Ромео и Джульетта

            У Эрвина и Леви была не любовь. Как можно назвать таким избитым словом то, что происходило между ними. Газеты, журналы, книги, вывески, слащавые цитаты, обрывки плакатов и объявлений, прибитых ветром к земле пестрили этим словом так часто, что оно неприятно скребло внутри и просило мести тем иродам, так его измучавшим. Это было всего лишь влечение, односторонние оскорбления, сыплющиеся с завидной любому местному гопнику грамотностью, такие же односторонние, правда, уже с противоположного берега, ответы, только разогревающие азарт внутри. Постоянные взгляды, обычно прожигающие затылок, но гораздо больше раззадоривающие, когда глаза в глаза. Тогда внутри разливается особое ощущение, сладостное чувство победы над вечно ускользающим, а ведь они настолько красивы. И никто не способен оценить их красоту. Никто не способен увидеть в мутной серости зрачков ясную синеву, простирающуюся до никому неведомых границ. В ней горит готовность осуждать и быть осужденным, последнее обычно предполагает борьбу за отстаивание своего, а Леви это любил больше, чем что-либо еще. Ему бы только дать повод, он уже готов раздуть из него причину для третьей мировой. Иногда это было еще одной причиной влечения – Эрвин чувствовал, что лишь по его заслуге третьей мировой пока не произошло, потому что лишь он имел власть остановить неостанавливаемое. Наверное, этим ему был обязан весь мир. Смешно выходило, будто он был командующим, а Леви – его подчиненным. Упирающимся и руками, и ногами, но, в конце концов, выполняющим. Хоть и с мрачнейшим выражением лица и явной неприязнью ко всем, включая его «командора». А еще это странное ощущение, будто так и должно быть. Будто они изначально должны были встретиться и дополнить друг друга, как половинки чего-то из разряда того, что по одному не работет.             Нет, это определенно не любовь. Почему тогда Эрвин постоянно выглядел, как только что потерпевший атаку диких кошек на квартиру, а Леви объявлялся утром, сверкая темными кругами под глазами и покрасневшими запястьями. В одно здание, в разные корпусы. Было крайне интересно периодически наблюдать в своей аудитории студента с другого потока. Для обеих сторон. Никто не обращал внимания, у каждого были свои друзья с параллелей, никому нет до этого дела. Однако есть в этом своя игра, остаться вне подозрений и в то же время показать, что он занят. И еще как. Окинуть взглядом сидящих на задних рядах девушек и попытаться отгадать, сколько уже сплетен об Эрвине они сегодня наговорили. Столкнуться в коридоре и угадать по взгляду, что на этот раз: пройти мимо, сдержав до ужаса строгую тайну, настолько строгую, что в следующий раз синхронно завернуть за угол, к ближайшему закутку под лестницей. Любая игра сопровождается правилами. Не на людях, не на учебе, не на улице, не кусать, не целовать, не трогать. Не спорить. В любой игре есть мухлежники, которым доставляет удовольствие опасность быть раскрытым. Еще интереснее, когда ими являются оба игрока.             Это не любовь, ради бога. Иначе, почему Эрвин сейчас стоит под окнами квартиры, в которую его не пускают. Его собственной квартиры.             Несколько дней назад он отцеплял от себя Леви, уезжая на совмещенную практику их факультетов. Тот явно опять подхватил простуду или что похуже и был не в состоянии отправиться куда-либо, хотя уверял, что в полном порядке. «Полный порядок» обычно заканчивался абсолютным беспорядком, и Эрвин прекрасно понимал, что разумнее будет оставить упрямца дома, даже собственноручно позаботился о том, чтобы декан его факультета не допустил Леви до практики. Все произошло так тихо, как обычно отряд разведчиков прокрадывается на вражескую базу, чтобы затем неожиданно напасть. Аккерман сначала пытался уговорить, затем вынудить, но времени за счет подлейшей вражеской тактики было слишком мало. На такой удар в спину он просто выругался