Сублимация

Поля отмечает про себя, пока они поднимаются по лестнице в зелёном подъезде, что стала как-то пугающе много пить. Бутылки задорно звенят, ударяясь друг о друга в Наташиной сумке, в которую, по заверению хозяйки, «черт с рогами уберётся». Ее чёрные лаковые ботиночки — их ей Поля дарила — стучат каблуками по бетону ступенек. Рядом с ними стоптанные кроссовки Поли выглядят как-то нелепо. Из-за белой двери с номером девять слышится истеричный собачий лай. Поля бросает быстрый взгляд на Наташу, та улыбается, дергая её за рукав старой маминой олимпийки, и косится на цветочный горшок на высоком подоконнике. — Когда-нибудь украду-таки отсюда герань, — заговорчески шепчет она, открывая дверь. Поля прыскает, пихая Наташу в плечо. — Хочешь, я для тебя украду? — Ты ради меня аж в криминал готова ввязаться? — она деланно удивляется, хватаясь за сердце, — Ах, какая честь. Наташа улыбается, обнажая желтоватые от курения зубы — курит она лет двадцать, дольше, чем Поля живёт. Этот несущественный недостаток её не портит, не мешает Поле таять при виде этой улыбки. Если б Наташа знала, во что Поля ещё готова ради неё ввязаться… во что угодно! Но лучше ей не знать. Радостно прыгая, первым их у порога встречает косматый пёс, оглушает лаем и скулежом, требуя, чтоб его тотчас же погладили по лохматому загривку. Поля от неожиданности прижимает руки к груди, отшатнувшись к стене, и испуганно ахает. А Наташа тут же принимается зацеловывать собаку в чёрный мокрый нос, присев на корточки — Поля вообще думает, что животных Наташа любит больше, чем людей, и предпочла бы скорее общаться с собаками, чем со своими коллегами. Обсуждали их, пока шли — ну и стервозы же с ней работают! А Поле мучиться со своим обостренным чувством справедливости и желанием, выступив в роли инквизиции, предать этих ведьм анафеме. Из кухни, переступая через разбросанную обувь и коробки, медленно выходит Лена в своём старушечьем халате в мелкий цветочек. Она хорошая, думает Поля, но от её взгляда вечно не по себе. Слишком много в нем боли, ее чистого концентрата — глянет так, кажется, и как глыбой бетонной придавит. — Барон, а ну тихо! — шикает Лена, хлопнув себя по ноге, — Полин, да не бойся ты его, он у нас просто психбольной, как и все в этом доме. Пёс обиженно взвизгивает, глядя на хозяйку. Наташа, видя подругу, быстро поднимается и бросается её обнимать. Такая изящная и хрупкая на фоне Лены, такая светлая, лёгкая, невесомая. — Привет, Леночка, солнышко, — радостно причитает она, целуя подругу в полные щеки, — Как давно тебя не видела! — Неделю всего, — хмыкает Лена, гладя ткань её фланелевой рубашки, — Проходите на кухню, девочки. Только у меня опять срач. — Творческий беспорядок, — поправляет Наташа. Она протягивает Поле косуху, и та вешает её поверх своей красно-желтой олимпийки. Наташа кивает в знак благодарности, мягко берет её за запястье, произносит: — Идём, зайчик. Поля сглатывает, от трепета еле переставляя ноги по пути на кухню. Голос Наташи сладкий, даже приторный, как патока, как марципан. Он приятно обволакивает мысли, ласкает слух, Поля теряется, думая об этом. Поэтому гонит мысли в другую сторону, замечает в очередной раз, что Лена с Наташей полные противоположности, будто с карикатуры. Высокая, стройная и поджарая, этакая Амазонка в лице Наташи и грузная, тяжёлая, как взгляд её выцветших глаз, угрюмая Лена. Поля не особенно любит шампанское — градус почему-то именно в этом напитке толкает её то ли на подвиги, то ли на глупости. Во всяком случае, возникает непреодолимое желание целоваться с кем-нибудь. Да не с кем-нибудь. С ней. Поля молчит, глотая слюну, водит по плавному силуэту Наташи