было проблемой, которую я заметила слишком поздно.       Мы во всём спешили. И в первом поцелуе, и в первом сексе, даже съехались слишком рано. Нам было слишком мало друг друга, постоянно катастрофически не хватало присутствия друг друга, а потом он пресытился. Всего пара месяцев и от парня, что любил меня нежной и страстной любовью, не осталось и следа. Точно его и не было вовсе.       Чувства порой бывают ложны, а неведение тому пища, точно деликатес, который в будущем, очевидно же, отравит тебя. Я этого не понимала, оно и ясно — не имела способности разбираться в людях. В свои двадцать вообще что-то иметь, особенно ясный ум, большая редкость. Я же в этом возрасте не вошла в круг проницательных, но редких девушек. Именно так я и начала тонуть, захлёбываясь горечью новой тоски и увядая рядом с человеком, которого впустила в свой мир, нарекая его там Богом.       Отношения, длящиеся три года, имели запал только лишь в первые пару месяцев, а дальше всё, как в кино, — некрасиво и скучно. Я не любила кино, а меня не любил Джексон Ван. И отсутствие его любви было вовсе не из-за моей нелюбви к кино, а в том, что он нуждался только в моей преданности.       Джексону было необходимо, чтобы дома его ждала та самая девушка, которая будет его эталоном верности, которым он мог кичиться перед своими друзьями. Он же «самец», ему было мало одного тела в постели, но было достаточно, чтобы это одно тело, которое он однажды провозгласил своим, было только в его постели.       Он больше не любил меня, он любил мою любовь к нему. И всякий раз, когда я, падая перед ним на колени, умоляла прекратить причинять моему сердцу боль, он с усмешкой опускался рядом, с издевающейся лаской оглаживал мои щёки, а после, грубо обхватывая мокрый от слёз подбородок, говорил:       — Моя дорогая, я не могу. Потому что без боли не существует любви. Любовь сама по себе и заключается в боли. И если нет боли, то нет и любви.       Именно тогда, в очередной раз повторив слова, заученные мной наизусть, он уходил к другой. И именно тогда я, оставаясь наедине с собой, так порывалась уйти от него. Я хотела собрать вещи и вернуться к родителям, которые даже не подозревали, что между нами происходит. А между нами была пропасть, да такая, что хотелось рвать на себе волосы, тушить о запястья сигареты и ненавидеть ту версию себя, что произвёл на свет Джексон Ван. Но я не могла оставить его. Потому что боялась, что больше никому не буду нужна, боялась остаться одна и оттого надеялась, что он изменится. Только Джексон Ван не менялся. И я не менялась. Я хотела быть любимой, а стала удобной.       Я, глупая Пак Чеён, поняла, что наши отношения погибли окончательно, когда в очередной раз, вернувшись в нашу общую квартиру, застала его с ней. С девушкой, с которой он изменял мне последние полгода. И я, клянусь, готова была простить его снова из всё того же страха остаться одной. Да и, признаться честно, Джексон Ван тоже во мне не нуждался, поэтому я и так была одна и уже давно, так что я бы ничего и не потеряла, если бы не одно «но».       Я смирилась с его изменами, ведь, как говорил Джексон, несмотря на то, что он спал с другими девушками, его сердце принадлежало только мне. И всё бы ничего, я терпела присутствие в нашей квартире других девушек, набиралась сил уходить от Вана, и я действительно уходила, а потом снова возвращалась. Я готова была мириться со своим чёртовым стокгольмским синдромом, ведь Джексон говорил, что между ним и другими девушками только секс — никаких чувств. Только он солгал даже в этом. Дженни Ким, с которой он развлекался последние полгода, заставила его испытать нечто новое, нечто, чего я больше не смогла дать, и тогда я встретила того, кто мог решить мои проблемы.       