горечь осени - горечь пепла

Agnes Obel — Smoke & Mirrors (S) В комнате свежо, несмотря на плотно сдвинутые шторы. Сквозь их тяжесть из приоткрытых окон проникает вечерняя прохлада. Влага в воздухе утяжеляет всё вокруг и даже маленькую хрупкую фигурку, которая кажется застывшей, окаменевшей. При взгляде на неё кажется, будто она никогда не разогнётся. Она лежит, поджав ноги под себя, лицо скрыто тёмной копной волос. Она едва дышит, но её тихое дыхание становится громогласным эхо в царящей немоте. Нарцисса осторожно закрывает дверь, снимает пальто, стряхивая капельки влаги с ворсинок на рукавах, и проходит в комнату. Игнорируя желание распахнуть все шторы в квартире, прогоняя стальной полумрак, она направляется к призрачному силуэту на кровати. Ноги её скрыты под ворохом разноцветных пледов. Нарцисса отодвигает их подальше, а затем осторожными движениями забирается на кровать, ложится рядом, обхватывая дрожащее тело рукой. Вот так просто, молча. И долго-долго гладит её по рукам. Они лежат до тех пор, пока на город опускается ночь, заволакивая чернотой улицы, сворачивая шеи фонарям — те тут же гаснут, и бабочки, бившиеся о раскалённое стекло, ударяются в последний раз. Гермиона ловит руку, ласковую, утешающую и тащит её к губам, совсем как ребёнок. Только ей теперь и можно быть здесь, только её Гермиона и ждала, а теперь целует горячие пальцы и омывает их такими же горячими слезами, потому что теперь, наконец, можно плакать. — Моя девочка, — шепчет Нарцисса, смешивая их слёзы. Она лихорадочно трогает губами горячий лоб, виски, убирает волосы с лица и прижимает её голову к груди. Будто это что-то может изменить, будто в этом присутствует истинное утешение. — Моя девочка, — снова срывается с губ и растворяется в ночи, выхолаживающей каждый угол небольшой квартирки, превратившейся в узницу. Гермиона слышит ритмичный стук чужого сердца, рождающего эхо ритма в её собственной. Это его плоть, это его кровь, это его тепло. Но это не он. Она качала его, так же целовала в лоб и шептала утешение, должное усмирить любую скорбь. Она носила его под сердцем, она дала ему имя и возвела в жизнь. Она его любила, а теперь его нет. И, прижавшись к ней как к последнему бесценному существу на этой земле, держа её похолодевшими руками, чувствуя её сердце всем своим существом, поющим внутри «и ты тоже его потеряла, и тебе тоже больно, я знаю, я знаю, я знаю», Гермиона, наконец, может кричать. *** Брошенное на рассвете «не уходи, пожалуйста» превращается в беспробудную стылую неделю. Дни сливаются с ночами, теряются за закрытыми занавесками и открытыми окнами. Они молчат, глядя друг на друга, делят часы и мгновения. Тепло одних рук передаётся в другие, одно тело продолжается другим в утешительном сплаве. Они обрастают своим собственным миром, где никому больше нет места, броня вокруг них крепнет и каменеет. Горе внутри носит запах горелой древесины, полыни и можжевельника. Оно нерушимо и непоколебимо, его гладь прочнее базальта и темнее смолы. Гермиона — тень, Нарцисса — её продолжение. И она просто рядом, потому что нужна, потому что без неё у времени нет различительных черт, потому что она заставляет Гермиону есть, набирает ей травяные ванны, после которых она может спать. — Когда ему было пять, — говорит Нарцисса прежде, чем встаёт солнце и бросает позолоту на серый пол, — он обнёс соседскую клумбу, чтобы подарить мне букет роз. Он считал своим долгом приносить мне каждый цветок, который видел. Разве я могла его наказать? Конечно, нет. Миссис Забини не разговаривала со мной целый месяц. Она улыбается, и в полумраке к её глазам стекаются лучи морщинок, придающих её глазам мягкое сияние. Гермиона придвигается ближе к её лицу и кладёт руку на бледную щёку, чтобы её кожа впитала выступившие слёзы. Нарцисса накрывает её ладонь своей и закрывает глаза, зажмуриваясь, будто это может остановить поток боли, исторгаемой из самого нутра. Руки у Гермионы холодные, и этого хватает, чтобы продержаться ещё немного. Нарцисса снова смотрит на неё, и они ещё молчат. От её близости становится легче и самой Нарциссе, словно если оставаться вместе, то можно продлить ощущение его присутствия. *** Нарцисса замечает, как сильно Гермиона похудела. Кости бёдер выпирают через ткань её ночной рубашки, ключицы, обтянутые кожей, в тусклом освещении выглядят ещё