Акума… Мы редко называли друг друга по имени…
Я правда любил его…
…Мне всегда нравились его волосы. Они были такого темного цвета, а ведь Акума их даже не красил никогда. Хотя, был случай, когда по пьяни я заставил его это сделать. Мы много смеялись, когда не смогли смыть краску с его плеч и шеи. Он заставил меня ее слизывать со своего тела. Мы всегда были дурными…
— я могу полежать у тебя на коленках? — Акума смотрит невдупляюще, медленно моргая. — иди на хуй, — хмурится, ноги поджимает и смотрит по сторонам. В ботаническом саду ещё немного прохладно, но как раз для конца весны. Деревьев вокруг совсем мало, у цветов только появились отростки и почки. Табличка у входа кричит восемью правилами поведения, которые они оба сразу же прочитали, чтобы знать сколько они нарушат в первые пять минут. Пункт первый- не ходить по грядкам и огороженным клумбам. Пункт второй- не курить и не распивать алкогольные напитки. Нарушили сразу два, проходя прямо по клумбе в кусты, чтобы скурить пару сиг и взглянуть из-под веток на какой-то домик в углу сада. Курсед начинает рассказывать какую-то историю, чуть проезжаясь по лавочке в сторону акумы и закидывая на него руку. Второй рукой показывает что-то в воздухе, смеётся со своей же шутки, а акума смотрит. Смотрит внимательно, сосредоточенно и не пропускает ни единого жеста. Так засмотрелся на курседа, что пропустил тот момент, когда он действительно оказался у него на коленках головой, продолжая что-то рассказывать. Закинул одну ногу на ручку, вторую просто на саму лавочку поставив. Вопросительный взгляд вниз, непонимание и страх, но… И уже ничего не остаётся внутри, кроме секундной пустоты и взрыва сверхновой. Становится так тепло и уютно с крашенной макушкой у себя на бедре, что и на остальных людей в саду ультра-похуй становится. — че ты у меня в волосах забыл? — усмехается по-доброму курсед, с хитринкой глядя вверх. — руки замёрзли, —акума отвечает не задумываясь и не смущаясь, не собираясь вообще убирать пальцы с чужих волос. К тому же волосы курседа оказываются действительно согревающими. Царапать короткими ногтями кожу голову, растягивать черно-красные пряди из стороны в сторону, дергать за них… Но курсед хмурится на секунду, а потом продолжает рассказывать о том, как один их друг валялся пьяным под столбом на прошлой неделе. Еще через пару минут акума перестает слушать, что он там говорит, но все еще слышит. Слышит его чуть хриповатый голос, который иногда повышается в тоне до визга в одних моментах и переходит в хихиканье. Курсед откидывает голову, глядя акуме в глаза. В них просчитать можно все и ничего сразу. То ли с интересом смотрит, то ли похуй ему- точно не узнаешь. Вроде бы расслабленно глядит сквозь пушистые длинные ресницы своими карими глазами-омутами, а вроде и показалось, смотрит как обычно, по-дурацки. Только хватается за руку, которая все еще в его волосах находится, ко рту своему приближая. Дотрагивается губами, нежно и почти неслышно, но место сразу жечь начинает и покалывать. — прогуляемся еще немного? — шепчет прямо в ладонь, опаляя ее теплым дыханием. Руки у курседа тоже теплые, в отличие от акумы. Кончики пальцев немного онемели, он даже по экрану телефона нормально попасть не мог. Конец весны почти, а так холодно и противно. Собственные пальцы переплетаются с чужими, становится теплее вновь.…Я любил его губы. Мягкие, теплые, даже на морозе. Такие нежные, такие вкусные. А ещё мы оба грызли их. Свои и друг друга. Он всегда уступал мне в поцелуях. Они были такими приятными… Держать его за лицо, притягивая к себе…
