Кроссовки.

Ангела Циглер — невыносимая упрямица. Гендзи твердит ей об этом изо дня в день, каждый раз убеждаясь в своей правоте всё крепче, но она отвечает ему только виноватой улыбкой и едва уловимым движением плечей — ничего, мол, поделать с этим не могу. Приходится терпеть. И Гендзи терпит. Терпит натянутую улыбку, уход от разговоров о проблемах и тревогах Циглер, молчание, опущенный взгляд — отмечает только, что ресницы её слегка дрожат, когда Шимада спрашивает, всё ли в порядке. Ангела храбрится, но за этой бравадой можно рассмотреть напуганного кролика. Не в пример брату, Гендзи позволяет себе пойти бесчестным и хитрым путём, если более прямолинейные и грубые методы не работают. Это не приглашение на свидание — обычный и тихий ужин у него дома, потому что отец привёз из командировки соджу, и его нужно попробовать. Обязательно в хорошей компании, иначе вкус будет совершенно другим. Ангела смеётся и соглашается — не потому, что действительно верит в изменение вкуса в зависимости от компании, а потому, что просто не может и не хочет отказываться от компании Гендзи. Клубничный соджу — мягкий и сладкий, пьётся легко, оседает на языке вязкой сладостью. За непринуждённой беседой и грядущих экзаменах и планах на лето Ангела забывается и выпивает лишнего. Ей, впрочем, многого не надо. — Так как дела с учёбой? Шимада щурится с привычным лёгким лукавством, качает в пальцах очередную — кажется, только третью для него, — стопку соджу. С алкоголем он осмотрителен и аккуратен, не позволяет себе лишнего — по крайней мере, сегодня, потому что его цель сегодня заключается не в переходе в состояние опьянения. Сегодня он развязывает Циглер язык. Ангела улыбается слабо, тонкие губы едва дрожат, а стопка в аккуратных пальцах кренится набок. Расслабленное, разморённое усталостью и алкоголем сознание больше не может возводить крепкие защитные стены и давать отпор, потому улыбка блекнет, а через мгновение и вовсе гаснет. Она впервые за долгое время звучит искренне, когда произносит короткую и сухую фразу: — Я устала. Несколько мгновений после этого висит тишина, которую Гендзи не рискует нарушать. Он чувствует себя так, словно наблюдает за пугливой птицей: сделай лишнее движение, прояви хотя бы толику осторожности — и она улетит, скроется, хлопая крыльями. Его терпение вознаграждается; спустя несколько мгновений Ангела начинает говорить. Она говорит медленно и тяжело, с долгими паузами, потому что не привыкла говорить о том, что её беспокоит, так открыто. Ангела рассказывает о том, что устала от завышенных ожиданий от самой себя; от того, что доктор О’Доран постоянно цепляется к ней на лекция и семинарах, и она не понимает мотивов её действий, чувствует себя загнанной в угол, потому что Ангела — не боец и не может позволить себе вступить в открытую конфронтацию; от того, что в последнее время вокруг неё так много людей, а она всё равно чувствует себя одиноко. Шимада слушает её крайне внимательно, ловит каждое слово и пытается придумать, как помочь. Циглер пытается обернуть всё в шутку, улыбается через силу, рассказывая о том, что за последние два дня в совокупности спала семь часов. Пытается, но всё равно невзначай придвигает стопку, чтобы выпить ещё соджу. Гендзи не останавливает её и покорно наполняет стопку снова и снова. Когда на кухне вновь повисает молчание, время переваливает за полночь. Ангела выглядит такой сонной и разморённой, что отпускать её в ночь — настоящее преступление, но она упряма, а потому отказывается от предложения заночевать здесь. Гендзи бережно придерживает её за плечи и ведёт в прихожую. Благоразумия в Ангеле достаточно, чтобы не храбриться и не отвергать сейчас помощь, — сил на это тоже не остаётся. Гендзи отпускает её лишь на несколько мгновений, чтобы заказать такси для неё, и Ангела надевает кроссовки, а Шимада терпеливо замирает в ожидании на расстоянии нескольких шагов от неё, наблюдая за занимательнейшим зрелищем. — Кроссовки хоть удобные? — не тая улыбку, спрашивает он. Вопрос застаёт Циглер врасплох. Она хмурится непонимающе, поднимает голову, с трудом фокусирует взгляд на улыбчивом лице. Она