Абрис

Она размешивает какао-порошок в горячем молоке деревянной палочкой для суши. Лампа накаливания тихо потрескивает в такт цикадам на улице. Тени пушистые и размытые. И фигуры тают в сонной мягкости. Они сидят за маленьким кухонным столом в съёмной квартире на окраине города. Тихо. Оба понимают зачем они здесь и что будет дальше. Но оба это старательно игнорируют. - Ты ведь знаешь, да? - спрашивает она с усталой тёплой улыбкой, - что тебе недолго осталось. - Год, если повезёт, то почти два, - собственный голос как-то обмякает в предоставленных декорациях. Акутагава смотрит сквозь девушку напротив. Не может разобрать смутно знакомые черты лица, не может вспомнить ее имени. - Не повезёт, - она вздыхает, складывает руки в замок, смотрит на него своим мёртвым пустым взглядом. Оранжевый свет лампы бросает на блеклую радужку апельсиновые блики. Рюноске не отвечает. Он прогоняет в памяти план оцепления, рисует карту квартала, расставляет фигурки агентов по нужным местам. Это не сейчас, это завтра. Сейчас его одного бы хватило, но… В левом ухе статично шуршит наушник, Акутагава надеется, что звонкий голос Хигучи не разобьёт вязкую тишину дома. - Ты не хочешь так умирать, - она заправляет волосы за ухо, чуть наклоняет голову, - лучше пройти через ад, чем вот так тихо сдохнуть, как псина, захлебнувшись в собственной крови? В окно заглядывает луна. Ее холодный серебристый свет соскальзывает по подоконнику и почти тут же растворяется в теплоте комнаты. У девушки перед Рюноске такие же серебристые глаза. Серебристые пустые диски, словно погребенные под толстым слоем мутного стекла уже второе десятилетие. Должно быть, его, Акутагавы, глаза выглядят точно так же. - Это лучше, чем сдохнуть как жадная крыса, угодившая в мышеловку, пытаясь откусить больше, чем ей положено, - звучит как-то по-философски, без презрения и ненависти. Они говорят как старые друзья, которые, несмотря на разные стороны баррикад, все еще важны друг для друга. Возможно, она и правда считает Рюноске другом. А что он думает? Он ничего не думает. Он даже не помнит ее имени. - А он расстроится, когда ты умрёшь, - она отворачивается и смотрит на темно-синее небо за окном, - ты был хорошим инструментом, в конце концов. Темно-синий незаметным градиентом стекает в почти белый у горизонта. Плоские геометричные силуэты жилых домов режут светлую полосу черным неровным штрихом. И звезд почти не видно. - Хорошей пешкой, если ты ждёшь от меня шахматных метафор. Рюноске почему-то все еще чувствует на себе ее мертвый взгляд. Тошнотворное ощущение, будто ты заперт в комнате с сотней фарфоровых кукол, и они смотрят на тебя своими пустыми стеклянными глазами со всех углов. А с ней всегда так. - Тигр уже говорил тебе, какая гадость эти шахматные метафоры? Что люди не просто фигуры, а живые существа с чувствами и…мечтами? - он усмехается своим же словам, от него это звучит совсем не так чисто и вдохновляюще, скорее обречённо, - и что ты бессердечное чудовище. Она снова поворачивается к нему. Рассеянно смотрит своими большими кукольными глазами, а пышные ресницы бросают длинные тени на щеки. Она глупая. Очень-очень глупая. Девочка со стеклянными глазами. За ними нет мыслей, нет чувств, нет целей. Рюноске не может уловить даже желания жить. - Упоминал моё безразличие к человеческой жизни, да, - девушка подпирает подбородок рукой, - но сложно видеть в людях что-то больше боевой единицы, когда встречаешься со смертью каждый день. Она одета в черно-белый костюм с галстуком. Она так похожа на статичную фигуру третьего плана. Небрежный мазок на большом полотне. Совсем не важный и в то же время без нее композиция уже не будет работать. Рюноске эта официальность кажется издевкой. Для кого она так старалась? - Хоть в чем-то мы согласны, - отстраненно замечает Акутагава. Ее волосы отливают янтарем, когда на них падает свет. Коньячный такой цвет, красивый. И короткая прическа очень живописно пушится от влажности. Её бы портрет и тушью, нет, акварелью. Прозрачной и невесомой, с лессировками на тонированной бумаге. - Я бы тоже скоро умерла и без твоей помощи - со странной радостной интонацией вдруг говорит она, - у меня больше года, конечно, но перспективы такие же. Рюноске