Алёшка

— Иди. — Кто-то легонько подтолкнул его в спину. — Сегодня твоя очередь. Алешка кивнул, чуть повернул голову и немного скосил глаза. И едва не присвистнул, увидев, что за его спиной стоял сам Павел Анистович. Вообще-то, поговаривали, что у Павла Анистовича — у их самого старшего — было другое имя, но какое-то больно замудренное, какое не каждый сможет выговорить. Потому он и сменил его на более привычное. Впрочем, насколько этим словам можно было верить, Алешка не знал. К тому же, в то время, когда он прибился к этой группе, — а было это так давно, что ни черт, ни бог, наверное, и не помнят — Павел Анистович уже был Павлом Анистовичем. Или Старшим, как его иногда между собой называли новички. — Выбирай пять любых, — продолжал Павел Анистович. — Но не затягивай до самой полуночи. Остальным тоже не терпится найти своих. Алешка снова кивнул. Вздохнул не просто громко, но еще и так глубоко, что аж в груди кольнуло. И медленно — осторожно — спустился на платформу. Легко проскользнул между толпившимися людьми. Вытянул руку навстречу тормозящему уже поезду, погладил выкрашенный в темно-синий металл, будто тот был и не машиной вовсе, а какой-то огромной кошкой несуразного цвета. И уже потом, за мгновение до того как закрылись двери вагонов, влетел в первый из них. Наверное, стоило побыть на перроне подольше, получше присмотреться к людям, прислушаться к их разговорам, может, даже почувствовать среди них своего, чтобы не тратить драгоценную попытку впустую. Вот только это уже словно стало какой-то традицией — его собственной, а потому такой важной, — нырять в первый подошедший поезд не раздумывая, полагаясь на удачу или слепой случай. В конце концов, у него еще останется целых четыре попытки. Сначала, едва оказавшись в вагоне, Алешка даже замер, прижавшись спиной к стене, за которой прятались все приборы и сам машинист. Сначала Алешка даже словно почувствовал этот толчок, когда поезд двинулся дальше, в темный тоннель, который скоро прервется еще одним светлым пятном станции, а потом еще одним и еще… И так до бесконечности, наверное. Или хотя бы до конца смены. А потом, когда поезд набрал скорость и понесся по тоннелю быстрым зверем, Алешка улыбнулся. Сколько он себя помнил, он всегда любил поезда. А лет с восьми, кажется, замечтался о том, чтобы стать машинистом. Огромная металлическая махина не пугала его, а будто бы наоборот, манила своим обманчивым холодом и спокойствием. Может, даже чем-то напоминала Алешке его самого или родного брата, разве что не живого человека из плоти, костей и крови, а собранного из металлических листов, винтиков и толстых стёкол. Алешка с детства любил и книги о поездах — а если те были ещё и с картинками, то забрать у него томик можно было разве что вместе с руками, — и песни о них, и просто случайно подслушанные рассказы, и игрушки. И особенно — запах. Особенный запах едущего по рельсам поезда, в котором мешались и дым, и разогретое машинное масло, и раскаленный металл и что-то ещё, чему Алешка так до сих пор и не смог подобрать подходящее название. Может, именно так и должен пахнуть родной человек — чем-то неуловимо своим и неимоверно важным. А то, что ты не смог никак это назвать, или что пах этим не человек, а пусть и живой, но все же механизм — имело ли это значение? Алешка глубоко вдохнул, попробовал втянуть ноздрями такой любимый запах, но так и не смог. Зато тут же легко представил его, воскресил в памяти так живо, что будто бы почувствовал снова. Закрыл глаза. И уверенно пошёл по салону. Пассажиров было много. Так много, что, казалось бы, среди них обязательно должен найтись тот самый, особенный, которого искал каждый из обитателей метро. Правда, как с грустью сетовали те, кто искал своего уже не первый год — а то и не первый десяток лет — тех самых правильных, идеально подходящих, почти как ключ к замку или замок к ключу искать приходилось днем с огнем, а то и со всеми прожекторами разом. И находились они далеко не всегда. Впрочем, сдаваться Алёшка не собирался. И уж тем более сдаваться раньше времени. Он-то свои поиски только начинал, и с первых же дней равняться на печальный опыт других ему не хотелось. В конце концов, погрустить, отчаяться, а то и подумать о том, чтобы опустить руки он ещё успеет. У него на это ещё вся жизнь впереди. А то и даже нечто неизмеримо большее, чем вся жизнь. Алешка прошёл все вагоны поезда до самого последнего, потоптался в нем немного, невольно засмотревшись на девушку в строгом костюме и с небольшим чемоданом на колёсиках. От неё тоже пахло металлом, но другим, будто бы обжигающе холодным, и совсем немного тем особым запахом, который всегда появляется после грозы. Алёшка присмотрелся к ней внимательнее, даже прищурился специально, словно пытаясь прочитать что-то не в лице незнакомки, а в самом её сердце, и