Зима на улице, прохладно даже в максимально теплой куртке. Они по мосту идут, пряча руки в карманах, а носы в теплых шарфах. Акума только чуть позади, когда порывы ветра усиливаются. — меня снесет сейчас, — бурчит курсед, наклоняясь к акуме, а тот лишь кивает в ответ. Не захотели такси вызывать вовремя, вот и получили. На улицах сейчас пробка смертельная, даже на мустанге доехать меньше, чем через пару часов не получилось бы. Хочется спрятаться куда-нибудь, где тепло будет, но любая кафешка и так забита до потолка большим таким же потоком людей. Приходилось в подворотнях укорачивать маршрут до квартиры, к тому же там почти и не падал снег, что не могло не радовать. Держаться вместе, но молчать, чтобы лишний раз холодным воздухом не дышать. Курсед помнил, например, как акума чуть ли не задыхался от болезненного кашля прошлой осенью, а тогда вообще тепло еще было. — лучше не рисковать, — в моменты, когда что-то связано было не с собой, курсед проявлял особую тщательность и внимательность. Аккуратно завязывал на чужой шее шарф, делая так, чтобы нигде не жало и не перекрывало, но защищало от ветра и холода. Акума, конечно, еще пошутит про то, что только съехал от матери и вернулся похоже, но потом сам рад будет, что не почувствует температуру посреди ночи и насморк с кашлем. В одном из киевских двориков было слишком темно даже. Все фонари перегорели, только в конце, где детские качели, остался один стоять гордо. Акума быстрый взгляд по многоэтажкам кидает, а потом вдруг оббегает курседа, останавливаясь перед ним. Курсед тоже замирает, внимательно глядя на чужое лицо, но видно было только глаза из-под челки и шарфа. Картина занимательная, он усмехается, растягивая губы. Только акума хватает его за кончики шарфа, которые под куртку не влезли и тоже болтались, к себе слегка сгибая. Много кто шутил про смешную разницу в их росте. Акума макушкой только до груди доставал курседу, но последний на это лишь хихикал, ближе к себе акуму прижимая, и в ту самую макушку чмокая, волосы потрепав рукой. И в этот раз так же, только губами он чужие ловит. Греет свои замершие и сухие об губы акумы, что теплые даже в холодную зиму, погрызенные, но со слоем какого-то клубничного бальзама. Внутри бабочки порхать начинают, а руки тянутся к чужому лицу. Большие пальцы аккуратно прикасаются к местечку под глазами, поглаживая. Курсед пытается его всего обхватить своими длинными пальцами, одновременно поцелуя не разрывая. Слизывает всю гигиеничку с губ акумы, мелкие раны самостоятельно зализывая, а потом совсем языком в рот лезет. Получается неплохой контраст—горячо внутри и холодно снаружи.…Его руки… Тонкие длинные пальцы, которые натренированы клавишами клавиатуры. Тонкие запястья, я мог их оба в одной своей руке захватывать, держать у изголовья нашей кровати. Он так смотрел на меня тогда…
Курсед закрывает огни города за окном плотной шторой. Достало все это немного. Достало жить. Однажды он уже задумывался о том, что жить ему в принципе незачем и ничего не держит. А потом появился акума рядом. Посмотрит глазами своими темными в душу и вообще выпилиться в окно с разбега хочется. И даже сейчас исподлобья зыркает, пока лежит на их кровати. На ноутбуке кадр не двигается, на паузу поставили пару минут назад. — ты скоро? — облизывается акума, одной рукой дотягиваясь до всякой сладкой хрени в миске, а вторую под голову заложив. — иду уже, — курсед качает головой и цокает, закатывая глаза. В комнате кроме экрана ноутбука источников света больше нет. —«наконец-то темно», — облегченно выдыхает курсед, рядом с акумой укладываясь. Бьет его ребром руки в бедро, чтоб сдвинул с места, и свою ногу туда кладет. Кое-как дотянувшись акума включает с паузы фильм, который они так хотели посмотреть уже давно, но между пререканиями не находили лишних двух часов. На этот вечер решено было молчать во время просмотра и высказываться только после окончания