и на следующее утро был уверен, что если Эрвина не отпустить, он никуда не уйдет. А тот, зараза, каким-то образом разгадал этот коварный план, поцеловал в макушку и исчез. Как любимый чай с полочки. Порядочно писал, узнавал, как здоровье, пытался звонить, но Леви, между прочим, не пальцем деланный. Тихонько переключал телефон на беззвучный и отправлялся бродить по мокрым, то ли весенним, то ли снятым со страниц сопливой серой драмы улицам. Ему оставили ключи, так как их была всего одна связка, что оказалось непредусмотрительно с чьей-то стороны. А потом он ограничивался вечерним «все хорошо» и вновь пропадал со связи, как минимум для Эрвина, до утра, прекрасно зная, что «все хорошо» с его уст звучит так же, как посыл куда подальше. Примерно туда, где Эрвин сейчас и находится.             Сегодня действительно весенний день. Покрытый со всех сторон солнечными лучами, розово-медовый, пахнущий высохшим совсем недавно асфальтом и чириканьем птичек. Конечно, в такую погоду стоять на улице – одно удовольствие. Почти забытое ощущение легкого ветерка, колышущего волосы пшеничного цвета, солнце, иногда прикрывающееся обрывками ваты облаков, слепит глаза. А еще родной балкон второго этажа, на котором происходят обычно ночные дискуссии, заканчивающиеся чем-то далеким от реальности. Сейчас бы попасть на этот балкон и прижать кое-кого к стенке, и совсем не ради того, чтобы оказаться вне реальности, а очень даже наоборот. Небольшой рюкзак одиноко темнеет за спиной на фоне асфальта, потому что тащить его через весь город с неожиданно непонадобившейся верхней одеждой уже было пыткой. Хотелось только завалиться и завалить на кровать и отлежаться за все дни, как их гоняли по археологическим объектам исторического значения, не давая полноценно выспаться бедным студентам. Хотя если посерьезнее разобраться в ситуации, то выспаться бедные студенты не давали сами себе, и именно это являлось причиной того, почему Эрвин сейчас активно строчит Леви в телефоне с просьбой очнуться и впустить его внутрь. И хоть он в течение всего времени пытался доказать, что на всех ночных похождениях, тусовках, вписках и так далее чаще всего отказывался от спиртного и вообще не соглашался на приглашения самых элитных девушек универа, Леви, как все уже должны помнить, не пальцем деланный! Он-то знает, как это происходит. Как вдруг самый желанный высокий голубоглазый блондин оказывается в одной постели с такой же приторной блондинкой с крашеными губами и искусственной задницей. «Леви, прошу, ответь на домофон». Прочитано. «Перестань выделываться, это глупо». «И открой, я сейчас умру». Прочитано. Молчание. В переписке с прочитанными сообщениями оно ощущается еще мрачнее. Перед глазами тут же возникает маленькая и очень злая фигурка, оставленная дома, как в клетке. Кусает прутья, а потом прячется в углу, и чем бы ее ни приманивали, не вылезет. «Леви.» Из окошка балкона появляется темная макушка и два предплечья, легшие на карниз. Эрвин приглядывается. Все очень просто и понятно, легкая ухмылка плохо скрыта любимой сварливой мордочкой. Так ее называл Смит, когда Леви в очередной раз покрывал ею искренние эмоции, пытаясь выглядеть неприступнее. Тонкие брови составляют неподражаемую надменность, взгляд падает вниз, как лунный свет, просочившийся сквозь темные ночные облака. - Прямо так, с точкой? – он приподнимает бровь и наклоняет голову, позволяя темной челке слегка спасть на глаза. Она легко покачивается из-за свежего ветерка. Кисти расслаблены, напоминают остатки мартовского снега на фоне темной грязи панельной стены. На самом деле Аккерман думал, что пафосно уничтожит возвратившегося презирающим взглядом и отправит туда, откуда он пришел, но… распахнутый ворот легкой рубашки, подвернутые рукава и взъерошенные пряди, золотящиеся на солнце. Не стоило так вот сразу смотреть на него. Ослепил. - Прямо так. С точкой. Открывать собираешься? И на самом