улыбнулся. Он отчего-то был совершенно уверен, что она нашла свой особенный ключ — или стала им для кого-то другого. Не так уж и важно, на самом деле, какой частью механизма ты становился, куда главнее было найти свой механизм. Дождавшись, когда поезд тронется с очередной станции, Алёшка зашагал из хвоста в начало. Иногда он просматривал на новых пассажиров, но все больше слушал самого себя: не отражаются ли от кого-то его собственные ощущения? Не откликается ли кто-то на его присутствие? Не поднимает ли кто-то голову от своих прямоугольных пластинок, которые каждый второй держит в руках? Не смотрит ли кто-то в пространство вагона перед собой так, словно видит там кого-то? Никто не откликался, не замечал его и, вероятно, даже не задумывался о том, что Алёшка вообще был с ними в одном вагоне. Даже дети, и те не обращали на него никакого внимания. Алешка выскользнул из поезда на конечной станции, перешёл широкую платформу и замер на её краю, на самой жёлтой линии. Закрыл глаза. Конечно, ему сказали не затягивать, не забывать о том, что он не один в метро, что таких ищущих здесь "целый вагон и маленькая тележка". Вот только Алешка был уверен, что и остальные ищущие, да и сам Павел Анистович прекрасно поймут, если он протянет до самого закрытия метро, и ругать не станут. И сейчас он ждал, замерев на носочках на жёлтой линии, не глядя на проезжающие мимо вагоны и проходящих пассажиров, не считая про себя время или хотя бы поезда. Алешка ждал. Терпеливо и молча. Как, наверное, и должен любой ищущий. Ведь все равно, кричи ты или нет, а никто тебя не услышит. Разве что иногда, когда внутри все слишком накипело, то вместо человеческого голоса проносился по станции порыв ледяного ветра, заставляя пассажиров даже жарким летом ежиться от холода. Алешка даже не понял, почему вдруг шагнул в один из отъезжающих поездов — кто знает, какой он там был уже по счету? — или же понял, но не поверил в это. Алешка даже не понял, как это произошло. И как мог кто-то словно бы потянуть его к себе из одного из вагонов. Сталось ли так, что рядом оказался еще один ищущий и — вот уж нелепица, ну! — они были с ним как-то связаны? Насколько такое вообще возможно Алёшке никто не рассказывал, но после всего, что с ним уже случилось, поверить он был готов во многое. Вот только даже не поняв, что и как произошло, открыл глаза Алешка уже в вагоне. И тут же заводил головой из стороны в сторону, разглядывая расписные стены, как ребенок, увидевший в книге множество ярких картинок. Вот он провел ладонью по морде огромного тигра, погладил его рыже-черно-белую, нарисованную шерсть. Вот попробовал сорвать несколько крупных, сочно-спелых ягод. Вот втянул носом воздух, проходя мимо красно-коричневых ломтей вяленой рыбы… И все это по пути в начало поезда, откуда ему слышался странный, похожий на перезвон крохотных колокольчиков, звук. И где людей было будто бы меньше, чем во всех остальных вагонах, словно бы все они расступились, чтобы ему легче было найти свой идеальный ключ — или же свой идеальный замок. Алешка легко перепрыгнул из одной двери в другую, проскользнул между группкой подростков, смеявшихся так громко, что на мгновение стало будто бы не слышно ни грохота поезда, ни гула ветра за толстыми металлическими стенами, ни даже объявления о том, на какую станцию прибывает поезд. Алешка замер посреди вагона, растерянно захлопал ресницами, быстро-быстро замотал головой из стороны в сторону, в смешной надежде увидеть рядом кого-то из своих, из Ищущих, кто скажет ему сейчас, что он просто ошибся по неопытности. Но нет, своих рядом не было. А другие — обычные пассажиры — его совсем не видели, а потому и знать не могли, как ему была нужна их помощь. Да и, наверное, даже если бы знали, разве смогли бы помочь?.. Алешка вздохнул. Обернулся к сидениям, над которыми будто бы звенели маленькие колокольчики. Снова растерянно захлопал ресницами. Может, в прошлом и стоило ему больше слушать остальных? Может, в каких-то чужих историях и пересудах он бы и узнал, что делать, когда твой нужный человек вдруг оказывается совсем не таким, каким ты его рисовал себе? Алешка грустно улыбнулся, отчетливо вспомнив совсем не смешную сейчас присказку о том, какой злой бывает любовь. — Наверное, и судьба тоже, — вздохнув, пробормотал он. — Наверное, судьба просто уже очень старая, вот и шутки у нее такие, что никто их и не поймет. И она сама их не понимает. Алешка помялся еще пару мгновений в центре вагона, не сводя взгляда с нужных ему сидений, чуть качнулся из стороны в сторону, когда поезд тронулся. А потом молча шагнул вперед. Уселся между теми двумя, вокруг которых все звенело и будто бы даже переливалось серебристо-золотым. По правую руку от него, на трех седушках разом растянулся мужчина. Встретишь такого где-то и не подумаешь даже, что