фильма, а то кто-то точно не выдержит и закончится все снова тысячными упоминаниями чьих-то матерей. Но хуй курсед забивал на договоренности между ним и акумой, которые они дали друг другу почти полчаса назад. Когда два персонажа уже в первые минуты решают проявить свои чувства, курсед лишь ближе пододвигается, в чужое ухо тяжело дыша. — съебал. — а ведь это могли бы быть мы с тобой. И тут же рука акумы плавно из-под подушки влетает в лицо курседа, заставляя того упасть чуть подальше. Зря наделся- акума понимал это. Не проходит и десяти минут, на экране жесткая драка между какими-то людьми, а чужая рука начинает вырисовывать какие-то узоры на его бедре. Казалось, что курсед специально его провоцирует. А, нет. Так и было. Акума устало поворачивает голову вправо, в упор глядя в эти наглые глаза, в которых черти пляшут. Курсед улыбается как-то пьяно, будто не колу из стаканчика пил две минуты назад, а вискарь с пепси. Кривая ухмылка, которая почти говорит: «ага, повелся снова». Будто акума мог по-другому. Рука поднимается все выше, уже под тканью домашней футболки, пальцы проводят ласково и заигрывающе по впалому животу. То ниже, то в стороны… курсед внимательно наблюдает за уставшим акумой, отсчитывая секунды до долгожданного немого «можно». Акума терпит холодные пальцы на своей груди, еле вздрагивая, когда они обводят соски по очереди. Те твердеют, а спина сама собой прогибается, натыкаясь снова на касания будто случайно. Выдыхает сквозь сжатые зубы, закатывая глаза, а курсед ухмыляется еще сильнее. Можно. Вторая рука одним движением пролезает между кроватью и приподнятой снова спиной, потягивая на себя. Теперь уже взгляд акумы меняется с незаинтересованного на мутноватый. Глаза темнеют, а губы чуть приоткрываются, выпуская тихий полувздох-полустон, когда обе руки курседа оказываются на талии, крепко держа на месте. Футболка приподнята, а акума лишь сильнее колени разводит, вперед наваливаясь. Собственные руки как раз возле лица курседа падают, а чужие пальцы вплетаются в волосы, пихая вперед голову акумы. Губы соприкасаются в ленивом поцелуе, даже курсед не сильно кусается в этот раз. Ненавязчиво посасывает нижнюю, обводя снова языком, а потом начинает пальцами в чужой голове копаться. Для акумы это был особый вид экстаза, когда кто-то касается его там. Будто эрогенная зона. Он полностью расслабляется, разваливаясь на курседе. А тот перемещает вторую свою руку под чужое бедро, под колено кладя и поглаживая. Акума выпускает ему в губы тихий стон, чуть отстраняясь. Снимает ненужную уже футболку, а курсед начинает голодно поглядывать на его шею, такую светлую и чистую. Хочется запятнать ее, как можно скорее. Акума доверчиво льнет к выставленной руке, как кот утыкаясь в нее щекой. Курсед вновь притягивает к себе, завлекая в поцелуй, но теперь более жаркий. Поглаживает скулу, не глядя заправляя темную прядь за ухо. Цепляется зубами за губы, теперь кусаясь не больно, но чувствуется. Не то чтобы не приятно, наоборот. Акума рядом с ним мазохист. Наслаждаясь поцелуем и чужими покусываниями, акума уже сам меняет их местами, падая рядом с курседом, но не отстраняясь от его губ. Курсед с удовольствием садится на него сверху, только руки с лица убирает. Сам отстраняется через пару секунд, глядя словно хищник. Обводит глазами тело под собой, облизываясь. Смотрит на тяжело дышащего акуму, на его слегка покрасневшие щеки и усмехается. — че ты краснеешь так? Мы, считай, даже не начали еще, — лисья ухмылка на его лице расцветает, когда он чуть вниз склоняется, шепча прямо в губы акуме. — будто километр пробежал, — тоже облизывается, вкус чужих губ со своих собирая. Был курсед на вкус, кстати, как дешевые сигареты с какой-то тропической кнопкой и