взглядом, полным чистейшего обожания. Её бледная кожа, аккуратные длинные пальцы, позолоченное колечко с зеленым камнем — его дарила Поля. Стройные ноги в чёрных, нарочито потертых джинсах. Мягкие волосы, лежащие на плечах, на ткани рубашки в клетку… Поля знает — ей нельзя. Нутро Поли сдавливает от этого знания так, что застонать хочется. И Лена тоже знает, все знает — и смотрит сочувственно. Потом, за распитием второй бутылки, Наташа говорит, что в воскресенье обязательно надо будет сходить в церковь. Говорит она это, закуривая третью за двадцать минут, пока Поля доливает в её бокал остатки розового шампанского. Чёрные пережженые краской волосы завесили угловатое лицо девушки, скрывая нездоровый румянец на впалых щеках — то ли от алкоголя, то ли оттого, что Наташа сидит так близко, и их бедра соприкосаются под столом. Поля вспоминает их прошлый поход на воскресную службу в храм недалеко от дома Лены. Визуализирует картину — Наташа в шелковом синем платочке и сиротском сером платье, что заметно велико ей в плечах, плачет в очереди на исповедь. Поля стоит рядом, держа её за руку, внутренне мечется, не зная, можно ли двум женщинам обниматься в церкви? В конце концов решает, что лучше не стоит. От слез Наташи ей больно невыносимо, они, точно кислота, оставляют ожоги на ладонях, которыми Поля утирает её болезненно-бледные в свете свечей щеки. Когда до неё доходит очередь, Поля исповедуется батюшке, помимо всего прочего, в любви к женщине. Он кивает, говорит «спаси и сохрани», рвёт бумажку, где расписаны по заповедям Полины грехи. Поля целует Евангелие, понимая, что каялась, в общем-то, зря — меньше любить не станет. Лена сидит рядом, прислонившись спиной к стене и поджав под себя полные короткие ноги — её любимая поза за столом. Она у себя дома, ей можно. На её изрытое не по годам глубокими морщинами лицо падает неуютный синевато-серый вечерний свет из окна. Женщина теребит свой нательный крестик, размышляя наверняка о том, насколько лицемерно это будет для них троих — пойти в церковь. А за окном смеркается, зажигается фонарь во дворе, бликует на лепестках цветов, изображённых на старых обоях. В спертом воздухе плывут седые клубы дыма от трех сигарет в руках собравшихся, эта пелена, будто в фильме «Мгла», заволакивает кухню. Поля замечает, что с приходом вечера всегда становится как-то более уныло, что ли, особенно здесь. Да чего уж там, здесь уныло всегда — эта старая мебель, что годами впитывает депрессию, этот советский ремонт, пятна и тёмные разводы на высоком потолке, свисающая с люстры паутина… — Наташ, приберешься у меня? — медленно, в своей манере, спрашивает Лена, — За полторы тысячи. — Ты чего? — удивленно всплескивает руками Наташа, — Думаешь, я с тебя деньги возьму? Так приберусь, ты скажи когда, я… — Да мне и так перед тобой стыдно. Наташа качает головой, поджимая тонкие губы, и делает глоток из своего бокала с пошлой позолоченной каемкой. — Ничего стыдного, — вставляет Поля, — Все свои же, Лена. Наташа кивает. — Ты нам тоже ведь помогаешь, вот, амитриптилин достаёшь, мы бы без него загнулись совсем. Лена имеет кое-какие связи с одной столичной клиникой, которая выписывает ей рецепты на амитриптилин в ампулах, и этот рецепт ходит по рукам всех троих подруг, когда то одну, то другую накрывает депрессия. Пакеты с лекарствами давно стали общими, это Полю тоже пугает. В свои девятнадцать ей жутко от бесконечного обсуждения душевных болезней. Как так вышло, что её семьёй стали две тридцатипятилетние женщины с шизофренией? Не то чтобы она жалуется, но иногда приходит мысль, что в девятнадцать надо заниматься чем-то другим. — Сегодня у Кости репетиция, — отрешенно уведомляет