есть в нем что-то особенное. Кроме запаха, разве что. Пахло от него знатно. Пахло от него так, что пассажиры отступили на несколько шагов, да и занять пустые сидения рядом не пытались. Словно боялись, что за пару минут пропахнутся этим острым запахом грязи и мочи, а то и подхватят что-нибудь. Алешка вздохнул. Прикрыл глаза. Вытянул руку. Легко — невесомо и неощутимо — коснулся чужого плеча. И вздрогнул, удивленно уставился на спящего. Они были в чем-то похожи. Только Алешка вот мечтал о поездах и о том, как наденет форму и фуражку, как будет катать по рельсам огромный локомотив и возить людей к людям. Ан нет, судьба распорядилась так, что он теперь просто ходит по вагон и ищет, бесконечно ищет кого-то очень особенного. А поезда все чаще просто проносятся мимо — или сквозь него, если он решит отчего-то остановиться на путях и не сходить с места. Хотя, ему-то уже не страшно. И не больно. А спящий мужчина мечтал быть художником, устраивать выставки, показывать людям места и вещи, уносить их на время из грустно-серого мира в другой, яркий и необычный. Вот только мало кто такое поймет, а еще меньше будет тех, кто захочет на это долго смотреть. Вот и случилось, как случилось. Вот и рисовал теперь этот бедняга только палкой на снегу и пыли. Вот и никто уже не мог разглядеть в его картинах ярких цветов или образов. Кажется, даже и он сам уже не видел их. Алешка вздохнул. Может, этот неудавшийся художник и был тем человеком, которого он искал? Может, если Алешка расскажет ему — покажет ему во сне — о себе, то и получится что-то? Может, тогда будет у него шанс состояться пусть хотя бы сейчас? Или, может, он хотя бы сможет его услышать?.. Алешка снова вздохнул. Повернул голову влево. Легко — невесомо и неощутимо — коснулся другого плеча. И замер на месте. Наверное, если бы он дышал, то сейчас перестал бы это делать. А через мгновение — прижался к чужому плечу, попробовал упереться в него лбом, попробовал обнять показавшуюся вдруг такой хрупкой девичью фигуру. Впервые за все то время, что он искал своего человека, заглянул в странную прямоугольную пластинку, которую замечал у каждого второго в вагонах. И едва ли не растворился в звоне крохотных колокольчиков, прочитав чужие слова, написанные не то для него, не то словно бы о нем. Нет, читать чужие письма Алешка не любил. Да еще и вот так, когда их автор даже и знает о том, что рядом есть кто-то, кто подсматривает за текстом. Или?.. Девушка подняла голову, посмотрела вдруг в его, Алешкину, сторону. Посмотрела словно бы привычно сквозь него, как это уже не один раз и даже не тысячу делали другие люди, но все же будто бы чуть иначе. Будто бы разглядела что-то — или услышала перезвон крохотных колокольчиков. — Ты напишешь про меня? — тихо спросил Алешка первое, что пришло в голову. А потом добавил уже самое важное: — Ты услышишь меня? Девушка снова опустила взгляд в свою прямоугольную пластинку. Задумалась ненадолго. Улыбнулась чему-то и начала быстро нажимать пальцами на крохотные буквы. “Это странно, да, что лучше всего мне пишется в поездах? Что в обычных, когда ты едешь из города в город, из мира в мир, что в вагонах метро. Или у других тоже бывает такое, что в этом шуме — среди монотонного стука, редких скрипов или режущего пения — мне слышатся голоса и истории?” Ее пальцы снова замерли. Девушка повернула голову к Алешке — к пустоте, где был Алешка, — и улыбнулась. А потом снова вперилась взглядом в свою прямоугольную пластинку. “Но ведь если ты слышишь чьи-то слова, значит, есть тот, кто их произносит, есть тот, кто хочет тебе что-то рассказать. Кто хочет, чтобы его услышали. Чтобы его услышал хоть кто-то”. Алешка закивал головой, заулыбался, схватил девушку за руку — пальцы легко и неощутимо прошли сквозь чужое тело, не оставив и следа от прикосновения. Не важно, совершенно не важно! Главное, что она просто его слышит! Ему ведь и надо-то совсем немного, просто рассказать о себе. Ну, и еще о тех, кого он знал, о ком слышал, кого придумывал, когда был ребенком или позднее, уже повзрослев… “Я запишу их. Все, какие только могу услышать. Потому что всё, о чем мы пишем”... Она не успела закончить, поднялась с места, выскользнула из вагона на конечной станции, вместе с другими пассажирами. Алешка успел услышать, о чем она подумала, что хотела напечатать и, улыбаясь, понесся следом за ней. — Существует! — радостно крикнул он и порыв теплого ветра пронесся по станции. — Пока истории слышат и передают дальше — они существуют. Пока нас и их помнят, мы… “Живые” — будто бы пронеслось едва слышным эхом Алешкиных мыслей в грохоте поездов. Девушка улыбнулась. Кивнула. Может, и не Алешке вовсе. Может, кому-то из тех, кто шел по вестибюлю ей навстречу или и вовсе собственным мыслям. Вот только он был уверен, что это добрый знак. И начал рассказывать.