кола. Курсед только кивает, будто у самого дыхание не сбито. Кидает короткий взгляд вниз, где безвольно руки акумы лежат, и вдруг схватить их решает. Ловит на себе заинтересованный взгляд, но в ответ лишь улыбку кидает, поудобнее обхватывая одной своей обе чужие руки. Не дает ни секунды, чтобы что-то сказать, к шее припадая, и рот акумы, что хочет что-то сказать, так и не закрывается, будучи в немом стоне. Старается, правда старается не кусаться лишний раз, но проигрывает самому себе в этой игре, ласково зализывая краснеющее стремительно место. Оставляет дорожку поцелуев от подбородка до ключиц, закусывая под ними кусочек кожи.…Я, наверное, не смогу никогда забыть его глаз. Теплый взгляд только на меня, даже если вокруг куча других людей. Тут мы были похожи- оба никого кроме себя не любили. Нашли себя друг в друге…
Мы часто ссорились. Да, это как раз из-за того, что мы похожи…
То, что они оба два долбаеба тупых, знали все, в том числе и сами акума с курседом. Могли устроить скандал из ничего, будто это какая-то норма уже. Всегда это было громко и феерично, а зрители, которыми были их общие друзья, действительно не знали, что делать: вызывать полицию, скорую или попкорн брать, чтобы интереснее эти разборки смотреть было. Каждый раз одно и то же, только роли разные. Но кто-то из них всегда сбегал первым из квартиры, обещая никогда не возвращаться больше, не имея желания видеть друг друга. Прямо сейчас акума зарывается в шерстяную толстовку, та, что мерчом курседа была. Обида берет жестокая от того, что тот снова ничего кроме себя не видит и не собирается. Упрется как последний баран и настаивать на своем будет до конца жизни. Акума шмыгает носом, пытаясь не расплакаться как пятнадцатилетняя девочка, что только поссорилась со своим парнем. Хотя, так и было, только акуме далеко не пятнадцать. Но возраст, видимо, ни одному из них ума не добавлял. Темная макушка скрывается за капюшоном, который тоже от проливного дождя быстро начинает впитывать влагу. Становится неприятно и от себя, и от окружающей погоды. Акума сам не знает куда идет, не смотрит даже. Просто, чтобы в столб не врезаться глядит перед собой иногда и снова в какую-то подворотню запрыгивает. До дома точно далеко уже. Обычно, после скандалов и нервотрепок, устроенных специально друг для друга, они расходились, но кто-то всегда делал первый шаг, даже если гордость ломалась вдвое. Акума не верит уже. Хочет верить, вспоминает, как курсед тоже искал его ночью по городу, пытаясь хоть как-то найти и извиниться. А сейчас в душе лишь страх, а тело содрагается от холода улиц. В темной арке он скатывается по стене вниз, опуская голову в сложенные на коленях руки. Ведет себя как малолетняя сучка, пуская слезы в чужие шмотки. Но те и так промокли, а значит никто не увидит и не поймет. Сейчас только две стороны его мыслей- вернуться домой и в отдельной комнате запереться до утра, или прямо сейчас на трассу под чью-то фуру. Или даже мустанг. Похуй. Главное, чтобы переехало и посильнее, чтобы точно ничего живого от физической оболочки не осталось. Но в подвортне не мигает знакомыми фарами форд, не слышится зовущий голос, да и вообще кроме дождя тишину ночную никто не разрушает. Вдох, выдох, успокоиться- почти мантра для акумы. Телефон в кармане домашних пижамных штанов не выключен, но никто все равно не звонит, чтобы узнать, где на этот раз акума рыдает от отчаяния. Да и те мысли в голове, что он снова оказался никому не нужен такие заманчивые… такие реальные, что ли? Акума утопает в них без возможности вынырнуть на поверхность. Его изломанное воображение уже прекрасно создало картинку, где курсед полностью перестал скрывать, что ему похуй на него, где, наконец, бросил, выкинул как ненужную вещь