Лена, отлепив сигарету от потрескавшихся губ, — Пойдёте? Поля переводит на Наташу взгляд, означающий примерно «даже не думай». Наташа знает, что когда она так смотрит, лучше ей не перечить, иначе потом не отстанет со своим «я же говорила». Но увидеть Рому, барабанщика этой пока никому неизвестной группы, хочется сильнее. — Да, давайте сходим, — с деланным равнодушием произносит Наташа, — Послушаем музыку. Да, Поль? Но Поля замечает, как загораются надеждой и желанием её голубые глаза. Наташа невинно хлопает густо накрашенными ресницами, синяя тушь с которых за долгий день чуть осыпалась, отводит назад прядки рыжевато-русых волос. Поля сдаётся под этим взглядом. Она шумно выдыхает дым через раздувающиеся от праведного гнева ноздри. Опять переглядки с Ромой, этим алкашом, на которого Наташа пять лет потратила — и ничему жизнь не учит, так за ним и таскается. Опять тупая боль от ревности и понимания, что Наташа с ней просто играет, а его вот любит. Любит, чтоб ее! Лена, замечая реакцию девушки, приподнимает редкие светлые брови, неоднозначно кивает в её сторону, глядя на Наташу. А та кладёт свою мягкую ладонь на вздрагивающее от злости плечо Поли, поглаживает сквозь ткань чёрной безразмерной футболки, ласково и извиняющеся просит: — Полюшка, ну не дуйся. Поля мотает головой, вдавливая окурок в хрустальную пепельницу. Констатирует: — Тебе потом будет грустно. — Не будет, зайчик, — убеждает Наташа, продолжая гладить, от чего по коже бегут мурашки, — Всё уже решено. Правда. Поля с надеждой смотрит в её светлые глаза, тёплая улыбка в которых заставляет сомневаться в своей правоте. Поцеловать бы её, заявить безаппеляционно: «моя!» на глазах у всех мужиков, что на неё претендуют. Чтоб не повадно было. Но Наташа только отвернется, закусывая нижнюю губу, скажет, что нельзя, как Барону, когда тот не ко времени лезет облизывать лицо. А это испытать нет хуже. — Значит, идём? — прервала Лена поток мыслей, — Пойду тогда, переоденусь. Нужно подкрасить губы, решила Поля, вставая из-за стола. Ночь ползет по городу, догоняя их, наступая на пятки и дыша холодным ветром в затылок. Наташа шагает бодро, наплевав на последние апрельские заморозки, Лена и Поля идут чуть позади. — Не грузись, — советует Лена, кутаясь в тонкое пальто. Поля кивает, на ходу закуривая. — Ага. Мечтается не проживать эту ночь. Лечь спать, чтоб ещё один день прошёл, следующий ведь обязательно готовит что-то новое. Ведь каждый день — дар, или как там говорят? Правда Поле этих даров не надо. Ей все равно. Только дайте уснуть на груди Наташи, слушая её ровное сердцебиение, ощущая тепло её тела и зная, что до рассвета они принадлежат только друг другу. Частный сектор чавкает слякотью под ногами, пожирая последние отблески света фонарей. Дальше мрак и собачий лай, Поля уже успевает устать тащиться по разбитой дороге, когда показывается из темноты нужный дом. — О, девчонки, заходите, — возбужденно восклицает уже накуренный Андрюха, рябой престарелый панк, открывая перед ними дверь, — Костян, к нам гости! Из-за двери большой комнаты, служащей репетиционным залом, высовываются две лохматые головы — Костя, как две капли похожий на Лену, свою сестру, и Дима — нелепый басист в пестрой футболке с портретом Хиллари Клинтон. Поле тошно от ярко-розовых стен, запаха травы, пива и мужского одеколона. Она лениво проходит на кухню, где курят ещё двое — Коля Борода, вокалист и автор текстов, не обремененных особой смысловой нагрузкой, а ещё Рома. Высокий, статный, хорошо сложенный мужчина в кашемировом свитере цвета хаки — то ли татарин, то ли еврей, Поле в общем-то наплевать. Она цепляется за него взглядом, словно желая прожечь ему