Истина

      — Ну и чего ты достиг, Дон? — он усмехается. — Погляди на весь этот мир, а. Как думаешь, этим можно гордиться?       Дон потирает переносицу и оглядывается, закрывая книгу с зажатым между страниц пальцем.       Вокруг пусто, сумрачно и тихо. Он слышит, как ветер шуршит по старым, пожелтевшим листам. Читает. Ищет нужную строчку. Дон прислушивается и хочет присоединиться к ветру.       — Ну, что скажешь, а? — Дон не хочет отвечать, но тот настырный. Лезет в самую душу, дышит в лицо. — Скажи мне правду, скажи. Ты же доверяешь мне, а?       Дон смотрит ему в глаза. Они зелёные, как мята с оливками, с яркими чёрными зрачками, и блестят. Но черты лица расплываются от близости, и Дон не может сказать, что правда доверяет ему — с такими близкими зелёными глазами и насмешливой, острой улыбкой. Но больше доверять некому.       — У меня есть то, что мне нужно, — отвечает Дон, моргает и открывает книгу снова. Ему осталось ещё немного.       — У тебя ничего нет, — возражает тот. — Ты разве слеп? Или просто упрям? О, я знаю, ты упрям.       Дон слышит, как тот упирает руки в бока и отходит. Шагает вокруг, меряя время шагами и высоко задрав подбородок. Думает, что знает больше, что знает всё — но ничего не говорит. Только вскрывает кожу и улыбается. Только смотрит сквозь лупу. Но Дон не подопытный.       — Ты же помнишь, что ты упрям? А помнишь, почему? И к чему это привело? — продолжает тот, останавливаясь и пытаясь посмотреть Дону в глаза. Взрывается кислым смехом. — Ты слишком упрям даже для того, чтобы помнить. Но у тебя есть я!       Он гордится этим. Дон перелистывает страницу. Там схемы и подписи и, скоро разобравшись, он перелистывает ещё одну. И ещё — много схем. А потом заканчивается глава. Тот стоит, выпятив грудь.       — Я — вот и всё что у тебя есть. Раньше было много, но ты не ценил. Ты и меня не ценишь. И даже потом не оценишь, — он проводит рукой по волосам, чёрным и резким, указывает на Дона. — Хах, посмотри на меня — я забыл, что всё-таки ты слеп. Так смешно, что ты смотришь в эту книгу. Ты даже не знаешь, на каком языке она написана. Ну-ка, прочти мне хоть слово вслух, прочти! Ты мог бы прочитать, если бы буквы были похожи на твой родной язык. Ты помнишь свой родной язык, Дон? Ты не слишком упрям, чтобы помнить, на каком языке мама пела тебе колыбельные?       Дон читает тридцать третью главу. Она последняя и короткая, и потом будет ещё более короткая заключительная часть. Дон читает внимательно.       — Я помню твою маму, — тот садится возле Дона. Обхватывает колени руками расслабленно и смотрит вдаль. — И сестру. И старшего брата. И твоих девушек. Я помню сколько их было. И как звали твою жену. И твоих детей. Я помню, сколько у тебя было детей. Где они все сейчас, Дон?       Книга ещё не закончена, и тот не требует ответов, но Дон поднимает глаза и снова оглядывается, будто желая именно ответить на вопрос. Где его семья?       Тот подпирает подбородок кулаком и смотрит на Дона.       Тереза любила долгие прогулки по лесу. Они часто выбирались на пикник с детьми. Шли по заросшим тропинками среди дубов и клёнов, держась за руки, и солнце светило ярко и тепло. Лучи играли в зелёных листьях, из корзинки пахло ветчиной и сдобой, и дети смеялись громко, играя с ветром в догонялки. Он перепрыгивал с ветки на ветку, он гладил птиц по перьям, и они пели, пели громко и счастливо.       София, ей было десять. Она любила белые кружевные платья так же сильно, как бегать по лужам и лепить куличи из песка. Она помогала матери с готовкой и прятала для младших остатки крема в миске. Она писала лучшие сочинения в классе, складывала ладошки в молитвенном жесте, когда просила купить мороженое, и имела очаровательные ямочки на щёчках. Майклу было семь. Он подражал отцу, читая газеты за завтраком и подпирая подбородок кулаком, когда чего-то не понимал. Он мечтал полететь на Луну и разводить собак. Он старался заступаться за обеих своих сестёр, забавно упирал руки в бока и боялся поездов. Малышке Френсис едва исполнилось два. Она ходила хвостиком за мамой и сестрой и делилась погремушками только с братом. Она смеялась так же громко, как и плакала, любила рисовать зелёным фломастером и сладко сопела во сне.       — Где они сейчас, Дон?       Дон любил их больше жизни и много работал на благо семьи и Родины. На благо всего человечества. Тереза его поддерживала. Она собирала ему завтраки в офис и приносила горячий чай, когда он работал дома. Она выкидывала скомканные бумаги, целовала его в макушку и разминала затёкшие плечи. Он мимолётом замечал её полную надежды и грусти улыбку.       — Где все, Дон?       Он замечает его лицо перед своим. Снова слишком близко, снова ничего не разобрать, кроме острых, блестящих глаз и линии чёрных волос. Дон опускает голову, возвращаясь к книге. Осталось совсем немного. Несколько страниц. На каком она языке?       Он берёт следующую через несколько минут. Тот смотрит испытующе, а потом спешит подобрать брошенную книгу, осмотреть, обнюхать, облизать. Тот хихикает, но в книге нет ничего забавного. Там схемы. Схемы Дону не нужны. Тот швыряет книгу куда подальше, и она глухо падает на другие.       Книг так много, что не сосчитать. Они лежат огромными кучами, раскрытые на разных страницах, друг на друге, смятые, почти истлевшие, уже растерявшие запах типографской краски, с затёртыми буквами и обложками, с потрёпанными корешками. Лежат забытой грудой, укрывают землю тяжёлым одеялом, давят своими мыслями на почву и стонут. Ветер разносит их стоны на много, много миль и часов вокруг, но встречает только другой ветер. Они не спорят — книги стонут одинаково на чужих Дону языках.       Дон потирает глаза.       Где все?       — Ты что-то искал, Дон? — замечает тот и заглядывает в новую книгу. Наверное, там нет схем. У неё зелёная обложка, темнее, чем его глаза, шершавая на ощупь, и название выведено посредине жирными золотыми буквами. Краска истёрлась на их кончиках, с нижних углов слезла обивка, а из корешка торчит грязная нить. — Дон? Ну, посмотри на меня, а? Что же ты так упорно искал? Помнишь?       Дон моргает. Дон смотрит в его зелёные глаза. Дон не понимает.       Он искал…       Он оглядывает книги снова. Они тянутся холмами до самого горизонта. Тереза бы непременно вздохнула о том, что снова всё лежит не на своих местах. Майкл бы выбрал самую толстую и попросил прочесть. София бы выбирала долго… Где же они? Где? Где люди в этой бескрайней пустыне из книг, непонятных слов и неизвестных смыслов?