и оставил. Тот курсед уже не скрывает презрительной ухмылки, глядя на него как на мусор. Настоящий курсед со сломанным дыхаением находит промерзлое в подворотне тело, выдыхая от облегчения, что оно живое. С разбега прямо на асфальт падает, похуй уже, что снова колени сдерет и порвет новые джинсы. Прижимает к себе акуму, крепко удерживая и сорванно выдыхая ему в макушку мокрую. — прости, пожалуйста, — шепчет будто в лихорадке, руками водя по чужому телу, — я ебаный хуесос и псих, я знаю. Прости. Но акуме уже и самому все равно на извинения и оправдания того, что курсед, как и он сам, снова вспылил и не сдержался. В голове только мысль о том, что не бросил. Нашел. Прибежал. Акума хватается ему за шею, утыкаясь холодным лицом ему куда-то в ключицы. Сам курсед тоже не отличался от него, такая же мокрая курица. Или петух. Выбежал искать акуму по хорошей части района в одной лишь футболке и джинсах, когда дождь льет во всю вперемешку с мелким градом. Курсед тянет вверх, заставляя подняться на затекшие и усталые от долгого бега ноги, но акума старается держаться. Отводит в сторону стеклянный взгляд, все-таки натыкаясь им на такой знакомый душе форд мустанг. — ты далеко сегодня убежал, — шепчет ему в ухо курсед, когда они садятся на задний ряд машины. Он включает обогрев салона, чтобы хоть как-то они перестали дергаться от холода, и это немного помогает. — извини, —так же тихо отвечает акума, укладываясь на чужом бедре головой, под щеку заложив руку. Татуированные пальцы сразу вплетаются ему в мокрые волосы, а над ухом сразу же слышится шорох. — придурок, это я извиняться должен сейчас. Я виноват, —короткий поцелуй в висок, куда курсед смог дотянуться, — я признаю это. Где-то ломается та славутая курседовскя гордость, где-то ломается последняя стена души акумы. Поглядывая через зеркало на уснувшего уже акуму, курсед сворачивает на главную дорогу из двориков, сразу домой направляясь. Там тоже наверняка холодно, но они сами друг друга согреют.…Я любил его тело. Оно было крохотным в моих руках. Акума всегда сам залезал на меня, вряд ли мог без моих тощих коленей. Утыкался носом мне в шею, даже сам мои руки на себя складывал…
«хочется сесть в мустанг, разогнаться до двухста в час и..»- курсед думает про столбы, но вспоминает о том, что акума его одного не оставит и сядет на соседнее. Если на свою жизнь глубоко и давно, то чужая жизнь встанет на первое место как самая важная ценность. Но акума и под половину спидометра будет верить курседу, глядя на него своими темными глазами. Адреналин в крови обоих, страшно, но интересно, чем на этот раз закончится. По-хорошему, давно пора было заяву на сожителя накатать и на все четыре отправить, но получается лишь на парковке подземной вовлекать в сумасшедший поцелуй, не давая отстраниться. По-хорошему, давно пора было бросать этого ебанутого, но он не может. Он сам такой же. Зависимый от адреналина. Акума уже не сопротивляется, когда чужие руки заползают под тонкую толстовку, сжимая за бока и перетягивая на себя. Сам хотел так сделать, но раз помогли… не прерываясь от губ друг друга, они по очереди в миллионный раз трогают друг друга. Холодные пальцы от теплой кожи тоже согреваются, но акума все равно вздрагивает от прохлады на позвоночнике. Табун мурашек, только поцелуи еще более агрессивные становятся. Когда собственные руки за шею курседа хватают, чуть поддушивая, заставляя хриплый стон выпустить, губы с чужих плавно на шею перемещаются. Стонет уже сам акума, опрокидывая голову, но стараясь об верх мустанга не удариться. Кусается, зализывает, снова зубами касается… Старается сдержать свои животные порывы покрыть всю шею, все тело акумы собой.…Я любил наш дом. Да, съёмная квартира в центре Киева, дорогая и шума с улицы много, но было по-своему тихо и уютно. Я любил моменты, когда мы лежали под совсем не согревающим пледом, переплетаясь ногами. Он любил засыпать у меня на груди, я любил зарываться ему в волосы носом…