дыру в черепе. — Привет, Поля, как оно? — добродушно приветствует Борода, — Где Наташка? Как раз в этот момент вышеупомянутая входит на затянутую дымом кухню следом за Полей. На ее губах, покрытых розовым блеском, играет по-детски счастливая улыбка, когда их с Ромой взгляды пересекаются. На губах Поли ярко-красная помада. Чтоб не было соблазна лезть целоваться. — Привет, Рома, — сладко и мягко произносит Наташа, а потом совсем в иной манере приветствует Бороду: — Привет. Борода в ответ кивает. Рома выдыхает вместе с дымом: — Привет, Ната. Как дела? — Хорошо. Тупой диалог ради тупого диалога. Как смущающиеся школьники на свиданке в подъезде. Поля сжимает кулаки, до боли впиваясь ногтями в кожу. Бегая глазами по помещению, замечает на холодильнике стакан с непонятным содержимым. — Это что? — требовательно спрашивает она. — Пиво, — отвечает Рома, стряхивая пепел в трехлитровую банку с окурками. — Можно? — Бери. Пальцы Поли с неоново-зеленым маникюром обхватывают липкое стекло. Она жадно глотает пиво, напоминающее больше разбадяженный квас, но сейчас плевать, чем заливать свои тяжёлые мысли. Они оплетают разум липкой паутиной, на которой раскачивается, подобно жирному крестовику, суть — сегодня что-то будет. Что-то. После двух таких стаканов и кавера на песню Наутилусов, где «я пытался уйти от любви», после ожидаемых переглядок этих двоих, после смущенного хихиканья Наташи на сальные шуточки Ромы, Поле становится себя жаль. Вообще в том, чтобы себя жалеть, Поля давно стала мастером, профи, и если бы был такой спорт — взяла бы как минимум КМС. И она решает напиться в ноль. Похоже, в этот вечер так решают все, шлифуя пиво кто шампанским, кто марихуаной. Поля стелит сверху и то, и другое, чувствуя себя то лучше всех, то самой несчастной на свете. Она пытается не смотреть. Не видеть. Она вызывается петь Radiohead, но бесконечно смеётся, повиснув на локте Бороды у микрофонной стойки, дважды бегает с рябым Андрюхой едва не на перегонки в ночной ларёк, где все плевать хотели на законы и толкают спиртное в любое время дня и ночи. Поля обманывает себя. Поля думает, что всему назло переспит с кем-нибудь сегодня. И чтоб Наташа об этом знала, а лучше — видела. Только Лена сидит, трезвая, курит. Поля ловит на себе её тяжёлый взгляд то и дело, он говорит: «Остановись, прекрати, не сходи с ума». Но Поля пьёт ещё. Она словно смотрит сквозь прозрачную преграду, как кошка, запертая в квартире, пытается ловить бабочек за окном, скребет когтями по стеклу — и ничего. Прыгает, скачет чего-то по подоконнику, мяучет жалобно, а толку-то? Ребята играют «Винтовку» Летова, Поля громче всех кричит, что «все летит в пизду» на припевах. А Рома и Наташа сидят в обнимку в тесном кресле. Склонив головы друг к другу, они о чем-то говорят. Поля понимает, что больше не вынесет. Поля прокусывает губу от злости и чувствует, как кровь стекает по подбородку. — Пойдём-ка, — Лена тянет её за руку в кухню, в свет лампы без абажюра, — Ты чего? Полю мотает. Она думает, что выцарапать Роме глаза не такая уж плохая идея. А за что? За то что сама, дура, виновата? — Мне плохо. — Всем не сахар, Полин, — вздыхает Лена, смачивая водой полотенце, — Вроде хорошо сидят. Может, сложится чего. Может, Ромка её и простит. Холодная вафельная ткань касается распухшей губы, аккуратно стирая кровь. — Нашла, блять, чем поддержать, — хнычет Поля, скривившись от саднящей боли. Лена, осознав неосторожно сказанное, бьёт себя ладонью по лбу, на который налипли крашеные тёмные волосы. — Бля, извини. — Забей, — отмахивается Поля, — Я её люблю, понимаешь? Ровно в этот момент дверь кухни медленно, с мерзким скрипом приоткрывается. На пороге стоит