тоска на сердце и в глазах.

Всей душой желать света и проснуться в кромешной темноте – самый последний сценарий, который Йок хотел бы пройти. Но не самый худший, который проходил. В общем-то, с пулевым ранением в боку в тесной близости с летальными местами, с кочками в вонючей от дорогих ароматических мешочков машине в неизвестном направлении мало что может соперничать. Страх – не за свой – за чувства слабой матери, которая после его смерти не узнает даже о местонахождении его потрёпанной "братской" могиле – одно из самых ужасных вещей, через которые Йок проходил в своей жизни. И Йок надеется, претендентов на новое первое место больше не будет. Глаза медленно привыкают к темноте – такой болезненно родной, до боли близкой. И такой далёкой. В темноте больше нет спокойствия. Только кошмары, одиночество и боль. Нет, не пулевой зарубок. Та тонкая линия в области сердца, которую оставил человек, которого Йок всеми силами умолял остаться внутри, не выходить, не выбегать, ведь сердце не выдержит. Выдержало. Выдержало, все выдержало и многое ещё выдержит. Но есть ли толк? Этот невидимый, но чрезвычайно уродливый рубец болит настолько сильно, что хочется кричать, забиться в подушки на полу в старой мастерской и рыдать. Рыдать настолько громко, чтобы услышали все. Срывать горло в крике так, чтобы оно в клочья, в клочья, в клочья. Спуститься с постели на холодный пол. Потому что чувства физические – единственное, что осталось у Йока в свете последних событий. И Йок спускается с постели. И кричит, кричит до надрыва горла, чтобы в кровь, в кровь, в кровь. Ведь лучше кровь в собственном горле, чем пуля в теле горячо любимого человека. И Йок рыдает. Рыдает так, что глаза болят, что уши закладывает, что давление падает. Йок рычит в пустоту, даже подушками не прикрывается. Зачем? Матери дома нет, он один. Он один. Йок продолжает кричать, и склоняется, склоняется, склоняется к земле. Не от боли физической – от обиды, слез, боли моральной. Его предали. Его предали именно тогда, когда он больше всего нуждался в плече. Пусть и израненном, пусть и с пулевым ранением и таким непрочным из-за собственных страхов, но свое, родное, желанное. И Йок закрывает уши. Потому что на голову давит. Не крик, Йок себя не слышит, открывает рот и кричит, кричит, кричит, но в ответ не слышит ни звука, отраженного среди пустых картонных стен. Йок задыхается, продолжает немую борьбу с пустотой, кричит в себя. Пустота побеждает, она кричит громче, перекрикивает истерику, берет в свои обьятия. Не успокаивает, становится тяжело. Впервые с того дня в больнице Йок даёт выход эмоциям. И не выдерживает, кажется, вот-вот сойдёт с ума. Сейчас бы набрать Пи Гумпа, он всегда знает что сказать. А если бы не знал, позвал к себе, налил чего-нибудь выпить и помолчал, помолчал, помолчал за компанию. И Йок тянется к телефону, дрожащими руками зажигает дисплей. Ладони потные от страха, так трясутся от нервов, что Йок на секунду останавливается, делает глубокий вдох. Не помогает. На дисплее три часа ночи, Пи Гумпа уже спит. Йок откладывает телефон. Дрожащими ладонями сильно накрывает глаза и кричит. Теперь по-настоящему. Громко, чтобы слышали все. Громко, чтобы выкраивать боль, обиду, отчаянье. Громко, чтобы перекричать наконец проклятую тишину. И тишина молчит. Даёт ему выпустить так тщательно оберегаемые эмоции. Йок ложится прямо на полу. Дрожит – не знает от чего, холод или боль. Не важно, реакция тела одна. Йок всхлипывает, громко, тяжело дыша. Не получается привести мысли в порядок. Там один человек, лишь один человек, лицо которого хочется увидеть ещё хоть раз. Но он сказал не искать, не пытаться. И Йок послушает. Впервые в жизни Йок его послушает. Что там Данай говорил? Не преследовать его иначе пожалеет, больно будет. В кого же тот парень такой умный оказался, не прогадал ведь. Только в одном он был не прав – Йок никогда не жалел. Кричал, проклинал, любил, боялся, но никогда не жалел. Он медленно садится. Холодно. Вытирает скопившиеся остатки слез в уголках глаз и влажные дорожки на щеках. Хватает ненадолго. Новый приступ накрывает почти мгновенно. Стоит только вспомнить мягкие, не очень уверенные руки, нежно касавшиеся ладоней, локтей, плечей. Понимающего взгляда, обводившего с ног до кончиков волос на голове, такой заинтересованный, участливый. Губы, немного шершавые, сомкнутые в не очень оченьм, но таком искреннем поцелуе. Внутри все переворачивается вверх дном. Больно. Страшно. Некуда идти. Холод растекается по груди медленно, словно кислотой расплавляет грудь. И дышать, дышать, дышать – не получается. Йок засыпает через некоторое время. Вымотанный, расстроенный. Что-то не так, чего-то не хватает. И Йок знает что. Йок знает, кого. Но этого не изменить. Посыпается он очень рано. Мама ещё не вернулась с ночной смены. Йок быстро одевается и, не закидывая в рот ни крошки, уходит из дома. Путь у него лишь один, и ждать его могут только там. Мастерская уже открыта. Йок заходит в одиночестве, но уже через несколько секунд на втором этаже в проеме двери появляется силуэт. Пи Гумпа спускается неспеша. Йок почти не смотрит ему в глаза. Пи Гумпа очень умный, но все понимает и без этого. Тихо предлагает Йоку