Видеть в своей кровати только темную макушку, потому что акума по подбородок укутался в одеяло, прижав ноги к груди. Лечь рядом, прижаться ближе, рукой обняв и сильнее притянув к себе, оставляя где-то ее на чужой талии. Утыкаться лицом в волосы, вдыхая запах шампуня и самого акумы. Для курседа это был ежедневный ритуал для хорошего сна, если вдруг акума выключился раньше него самого. Иначе акума сам стягивал его с компьютерного кресла, не давая возможности обратно вернуться. Кладет рядом с собой, крепко к чужой груди прижимаясь и засыпая. Курсед поворчит пару минут, начнет ворочаться, потому что спать не хочет от слова совсем, но по итогу залипнет на одну точку на лице у акумы и тоже уснет. Всегда так было. Только утро одинаково проходило, не делясь на возможные варианты. Акума просыпался от шороха рядом с собой или из-за звонка телефона, но обязательно носом в изгибе чужой шеи. Курсед обязательно по-лисьи улыбался с самого утра, когда рядом видел акуму. Тот широко зевал, отстраняясь, заламывая себе руки и в спине выгибаясь. Смешно замирал, когда курсед проводил рукой по напряженным мышцам его живота, спускаясь ниже. Правда потом же сам стонал, когда акума наваливался сверху, проезжаясь по утреннему стояку, под чужие руки прогибаясь. Акума мстительно горячо целовал его, обводя руками самые чувствительные места тела, а потом в самый пик курседовского возбуждения улетал за одно мгновение в ванную.…А вообще…
Акума только с виду кажется спокойным и уравновешенным. Никогда от него не несет перегаром или сигаретами, но это не значит, что он не принимал. Курсед с восхищением глядел на него, когда видел, как тот даже не смотрел на очередную самокрутку, которая была в его руках. Акума смотрел на курседа, а не на сверток между его пальцев. А еще курсед помнит, что рассказывал ему акума. — я курил раньше. Лет в пятнадцать начал и потом надоело. Пил всякую хуйню, тоже надоело, — говорит акума, когда они сидят на крыше многоэтажки. Он из вежливости держит сигарету, но та даже не запалена. — Совсем ничего не хочется уже. Ничего не берет. Я много чего пробовал, правда, мало что понравилось. Смотрит на заходящее солнце, на выкрашенные в разные цвета и оттенки облака. Чувствует внутреннее спокойствие, пока сидит на какой-то трубе, свесив вниз ноги. Правда, продрог немного. Утыкается носом в чужую пушистую толстовку, что категорично отказался отдавать обратно, а курсед и не против. В его вещах акума становится другим. Каким-то своим и родным, что ли. Акума смотрит, как тот пытается забыться в алкоголе, выпивая сразу несколько бутылок дешевого вина из магазина под домом, сидя рядом в кресле. Его голос сейчас как второстепенный фон, а сам акума сидит со стеклянным взглядом. Сидит в своих мыслях. Курсед заебался уже оттуда его вытаскивать, но акума сам отказывается от вина. Отвлекается из раздумий только ради того, чтобы замутить микрофон, тыкнув на него сверху, и рукой прикрыть вебку. Тянется к курседу, хватая того за воротник футболки, к себе пододвигая, пока тот снова глоток из бутылки делает. Цепляется за него губами, слизывая темные капли с покусанных и обветренных губ. На вкус курсед как самое некачественное в его жизни вино, но все равно вкусно почему-то. акума сильнее за него хватается, и рука почти с вебки соскальзывает. Слетает губами с его губ, целуя куда-то в подбородок и отстраняется. Улыбается только, когда с вебки, наконец, руку убирает, принимая из чужих рук почти пустую бутылку вина....это, наверное, лучшее время моей жизни.