Я изначально чувствовала, что, вернувшись с занятий, не застану Вана одного. Но почему-то это не помешало мне прийти домой, даже спустя четырёхчасовую прогулку с надеждой потянуть ещё немного времени, чтобы не видеть его гостью. И вот я стояла в прихожей, где лицезрела чужую пару женской обуви, а также закрытую в ванную дверь, к которой я тут же и подошла, прислушиваясь к голосам, доносившимся из-за неё. Всё сразу стало ясно: и с кем там был Джексон, и что они там делали. И я снова стояла там, прижимаясь горячим лбом к деревянной поверхности и буквально умоляя, чтобы мне это всё мерещилось.       Тогда прихожую, в которой я стояла напротив двери ванной комнаты, окутал запах серы и чёрный дым, выползающий из всевозможных углов помещения, а после я и вовсе ощутила позади себя чужое присутствие. Смех новой пассии Джексона и его самого, доносящиеся из-за двери в совокупности с текущей из душевой лейки воды, будто ушёл на задний план, точно под водой оказалась я, а не их обнажённые тела.       Я уже и не реагировала так бурно, как тогда, когда Азазель являлся ко мне впервые, — привыкла. Поначалу даже думала, что сошла с ума, пока не коснулась его и не убедилась в материальности являющегося ко мне существа, что приняло облик соседа сверху — Кима Югёма, которого он называл своим сосудом. Порой я думала, что Ким просто заигрался, но чем дольше я встречалась с ним, тем больше сомневалась в своих домыслах.       — Что думаешь? — мягкий голос за спиной в очередной раз дал о себе знать за последние полгода.       — Я не знаю, что мне делать… — всё так же прижимаясь горячим лбом к холодной двери проклятой комнаты, выдохнула я, прикрыв глаза в надежде, что желтоглазый парень всё же исчезнет, как делал это всегда.       — Наказать их. Наказать его. Да так, чтобы его сердце знало своё место, которое по праву рядом с тобой, — в голосе Югёма, мнящего себя князем Ада, прослеживались нотки злости, от которых по спине неоднократно пробегали стаи мурашек.       — Я не смогу это сделать, — набравшись смелости, я обернулась, сталкиваясь с янтарным взором.       — И что же тебе мешает?       — Слабость.       — Это легко исправить, — демон шагнул навстречу, обхватив мои щёки своими ладонями. — Я заберу твою слабость, только попроси.       — И что тогда будет?       — Ты станешь сильнее, а его сердце будет в твоих руках.       — Обещаешь?       — Ну конечно, милая.       — Тогда… забери, — тихо выдала я, покосившись на дверь позади, когда из-за неё снова раздались смешки.       — Ты знаешь, что для этого нужно, дорогуша. Только учти, я не дам тебе после этого десять лет на недолгую и счастливую жизнь. У тебя будет всего час, поэтому проведи его с пользой.       Моё тело бросило в дрожь, сменившуюся ознобом. От нашей сделки был один поцелуй, после которого моя жизнь должна была измениться сиюминутно. И я, с секунду посмотрев в янтарные глаза, всё-таки подалась вперёд.       Я устала. Устала испытывать внутри себя гниющую пустоту, всякий раз оставляемую Джексоном. Устала быть ковриком у входной двери с надписью «Welcome», что каждый день оказывался у ног Вана. Я была мертва рядом с ним, но даже это не мешало мне любить его. Как мило, ведь я любила его за первенство. Джексон всегда и во всём был у меня первый. И, как ни странно, он же и оказался последним.       Мои губы коснулись едва ли не безжизненных губ демона, который самодовольно ухмылялся, смотря на мой по-прежнему беззащитный вид. В какой-то момент я снова начала думать, что сошла с ума, пока желтоглазый не щёлкнул пальцами, сказав: «Вуаля! У тебя есть час, наслаждайся», и не растворился в мрачной прихожей.       