выпить, не спрашивая лишнего. Йок ему за это благодарен. В присутствии Пи Гумпа Йок успокаивается, знает, его поймут, не осудят. В таком водовороте проходят дни. Лишь готовая картина, бросаясь в глаза, постоянно напоминает о былой страсти, так несчатно затоптанной жутким реализмом жизни. Хотя, как можно напомнить о том, чего не забывал ни на минуту. Выставка работ, чужие люди, жадные до любопытства глаза рыщут от картины к картине, в надежде найти что-то стоящее. В надежде найти внутреннего себя и сказать: "О, понимаю". Но Йок осознает, что никто из них – незнакомцев со своими проблемами – не понимает его. Он сам себя не понимает. И ищет, ищет, ищет выход, чтобы пробраться наружу от собственного отчаяния, но пока не находит. – Мужчина на картине, как думаешь, что он чувствует? Что за чушь. Конечно тяжесть... И только после первых мыслей мозг наконец переваривает звуковые вибрации и доносит до хозяина тембр голоса. Что за чушь... Не может быть. И хочет, хочет, хочет повернуться, чтобы своими глазами увидеть перед собой другого человека, понять, что ошибся и снова, снова, снова зализывать свои раны, как израненный старый кот после бойни. И Йок поворачивается. Йок не ошибся. К счастью-ли? Заживут ли раны теперь? И Дан смотрит, продолжает смотреть своими глазами, словно щенок, провинившийся перед хозяином, который ждёт своей порции наказания. И Йок смотрит, засматривается в эти глаза и чувствует, как последний воздух выходит из груди, а вдохнуть не получается. Мираж, видение больного, так сильно тоскующего воображения. И Йок говорит. – Я думаю, ничего не чувствует. Звук своего голоса выводит из пелены забытия. Йок рассредотачивает свое внимание и – отводит взгляд первым. Чтобы снова поднять, сделай Дан всего лишь один шаг навстречу. – Мне жаль. И Йоку тоже жаль. Нет, он не жалеет о знакомстве с Данаем – таким теплым, таким нежным. Йоку жаль обо всем произошедшем после. – Прости меня. И Йок прощает. Ведь знает же, если Дан так поступил, значит были веские причины. Но спрашивать он не будет. Йок все понимает, но эмоции, убранные за толстой стеной безразличия снова начинают бурлить. Ведь как иначе, вот он, Данай, стоит перед ним и с таким расскаянием просит прощение. Извиниться легко, но знал бы он, с каким трудом Йок собирал себя по частям после того коронного вечера. Знал бы он, как трудно искать исколки собственного сознания и клеить, клеить, клеить, чтобы нормально функционировать. Нет. Данай знает, Йок уверен. Он сам наверняка прошел не через меньший ад, чем он. Он все понимает, но эмоции берут вверх. Он быстро подходит к мужчине и бьёт. Сильно. Резко. Становится легче. А потом обнимает, обнимает, обнимает. Потому, что скучал. Потому, что тоска поселилась глубоко в его костях, и вывести ее может лишь он, тот,  которого Йок проклинал последние чертовы дни. И чувствует, его обнимают в ответ. Мягко, со страхом. И Йок смеётся. Потому, что становится и правда легко. Потому, что рядом Дан. Не младший лейтенант тайской полиции, не Унар. Дан. Они возвращаются вместе. Не сговариваясь, едут в студию Дана. Йоку хочется многое узнать, многое спросить. Почему так вышло, что заставило Даная кинуть их тогда? Но он молчит, знает Дана. Если тот доверяет, то обязательно расскажет все позже. И Йок готов ждать. Они поднимаются в комнату чуть ли не бегом – проклятый бок даёт о себе знать. Боль не смертельная, но зашипеть заставляет. Дан берет его под руку и ведёт аккуратно, словно стеклянную статую. И Йок не сопротивляется, позволяет себя держать. Не чувствует себя слабым, ведь знает, Даная никогда его таковым не считал. Он садится на край кровати, Дан садится на корточки рядом и молчит, молчит, молчит. Йоку тоже не хочется говорить. Поэтому он тянет Даная на себя и целует. Не сильно, просто касаясь губами поверхности его губ. Дан был готов, он не удивляется, придвигается ближе и медленно, неуверенно углубляет поцелуй. Так неуверенно, что Йоку приходится успокаивать его. Он гладит Дана по спине, лопаткам, шее. Запутывается пальцами в густых волосах и мягко массирует голову, словно давая разрешение. Словно говоря: "Я здесь, я доверяю". Данай аккуратно откидывает Йока на кровать – медленно, помнит же о больном боку. Свое плечо уже давно успело зарости. И Йок не сопротивляется. Ложится снизу пока Дан целует, целует, целует. Сам же неимоверно скучал, места не находил. И время проходит медленно, и смешить никуда не нужно. Йок ложится в изгиб руки Дана и смотрит, смотрит, смотрит. И Данай смотрит в ответ. И обоим легко. Так легко, что время бы заморозить. Йок лёгким касанием целует Дана в шею и видит, как у того мурашки, как Дану приятно.  И целует снова, и Дану щекотно. Он улыбается. Впервые за этот день он улыбается так искренне. Йоку это нравится. Он вообще стал зависимым от улыбок, ведь в его жизни в последнее время их так чертовски мало. Он поднимает голову и снова целует. Уже в губы. И долго, долго целует. Ему нравится. Данаю тоже нравится. И всегда бы так. До вечера Йок лежит возле Дана, пока тот мягко гладит его руки, плечи, голову. Целует в висок, шею, лоб. И всегда бы так. И время бы заморозить. Но времени и так много, и они будут наслаждаться им, насколько смогут.