***

      Дональд откинулся на спинку стула. Спинка скрипнула, скрипнули половицы под стулом. От движения в тяжёлом воздухе поплыли пылинки, прячась на фоне полинялых задёрнутых штор цвета ореха. Они еле-еле пропускали вечернее солнце. Дональд снял очки, протёр руками лицо и зачесал волосы назад. Осмотрел стол, такой знакомый — тёплый, мягкий, смешавшийся из реального и запомнившегося. Органайзер с тупыми и сломанными карандашами — один острый лежал возле раскрытой тетради; зелёное с тусклым золотом пятно, переизданный труд Сократа; в дубовых рамках с облупившимся лаком фотографии жены и детей, давно погибших родителей — всех, кто был дорог, но кто ушёл, потерялся. Зеркало, с пятнами от пальцем и пыли. Дональд посмотрел на себя с неприязнью. У него засаленные чёрные волосы и блестящие глаза, ставшие почти полностью оливковыми, прямой нос и опустившиеся под тяжестью морщин уголки губ. Ему нет и сорока.       В пустой квартире гулял ветер. На полу валялись бумаги, раскрытые книги и рядом со столом — пустая банка консервированного супа, от которой ещё пахло гнилыми томатами. Дональд мельком посмотрел вправо, где стояла кровать со смятыми простынями, где над ней была пустая стена. Тереза хотела развесить рисунки детей, хотела заказать их семейный портрет, но Дональд оставил это место для своих наград.       — Ни-че-го, — ответил Дон.