острее. Она трогает их кончиками пальцев, проверяя, нельзя ли о них пораниться. Гермиона только качает головой: — Ну, конечно, я в порядке, — её волосы завиваются на концах, ссыпаясь на плечи, она нервно отбрасывает их назад, но они снова возвращаются в исходное положение, и она перестаёт с ними бороться. — Нужно их укоротить, — говорит она и с отвращением отворачивается от зеркала. Её движения замедленны, она кажется уставшей и ещё больше посеревшей. Нарцисса думает, что их добровольное заточение отнюдь не приносит ни капли облегчения. — Моё присутствие не даёт тебе забыть ни на мгновение, — говорит она, опуская голову и садясь на разобранную постель. Задев тумбочку, Нарцисса равнодушно смотрит на то, как падают книги, сложенные в беспорядочную стопку — она постоянно читает Гермионе вслух. Особенно по ночам, когда та просыпается от кошмаров и подолгу беззвучно плачет. Гермиона бросается к ней стремительно и отчаянно. Хватает за руки, целует пальцы, Нарцисса едва не начинает рыдать от остроты её действий, от боли, которой они повязаны. — Ты мне нужна, — голос срывается, Гермиона плачет, слёзы у неё что раскалённое железо, — ты всё, что у меня осталось. Не уходи, пожалуйста, не уходи. Я без тебя умру. Нарцисса опускается на пол, подхватывая её тонкую, дикую в своём горе. И внезапное тепло обволакивает так плотно и непостижимо, что хочется вздохнуть глубоко-глубоко. Слёзы струятся по её щекам, пока Гермиона дрожит у неё на руках. От её надрывного плача у Нарциссы всё болит внутри. — Ну что ты, нет-нет, — шепчет она, прижимаясь губами к горячим вискам, — я никуда не уйду. И они остаются в небольшой квартирке, замурованные одной скорбью. Нарцисса пишет сообщение младшему сыну и отключает телефон. Остаются только они и закрытое пространство, в сердце которого засело горе. Они не выходят на улицу, лишь по ночам, открывая балкон и впуская ночное небо в комнату, они подолгу сидят на свежем воздухе, слушая пронзительную тишину. Продукты доставляют на дом, Нарциссе нравится готовить, но Гермиона по-прежнему плохо ест. И оживает лишь на рассвете, пряча лицо в ладонях Нарциссы. *** Они стоят посреди ромашкового поля, заканчивающегося обрывом, внизу бурлит река, дикая, необузданная, рокот волн взвивается так высоко, что дотягивается и до облаков. Он улыбается, ветер треплет светлые волосы, Гермиона улыбается и тянет к нему руки. Но стоит ей коснуться его плеча, на его лицо набегает тень, печаль вьётся кружевом и повязывает каждое его движение. Он отворачивается и идёт к обрыву. Гермиона бросается за ним изо всех сил, но кажется, становится только дальше, она кричит, но звука нет, он не слышит её надрывного плача, рыдания, стиснувшие горло, застревают внутри, не давая даже вдохнуть. Пространство обращается в тягучую смолу. Она хочет позвать его по имени, но губы сшиты толстыми жёсткими нитками, и швы сочатся не то кровью, не то серебром. Она смотрит на свои руки, а затем на него, он исчезает за горизонтом обрыва. В руках у Гермионы терновый венец. Она просыпается, хватая ртом воздух. Щёки обожжены солью слёз, кожа взмокла от озноба, её трясёт, Гермиона в истерике смотрит на свои руки, и следом на них чужие. Нарцисса осторожно подбирается к ней ближе, держа руки на её раскрытых ладонях. — Это я, ты со мной, Гермиона, — её дыхание, словно шелест листвы, осыпается на плечи и лицо Гермионы, которая сквозь чудовищный гул собственного сердца слышит мягкий голос Нарциссы. — Я здесь. И вот она тёплая и ласковая, обволакивает собой, прижимает к себе очень крепко, так что дышат они в унисон. Гермиона плачет, укачиваемая руками Нарциссы, слушая стук её сердца. И, кажется, снова реальность сходится в один пласт. — Хочешь, я включу свет? — спустя некоторое время спрашивает Нарцисса. — Нет, — Гермиона не может представить, что они разорвут контакт. Это то же, что остаться без кожи. Она не переживёт. Потому соглашается оставаться в омывающей всё вокруг темноте. Гермиона прижимается плотнее, чувствуя теплоту открытой кожи Нарциссы, и закрывает глаза. Утром они об этом не говорят. *** Сентябрь догорает стремительно, и октябрь разжигает факелы яростнее, вступая во владения промозглыми вечерами и плачущим небом. Нарцисса разводит шторы, Гермиона не возражает. Они пропускают совсем немного внешнего мира в свою обитель. — Лучше бы это была я, — в один