неразборчиво, но утвердительно мычит что-то в ответ и наклоняется, чтобы завязать шнурки, но тёплая ладонь опускается на её плечо, останавливая. — Ангела, это мои кроссовки. Она растерянно моргает, замирает, вздрогнув всем телом, как напуганный зверёк. У Циглер — голубые глаза, подёрнутые пеленой из-за опьянения, и сейчас они смотрят испуганно. — Но мои же, — неуверенно бросает, опускает взгляд вниз. Всё верно: чёрные кроссовки, белая подошва. — И размер вполне твой. Сорок третий, — в шутку подсказывает Гендзи и мягко, совершенно беззлобно смеётся, но одёргивает себя, когда видит, что глаза её наполняются слезами. Ангела, обычно тихая и спокойная, захлёбывается рыданиями, опустив голову и стыдливо закрывшись рукой. Слова застревают в горле и душат её. Всё, что она так долго скрывала и прятала, позволяя другим заполнить эту возникающую тишину своими тревогами и заботами, которые она помогает разобрать своими руками, теперь выливается слезами, горькими и, кажется, безутешными. Гендзи опускает взгляд на пол, в первые мгновения сбитый с толку внезапным всплеском чужих эмоций. Ему неловко. Не потому, что он не привык видеть чужие слёз, но потому, что не может понять, что делать. Руки тянутся коснуться светлых волос в успокаивающем жесте, утешить, заключить в объятия в надежде на то, что вся её боль сможет передать ему. Гендзи сильный и видел удивительно много жестоких вещей для своих двадцати лет, но вида плачущей Ангелы его сердце не выдерживает, болезненно сжимаясь при каждом всхлипе. Ангела оседает на пол, дышит в ладонь шумно и тяжело, иногда всхлипывая. Она осознает удивительно ясно: утром ей будет стыдно за это. Она не чувствует слёз, бегущих по щекам, но всё равно вытирает лицо ребром ладони. делает глубокий вдох. Она поднимает взгляд, сталкивается с потерянным взглядом Гендзи, уже опустившегося напротив неё на корточки, и делает глубокий вдох, собираясь с силами. Ангела мало рассказывала о своём прошлом, но сейчас — совсем другой момент. Она ловит взгляд тёмных глаз, старается держать лицо Гендзи в фокусе, и её голос звучит монотонно, хотя иногда хрипит и ломается, когда кажется, будто она вот-вот снова зарыдает. Циглер рассказывает о себе: о смерти родителей в катастрофе, о том, каким беспечным было её детство до этого момента; о том, как ей приходилось тяжело в первое время в детском доме — кроткий, миролюбивый нрав оказались не в списке преимуществ в такой среде, — и о том, что больше всего в жизни ей хотелось иметь что-то своё. Свои тетради, игрушки, одежду. Свои кроссовки — удобные и чистые, которые каждый день будут оказываться в прихожей, и их не придётся искать по всему дому, потому что кто-то спрятал их, посчитав, что будет забавно увидеть Ангелу заплаканной с самого утра. Говорит о том, какой одинокой и беззащитной ощущала себя в те моменты. Она смотрит расфокусировано, будто бы сквозь Гендзи, не видя его лица, и к концу рассказа её дыхание выравнивается, а слёзы высыхают. Ангела выглядит так, будто рассказала о повседневной вещи, но внутри Шимада, не знавшего и десятой части того, что ей пришлось пережить, что-то переворачивается. Гендзи позволяет себе вольность и всё же обнимает её за плечи, притягивая к себе ближе. Ангела Циглер — самая упрямая и сильная девушка, которую он только встречал в своей жизни, но сейчас, когда под его пальцами её плечи подрагивают от утихающих рыданий, она кажется ему самым хрупким созданием вселенной. Гендзи влюблён, бесповоротно и крепко, только вслух об этом не говорит, но верит — всё понятно без слов. По крайней мере, так говорят все их знакомые. Он не помнит, что говорит ей, пытаясь утешить: кажется, обещает, что купит ей всё, что она пожелает. А ещё обещает, что больше она никогда не остается одна, и никто не сможет ей навредить. Гендзи не может сказать точно, что действует на Ангелу — если честно, просто не может поверить в то, что в таком состоянии она услышала хоть что-то из того, что он ей говорил, но Ангела крепко обнимает его в ответ, сминая пальцами рукава толстовки. В эту ночь она решает остаться у него. И даже соглашается с тем, что это всё-таки не её кроссовки.