Наташа — явно чем-то встревоженная, но возбужденная, раскрасневшаяся и радостная, что не в состоянии сдержать улыбку. Видя Полю, шмыгающую носом и Лену, прижимающую к её лицу окровавленное полотенце, Наташа широко распахивает голубые глаза, красные от травы, и в шаг оказывается рядом со словами: — Малыш, ты чего? Поля понимает, что уже все равно. Зажмурившись, бросается в её объятия — и мутный свет мигающей лампы становится тёплым солнцем, и запах её цветочных духов вытесняет из помещения весь удушающий дым, и гремящая за стенкой музыка только что ангельским пением не обращается — вот такие чувства. Наташа тёплая, мягкая фланелевая рубашка пахнет травой и шампанским. Поля напрочь забывает о том, что Лена тоже здесь, что в соседней комнате толпа народу, и, подняв глаза, полные чистой надежды, говорит как утверждение: — Я тебя поцелую. Ее укутывает флёр иллюзорного уюта, правда тепло от него иное — жар, как от температуры под сорок, как лихорадка. — Нет, — звучит быстрый ответ, Наташа облизывает губы, берет её за плечи, — Поля, солнце, я уеду сейчас, веди себя хорошо, ладно? Голос вкрадчивый. Сладкий, как патока. Как химозная ванильная пастила. Бах! Надежды застрелены пулей в лоб. Покрывало срывают — и Поля вдруг всем ветрам открыта. Точно на вершине Эвереста стоит, обнажённая, среди трупов невезучих альпинистов — смерть ради секундного ощущения свободы и всемогущества. Ветер остается краснотой на коже, треплет пережженые волосы, в его вое смех, издевательский смех над глупой Полей. — Куда ты уедешь? — доносится до неё, оглушенной, голос Лены. — С Ромой. Надо его отвезти домой. С Ромой. — Ясно, — отмахивается Лена, — Ну поезжай, удачи там. Лена подмигивает. Наташа давит смущенную улыбку, заправляя за ухо пряди своих мягких волос, опускает взгляд. А Поля задыхается. — Ты не вернёшься? — спрашивает она, заранее зная ответ. Наташа виновато мотает головой. Гладит Полю по плечу, по намокшей от пота футболке, по чёрным встрепанным волосам, и каждое касание, как раскаленный нож, вогнанный в плоть по ручку. Жалость. Так ощущается жалость? Наташа не может любить Полю. А Поля не может не любить Наташу. Смешно. Поля наблюдает, как Наташа надевает на пьяного в хлам Рому его нелепую красную ветровку, как завязывает ему шнурки на ботинках — какое унижение. Как накидывает на себя косуху — и сталкивается взглядом с Полей, глаза которой полны боли и ужаса от понимания, что это все. Что сейчас она уйдёт, можно кричать, топать ногами, биться в истерике, валяться по полу — она уйдёт. Наташа оставляет на её щеке влажный поцелуй. Дверь захлопывается. Стук каблучков лаковых чёрных ботинок — их дарила Поля — звучит все дальше и тише. — Пойдём, Полин, — Лена берет её под руку, тянет в комнату, — Не грузись. Поля закрывает ладонью место поцелуя, словно боится, что иначе отпечаток розового блеска улетучится вместе с дымом сигареты, которую смолят на двоих в хлам бухой Борода и чуть более трезвый Костя. Мыслям вторит их гогот, саундтрек из «криминального чтива» и назойливый звон в ушах. Поле представляется на миг, будто она в некоем подобии чистилища. Здесь мука, но не смерть. Да, Поля покаялась тогда, но это ничего не изменит, сколько ни разбивай у алтаря лоб, ведь покаяние не отменит всего, что она сотворила и продолжает творить по сей день. А спроси её что именно — и она ведь не скажет. Просто несёт свой крест вины за само существование, кажется — вот такое чувство. А в воскресенье они идут в церковь — решено. И Поля вновь расскажет батюшке о своей порочной любви к женщине. Но это пустая сублимация. А пока впереди целая ночь без неё. И музыка громкая, и разговоры весёлые, и пива ещё литра три.