из пасмурных дней говорит Гермиона. У неё в руках большая кружка с дымящимся чаем. Свитер стал ей велик, и в вытянутых рукавах она прячет пальцы. — Лучше бы я разбилась вместо него. Нарцисса поворачивается к ней, опуская руки, в одной из которых полотенце, а в другой тарелка. Взгляд её полон пронзительной горечи, глаза быстро застилает пелена слёз, но ни одна так и не срывается вниз. Она поджимает губы и со всей суровостью, от которой Гермиона вздрагивает, обещает: — Если ты скажешь так ещё раз, я уйду и больше не вернусь. Гермиона отставляет кружку, опускает босые ноги на холодный пол и идёт к Нарциссе, чтобы, приподнявшись на носочки, обвить её шею руками. — Прости меня, — шепчет она в волосы Нарциссы, кончиками пальцев гладит ухо и осторожно прижимается к нему губами, чтобы снова прошептать, — прости, пожалуйста. Начинается дождь. Вечером они смотрят фотографии, пьют вино, сидя на полу и обложившись одеялами. Нарцисса пробегает пальцами по лицу Драко на фото, где тот смеётся, держа за руку Гермиону, которая упала в куст крыжовника. Она сделала это фото случайно, но получилось оно лучше всех. Забывшись, Нарцисса трогает и лицо Гермионы, растрёпанной, возмущённой и всё же непомерно счастливой. В груди сводит от боли. Гермиона кладёт туда руку, сегодняшняя Гермиона, выцветшая и похудевшая, едва оживающая с восходом солнца. — Я так боялась, что не понравлюсь тебе, — говорит она, удерживая ладонь, — ещё и куст твой сломала, а теперь боюсь, что не могу без тебя жить. Нарцисса поворачивается к ней, их лица так близко, и так страшно пошевелиться снова. Глаза у Гермионы блестят лихорадочным огнём, печаль в них не спокойна и подвижна, такую не стереть ни рукой, ни временем. Нарцисса целует её в лоб: — Тебе и не надо, — говорит она и закрывает глаза. Падает бокал, выплёскивая рдяное море. Больше они в тот вечер не пьют. *** Гермиона звонит родителям, Нарциссе удалось убедить её. Разговор выходит долгим и мучительным. Мама много плачет, а Гермиона едва свои слёзы способна выносить. Но терпит. Миссис Грейнджер прощается нехотя, но от слов о том, что Нарцисса не оставит Гермиону, успокаивается. Нарциссе она доверяет. Позже в ванной Гермиона пытается достать чистое полотенце из высокого шкафа и находит фату, которую засунула туда в порыве истерики несколько месяцев назад. Кажется, реальность снова осыпается мелким стеклом, впивается в кожу. Движения Гермионы механические, неестественные, она раздевается, халат падает к ногам, бельё, сердце. Она поворачивается к большому зеркалу и смотрит на своё исхудавшее тело, на бледную, почти серую кожу, волосы тусклые и утратили блеск, но продолжают виться по плечам и спине. Гермиона надевает фату и смеётся. В груди разрушительно пусто, ломко. Будто кладбищенской земли натолкали под рёбра, и запах стоит такой же — земляной. Вода горячая, слишком. Но Гермиона погружается, боли нет. Ничего нет. Сидит, обхватив колени руками. Фата прилипает к спине. Гермиона знает, что плачет, но не чувствует. Долго молчит, когда Нарцисса зовёт. Конечно, она слышала этот сухой и безумный смех. Гермиона его тоже слышала. Но пошевелиться не может, белые стены, белое небо, белая фата. Нарцисса рывком открывает дверь, испуганная, бледная. Кожа у неё тонкая и гладкая, как фарфор. — Что ты… — слова замирают-умирают у неё на губах. Большие тёмные глаза переполнены болью — в них бездна боли. Гермиона смотрит на неё и наконец может чувствовать свои слёзы. Она плачет так сильно, что не может даже вдохнуть. Нарцисса бросается к ней, как обезумевшая мать, но она ей не мать, это его мать. Его плоть, его кровь. Нарцисса забирается к ней в воду прямо так, в одежде, в фартуке, заколка в её волосах отщёлкивает, выпуская густую копну светлых волос, и Гермиона замечает серебристые нити, пересыпающиеся в её волосах. Красивая и разбитая. Нарцисса срывает с неё фату, бросая за борта ванны куда-то на пол, к чёрту. И прижимает к себе, бьющуюся в истерике Гермиону, которая не знает, за что уцепиться, чем наполнить себя и накормить свою пустоту. Но Нарцисса здесь, живая, тёплая, она рядом, она знает, каково это. Она его потеряла тоже. Связанные и вросшие друг в друга, они расплёскивают воду в попытке усмирить свою боль. Гермиона смотрит на неё, замирает перед её лицом: распахнутые губы, потемневшие от горя глаза, волосы с проблесками