деле на Эрвина это произвело похожий эффект. Наверное, даже больший, чем предполагалось, потому что ни к каким блондинкам он не подходил и даже не думал. А вот увидеть своего мальчика действительно было небольшой мечтой на эту неделю. - Не собираюсь. А тебе зачем? – любопытный взгляд все же отрывается от невозможной красоты и падает на стоящий у бордюрчика рюкзак. Выглядит тяжелым. Наверное, там разные камни с раскопок или новые книги, как он любил. Постоянно тащил из любых поездок, а потом бережно расставлял по полочкам, и, наверное, для того, чтобы все это покрыть несколькими слоями пыли к следующему приходу личного уборщика. - Действительно, чего это я. Прости, что побеспокоил, мне стоило сразу приехать с такой долгой поездки в квартиру своей любовницы. Не подумал. Леви возвращает взгляд и сталкивается с голубизной широко раскрытых глаз, смотрящих прямо на него. И хочет задохнуться от такой выразительности. Возмущение, протест, проигрыш. Створка открытого окна многозначительно скрипит, подчеркивая возникшую тишину. Ее можно считать за ответ. Эрвин между тем не ждет, пока что-либо озвучится вслух, потому что в голове игриво бегают строчки: «Джульетта появляется на балконе … О, вот моя любовь, моя царица! Ах, знай она, что это так! Она заговорила? Нет, молчит. Взор говорит. Я на него отвечу…» из пьесы, которую они учили когда-то давно. И он видит почти растерянный взор Леви, который, однако, никогда не теряет своей тонкой сдержанности, а между тем умудряется чертовски обжигать, и собирается на него ответить. По этому набирает воздуху побольше и заводит на весь двор, талантливо подражая Ромео, роль которого, неудивительно, досталась когда-то ему, - Я перенесся на крылах любви: ей не преграда каменные стены. Любовь на все дерзает, что возможно, и не помеха мне твои родные. - Ты совсем ебанулся? – шипит Леви, уже суетясь на месте и перегибаясь через карниз, будто сможет достать до парня и заткнуть его. И это выглядит по-весеннему мило. Раззадоривает еще сильнее. - В твоих глазах страшнее мне опасность, чем в двадцати мечах, - Эрвин артистично сводит брови в одной точке и чувственно прикладывает руку к сердцу. Прохожие чуть поодаль с интересом оборачиваются. За изменениями в серых глаза можно наблюдать вечно. Созвездия, по которым можно угадать настроение владельца, стремительно сменяют друг друга, переплетая агрессию с редкой в этих границах растерянность, - Взгляни лишь нежно - и перед их враждой я устою. Окно громко захлопывается взметнувшимися кистями, которые тут же пропадают в темноте комнаты. Он считывает это за знак и переходит на заключение, страстно распинаясь на всю округу, чтобы не зря, - Меня укроет ночь своим плащом. Но коль не любишь - пусть меня увидят. Мне легче жизнь от их вражды окончить, чем смерть отсрочить без твоей любви!!! Схватив рюкзак, проскакивает в дверной проем вместе со сбитым с ног соседом. В два счета единственный лестничный пролет оказывается за спиной и перед глазами предстает распахивающаяся входная дверь. И Леви. Домашний, в широкой футболке и с взъерошенными, как поднятая шерсть на загривке, волосами. Эрвин наспех сбрасывает рюкзак и протягивает руки вперед, чтобы обвить ими талию и прижать к себе. Снизу слышится недовольное ворчание, но в интонации почти точно участвуют приподнятые уголки губ. Нос тут же зарывается в смольные пряди, ероша их еще сильнее, так, чтобы оставить свой неизгладимый след и вновь поселить в них свой запах. Они жмурятся от весны, все еще распахнутой двери на лестничную площадку, где с ошарашенным видом проплывает сосед, от чуть приподнятого над землей Леви. От того, что сегодня будут спать вместе, от того, что скучали и от всего остального, что еще так любят приписывать в однотипных романах, продающихся в привокзальных ларьках.             Может быть это и любовь. Может быть, именно так обозначается это исковерканное во всех смыслах слово.