хмурится, не понимает, к чему такие откровения. Давить на жалость с ним бесполезно. На её лице блуждает мечтательная улыбка, будит старые воспоминания и вспарывает почти зажившие раны. - Я не поэтому в этот кошмар ввязалась, - уверяет она, хотя Акутагаве все равно на мотивы, - все гораздо сложнее. Мне не нужно, чтобы ты понимал. Можешь думать все что хочешь, я не собираюсь оправдываться. Рюноске видит в этих словах торги с совестью, и ему противно. От всей этой ситуации противно, от оранжевого света, от мягкого спокойного голоса, от густого воздуха и даже немного от самого себя. Он не знает зачем этот цирк происходит и зачем он позволяет ему продолжаться. - Полтора года, полчаса, - она задумчиво косится на настенные часы, их стрелки застряли на отметке в полтретьего дня, - какая на самом деле разница. Время так относительно, есть ли смысл его считать? Девушка отодвигает чашку еще дымящегося какао ближе к Рюноске. - Должно было достаточно остыть, не обожжешься. Противно пищит будильник. Акутагава морщится, девушка быстро ударяет по кнопке на телефоне. Глубоко вздыхает, натягивает дежурную улыбку кассира в забегаловке. - Что ж, моё время вышло, - со смешком заявляет она, и ее взгляд все так же не выражает ни одной эмоции, - просить сделать все быстро не буду. Я должна послужить всем примером. Она боится умереть. Даже несмотря на внутреннюю пустоту боится, Рюноске хорошо чувствует этот страх. Сладко, но с плесневым привкусом, яркие вспышки красок перед глазами, но оборванные помехами. - Документы в сейфе - подделка, - тараторит она, наконец-то выкладывая полезную информацию, - настоящие - в камере хранения, в соседнем городе. Тонкие ветвистые щупальца расемона медленно опутывают точеную фигурку, рвут парадную рубашку и впиваются в кожу. Она все ещё улыбается. Акутагава думает, что если он сожмет сильнее, то она потрескается и разобьется как фарфоровая кукла. - Ключ в гостиной под скрипящей половицей. Девочка со стеклянными глазами закономерно не рассыпается на осколки. Из-под черных лент сочится кровь, пропитывает парадную рубашку красными разводами. Они распускаются на белом полотне как бутоны пышных роз, маковым полем расцветают посреди заснеженной пустыни. - Если разберётесь со всем к шестнадцатому, то последствий почти не будет. Акутагава молчит. Безразлично смотрит на крысу, у которой в момент смерти проснулась совесть. Но дороги назад нет, он надеется, что они оба это понимают. - Там на улице есть хорошие ступеньки, чтобы сломать мне челюсть. Он медленно встаёт из-за стола. Акутагаве хочется смеяться, очень громко и долго, так, чтобы потом закашляться и харкать кровью. Он смотрит в покрасневшие глаза, её взгляд даже сейчас невыносимо пустой. Расфокусированный зрачок в кольце серебряной радужки посреди моря лопнувших капилляров. Живописно, абстрактно. Напоминает черную дыру, пожалуй. - Послушай, - слишком обыденно для ситуации говорит он, - мне будет достаточно угла кухонного гарнитура. Она смеётся, потом плачет, потом крик застывает в ночном воздухе. Кинематографично как, устрашающе. Точно попадёт в завтрашний выпуск новостей. Изуродованный труп падает у стены, светлой, выкрашенный в диснейлендовский маскировочный зелёный. Стеклянные глаза парадоксально выглядят гораздо живее. Бордово-красная лужа растекается по кафельной плитке, Рюноске отходит чуть в сторону, чтобы не запачкать ботинки. Кровью выводит на стене незатейливое послание, буквы пока еще красиво горят, но завтра уже будут простой темно-коричневой мазней. Чашку какао он забирает с собой вместе с ключом, плиткой шоколада и дурацкой запиской с просьбой пожить хотя бы один день. Акутагаве ужасно хочется спать, поэтому на расспросы напарницы он бросает вежливую просьбу заткнуться и отрапортовать об успехе операции за него. Хигучи что-то там лепечет в рацию, он пихает ненужный наушник в карман. Можно было бы управиться быстрее. Холодное молоко с привкусом шоколада Рюноске допивает уже в машине с мыслями о том, что если там был яд, то, в общем, он и не против. Всю оставшуюся дорогу рассматривает геометричные узоры. Дома небрежно всполаскивает чашку и ставит к остальным, та смотрится несуразно среди минималистичной посуды. А имени он так и не вспомнил.