седины. Как же ей больно, как же она может… Она знает эту боль лучше всех на свете. Гермиона тянется к ней, смыкая губы в поцелуе в уголке её рта. Прижимается крепко и решительно, замирает на мгновение. Всё стихает: и стук сердца, и плеск воды. И теперь она целует Нарциссу по-настоящему, заходясь в отчаянии. Сталкивает их рты до боли, до крика. Нарцисса отзывается почти моментально, будто поток воды из-за разрушенной плотины. Гермиона тянет её к себе ещё ближе, исступлённо прижимаясь к её губам, захватывая их языком, поддевая и погружая. Мягкость чужого языка мучительна, тепло становится обжигающим, способным ранить. Она едва не задыхается. Нарцисса кладёт руки ей на щёки, будто стремясь прижать к себе ещё плотнее, углубить поцелуй, потому что их обеих мучительно разрывает. А потом всё заканчивается. Тяжело дыша, Нарцисса отстраняется. — Так нельзя, — говорит она, выбираясь из ванной. *** Несколько дней проходят в молчании. Боль кружит над ними словно пепел, стены сдвигаются, подавляя пространство, угрожая поглотить двух женщин, превратившихся в призраков самих себя. С наступление ночи приходит вода. Дожди почти не прекращаются. Грозы рвут небо. Гермиона приходит к постели Нарциссы, молча забирается под одеяло. — Я так больше не могу, — говорит она и тянется рукой к лицу Нарциссы. Та позволяет ей эту близость. Целует ладонь. Тянет Гермиону на себя, лёгкая и твёрдая одновременно, Гермиона опускается сверху и прячет лицо между шеей и волосами Нарциссы. Тихонько дышит теплотой. Запах Нарциссы пронзает эту ночь нотами апельсиновой цедры, мёда и акации. Гермиона целует её в шею, целует челюсть и чувствительное место ниже. Оставляет россыпь мягких, но одичалых поцелуев на щеках и осторожно трогает губы. Трогает и замирает, глядя на Нарциссу. Глаза её блестят во мраке, дыхание тихое и тёплое, разбивается о губы Гермионы, и она снова её целует, с силой, с горечью. Руки Нарциссы обхватывают её по бокам, сжимая и гладя. Они целуются долго, словно истязают друг друга, и эта больная связь между ними покрывается капельками крови, становится плотнее, обвивает их плотнее, словно пуповина, удушающая одного из близнецов. Нет ни страсти, ни похоти. Только обнажённая и вывернутая наизнанку горем близость. Нарцисса плачет, отзываясь на поцелуи и прогибаясь в спине, Гермиона вторит её боли, теряясь в бесконечности поцелуев и вздохов. Ночь плавится и оставляет ожоги. Между разведённых ног Нарциссы Гермиона рассыпает полчища прикосновений, осторожных и острых, отчаянных и будто присыпанных пеплом, а когда, зажмурив глаза и стиснув ребро ладони зубами, Нарцисса глухо кричит, Гермиона вдруг чувствует, как внутри развязывается старый узел и становится легче дышать. Она не даёт рукам Нарциссы следовать дальше, перехватив запястья и безысходно целуя каждое. Затем кладёт голову на вздымающийся в дыхании живот Нарциссы и очень быстро засыпает. У скорби тысячи лиц и тысячи выражений. Но за некоторые себя очень трудно простить. *** Они делят своё горе как могут, одно на двоих. Прирастают друг к другу кожей. Ночи делают их одним существом. Мир за пределами их стен истончается и исчезает. Не существует больше никого другого, нет ни людей, ни событий. Нет ни прощения, ни свободы. Только Гермиона и Нарцисса, замурованные в своей боли, застывшие в горе, как в янтарной смоле. Но слепота и отверженность рано или поздно заканчиваются, когда кто-то один, наконец, понимает, что это не жизнь. И чтобы дать жизни быть, то смертельное и удушающее нужно закончить. Нарцисса знает, что нужно делать. *** Конец ноября близится стремительно и неумолимо. Деревья оплакивают листву, земля сочится лужами. Но редкие дни теплоты ещё проскальзывают на заре ноябрьской эры. Просыпается Гермиона поздно, солнце уже вовсю бьётся в окно. День будто в насмешку яркий, золотится солнечными лучами. Постель пуста, и Гермиона чувствует себя так, будто внутри разорвался тяжёлый снаряд. Руки изломаны дрожью и быстро холодеют. Она поднимается со страхом. — Нарцисса? — в этом зове нет надежды, но она не могла не позвать. Взгляд падает на прикроватную тумбочку, где лежат ключи от квартиры и письмо, которое Гермиона долго держит в руках. Привкус пыли и пепла надолго оседает на языке. Несколько коротких слов раскалывают остатки оболочки. «Этого не должно было произойти» Нарциссы нет.