Тогда я впервые ощутила холод. И я говорю далеко не о погоде и уж тем более не об отношении Джексона ко мне. Казалось, с уходом Азазеля внутри меня образовался сквозняк, да такой, что ничего не могло его устранить. Слёзы точно закончились, высохли, а вся моя жизнь будто обрела свой смысл в самой бессмысленности, о которой я так боялась думать ранее. Ведь всегда там, где нет смысла, нет и жизни. А в моей жизни больше не было выжженного где-то внутри имени, клеймировавшего меня последние три года. Он ушёл. Обожествлённый фокусник покинул дарованный ему храм в виде моей души, которую он поглощал каждый чёртов день. Я впервые почувствовала себя свободной. И именно тогда я захотела уйти от него по-настоящему, забрав у Вана всё, что принадлежало мне. Я хотела оставить после себя дыру в его груди, такую, чтобы он в полной мере ощутил всю пустоту, которой однажды наградил меня, но в то же время я хотела, чтобы он наконец полюбил меня. Чтобы любил, не причиняя боли. Пройдя в окутанную октябрьским мраком кухню, я открыла один из выдвижных ящиков красного гарнитура и достала кухонный нож. Сказать о том, что я волновалась, невозможно. Я знала, что делала, и хотела этого. Я начала осознавать простую правду. Если не можешь что-то получить, значит, пойди и возьми это. А я всего лишь хотела любви. Любви Джексона. Я была голодна и не знала, что мне делать с этим голодом, как от него избавиться, не подавившись.       Из прихожей раздался щелчок открывающейся двери ванной комнаты, и мимо кухни пробежала девушка в чёрной рубашке Вана, которую когда-то носила я. Не мешкая, я направилась следом за ней. Дженни Ким, безусловно, была красоткой, но она не была ему парой. Она не была его девушкой и уж тем более не заслуживала его любви так, как то заслуживала я. Ведь это я раз за разом проходила через доставляемую им боль, ведь только так он мог показать мне свои чувства — через боль. Он причинял мне боль, значило ли это, что таким образом он выражал свою любовь ко мне? И значило ли это, что для того, чтобы он понял, как сильно я любила его, я должна вернуть ему всю ту боль, что ежедневно он дарил мне? Каждый же любит по-своему, не так ли многие говорят? Но никто ни разу не говорил, что каждого любят по-своему. Ведь именно мне досталась изощрённая любовь, несчастная, а Дженни довольствовалась нежным Джексоном. Тогда ведь и выходит, что один человек может любить по-разному двух разных людей, не так ли?       Дженни лежала на нашей кровати в темноте, просматривая ленту Инстаграма в телефоне. Именно тогда я навалилась на её тело, что отчего-то казалось похожим на моё собственное. И именно тогда я зажала её рот рукой, полоснув острием ножа по её горлу, чья кровь тут же обагрила белые простыни. Широко распахнутые глаза с ужасом смотрели на меня, а тело и вовсе обмякло под моим давлением. Она даже не успела ничего понять, издать хоть звук. Она просто видела меня — девушку, которую постепенно отравлял Джексон Ван, — и она ничего не делала с этим. Ей было плевать на меня, она гордилась тем, что имела далеко не одно преимущество передо мной.       Мне не нравилось, что Дженни Ким, даже будучи мёртвой, лежала в нашей постели, потому я без особого труда стащила её на пол. Тело девушки с грохотом упало на светлый паркет, а из её горла продолжала сочиться кровь, что уже и не волновало меня вовсе.       Презрение к ней всё так же было в моих мыслях, однако в то же время что-то в этих мыслях кричало от ужаса, не веря, что́ я натворила. Вот только чувство тоски было куда сильнее, чем страх, рвущийся наружу. Я чувствовала всепоглощающую грусть и равнодушие, мне было плевать абсолютно на всё, ведь я оставалась в той квартире только ради встречи с одним человеком. С человеком, который должен был заплатить мне свою цену. И я бы не сказала, что цена, которую я хотела предъявить, являлась целой компенсацией его поступков, эта цена была лишь утешительным призом, не более.       — Что ты сделала?! — в дверном проёме возник Джексон, не заставивший себя долго ждать. На плечах покоилось белое полотенце, которое тут же вяло встретил холодный пол. Ван не понимал, что происходило, будто не верил во всё это, переводя на миг испуганный взгляд с меня на труп его любовницы.       — То, что делал со мной ты на протяжении трёх лет, — проведя тыльной стороной ладони по своей щеке, я неосознанно запачкала её кровью очередной пассии Вана.       — Ты ненормальная! — Джексон едва ли не взвизгнул, однако по нему нельзя было сказать, что его как-то волновал лежащий на полу нашей спальни труп.       — Любовь — это боль, помнишь? ­— ухмыльнувшись, я наконец подошла к нему. — Я возвращаю тебе твою любовь.       — Я вызываю полицию, — зажмурившись, Ван отвернулся, что-то прошипев на китайском.       А ведь однажды он клялся научить меня этому грёбаному китайскому, чтобы я ещё больше понравилась его семье, да только его семья так и не проявила желания познакомиться со мной. Корейцы и китайцы недолюбливали друг друга всегда. Одни считали вторых гордыми и высокомерными, а другие, в свою очередь, нарекали первых извращёнными. И его семья была ведомой стереотипами, потому в Гонконге меня даже видеть не хотели, над чем Ван всегда смеялся.       — Валяй, только это не исправит ситуацию, — я села в кресло, положив ногу на ногу и откинувшись на его спинку.       — Чего ты хочешь?! Зачем ты это сделала?! Ты хоть понимаешь, какие у тебя проблемы теперь?! Я для тебя столько всего сделал! И это твоя благодарность?!       — А что ты сделал для меня? Жрал моё сердце в течение трёх ублюдских лет? Травил изменами?       — Я любил тебя, как ты этого не понимаешь!       — Если ты меня любил, тогда я тебя ненавидела. Как думаешь, что из этого правда? Ничего.       — Боже, да ты чокнутая! Уходи! Потом только не умоляй меня вновь принять тебя, психопатка! Я сдам тебя копам. Но сначала дам тебе время исчезнуть, поэтому будь благодарна за это! И не смей говорить, что я тебя не любил! Ты во всём виновата! Ты виновата в том, что я изменял тебе, ты недостаточно хороша для меня! Собирай свои вещи и проваливай!       Улыбка с моего лица сползла моментально. Джексон волновался, что выражалось в его нервных жестах. Он, покраснев, поправлял волосы, периодически посматривая в сторону трупа.       Дослушав его тираду и молча поднявшись с кресла, я откинула в сторону до сих пор находящийся в моих руках нож. Нахмурившись и поджав губы, я наконец подошла к своему бывшему парню, что шумно сглотнул вязкую слюну. И тут я заметила, что в его взгляде всегда было равнодушие. В его глазах никогда не было тепла по отношению ко мне.       В тот миг Ван растерянно смотрел на меня, не понимая, почему я ещё не оставила его одного. Я же продолжала стоять напротив, смотря во всё так же пустые глаза парня, никогда не любившего меня. Его глаза действительно были полны безразличия. Как глаза коллекционной фарфоровой куклы. В них не было жизни и уж тем более тепла. В них не было ничего.       Тогда-то и произошло то, из-за чего я оказалась здесь. Всё как во сне — я собственной рукой просто вынула сердце из его грудной клетки, буквально оставив там зияющую дыру. Эта дыра тлела в моей памяти и по сей день. Я забрала свои вещи и ушла, как он просил. Я буквально забрала с собой его сердце.       — Да пожалуйста! Говна-то, блядь! — выкрикнул Ван, будто не осознавая, что для него это был конец. Однако это был конец для нас обоих. — …новое отращу…       И после этого он упал замертво, так и не отрастив то, в чём заключались его последние слова. Джексон Ван был жесток, жалок и нелюбим никем, кроме меня. Это его и погубило. Он был горд собой и в то же время он не понимал, чего ещё ему не хватало, всё-таки его любили все девушки Кванджу. Его любила безвольная Пак Чеён, которой он мог управлять, как ему вздумается. Эта Пак Чеён из-за него отказалась от своих друзей и подруг. Из-за него она осталась одна. Потому что он так хотел. Он был центром её вселенной.       Чёртов Джексон Ван, ты не любил меня, ты любил мою любовь к тебе. Ты не воспринимал меня всерьёз, тебе нравилось, что я стелилась под тобой, тебе нравилось моё щенячество. Ты ведь дал мне понять это ещё в самом начале, когда подарил тот огненный георгин. Ты изначально дал мне понять, что наши отношения для тебя были всего лишь капризом, являющимся очередным твоим мимолётным увлечением, победой. Ты не понимал, что любовь не должна причинять боль, она не должна сжигать внутренности дотла, оставляя после себя пал чувств. Любовь не должна губить, она должна исцелять, но всё, что делал ты — калечил, и калечил ты беспощадно.       Я умирала рядом с тобой, а ты только и делал, что добавлял больше увечий. Ты не был счастлив со мной и не давал мне быть счастливой ни с тобой, ни без тебя. Ты не любил меня. Не любил. Не любил. Не любил. Ты рвал моё сердце в клочья, а потом зашивал. Ты истязал меня морально, а потом залечивал поцелуями, говоря, что любишь меня, но ты не любил меня. Не любил. Ты с жадностью пожирал моё сердце, выплёвывая его в мои же ладони, и всё равно я любила тебя. Ты был любим мной до первого луча весеннего солнца, до первого проливного дождя, до запаха мокрого асфальта, до росы, собираемой босыми ногами во дворе родительской дачи. Ты съел моё сердце. И ты был любим мной. Поэтому я съем твоё сердце, ведь «ты — то, что ты ешь», а я больше всего на свете хочу быть любимой тобой.       Поднеся к губам бывший жизненно важный орган, с которого продолжала капать на белый паркет густая тёмная субстанция, я, смотря на труп Вана, лежащий в его собственной крови, делала укус за укусом, пока то, что было сердцем, не было съедено до последнего кусочка. Его сердце рвалось под давлением моих зубов, впивающихся в мягкие ткани, и ногтей, вонзающихся в правое предсердие. И должна признать, его сердце даже по вкусу соответствовало ему — несомненно было дорого мне, но вот аорта наряду с артериями, подобно самолюбию Вана, беспринципно душили, заставляя давиться своими чувствами. Оно было ужасно, чёрство и безупречно, вот только ужаса в нём было гораздо больше, чем безупречности. Оно было таким же холодным, как чувства Джексона ко мне.       Я помнила это, точно переживала изо дня в день события того вечера, переживая сотни тысяч пыток в день за совершённый мной грех. Прошло шестьдесят лет, а я, всё так же находясь в плену холодных стен и криков пленных, поняла, что мой грех был не в убийстве и даже не в том, что я в прямом смысле этого слова съела сердце своего возлюбленного, а в моей собственной одержимости, в которую переросла моя первая и последняя любовь.       Как грустно, ведь маленькой Пак Чеён в итоге не хватило смелости найти самоуважение, а потому она и пошла по лёгкому пути, продав душу Дьяволу, чем и обрекла себя на вечные страдания. Разница была лишь в том, что страдания не были доставляемыми её любовью.       — Ещё по кругу? — Аластар, отложив ржавый крючковатый нож, самодовольно оценивал проделанную им работу на моём теле в виде многочисленных порезов.       Признаюсь честно, где-то на грязном полу тёмного помещения валялись и вынутые демоном мои же органы. Всё, о чём я жалела, будучи там, помимо продажи души, так это о том, что умереть дважды было невозможным.       — С тобой так скучно, ей-богу. Порадовала бы чем-нибудь новеньким уже, — Аластар скрестил руки на груди, присев на край хирургического стола, забрызганного моей же кровью. — Не хочешь переквалифицироваться? У тебя есть возможность поменять свои обязательства, получить повышение, так сказать.       Так я и сдалась. И именно так стала новым демоном, прислуживающим в Аду. Правда, узничество моё по-прежнему было неизменным. Заставляла облегчённо выдыхать сама мысль о том, что больше никто не причинит мне боли. По крайней мере, я так думала, пока не вошла в камеру своей первой жертвы, где был по-прежнему мной любимый Джексон Ван, прикованный к жертвенному алтарю и ожидающий своего нового палача.       В тот миг стало ясно, что мои пытки совсем не закончились, а только начались, став более изощрённее, когда мой взгляд, сопровождаемый самодовольным смехом Аластара, пересёкся со взглядом парня, любовь к которому по сей день оставалась живой, чего нельзя было сказать о нас двоих.