Фея

— Догоняй, ведьмин сынок! — какой-то рыжий мальчик, имя которого Чонгуку очень трудно вспомнить, хватанул его за руку и потащил за остальными шумно стремящимися к лесу ребятами, петухом продолжая выкрикивать «быстрее, давай же». Бабка Тетерев (почему её так кликали, Чонгук понятия не имел), вышедшая на крыльцо с закатанными до локтей рукавами и полотенцем на плече, громогласно проорала на всю деревню ребятам вдогонку: «С лешими не шастайте, друг друга берегите, не то — ух!», и это её «ух!» было щедро приправлено надутым лицом и мельтешащим в воздухе бабьим увесистым кулаком, покрытым мучной пудрой. Чонгука, за неимением родителей, вся деревня воспитывала, и ему не хотелось бы узнать, что такое это грозное «ух!», поэтому к словам бабки Тетерев прислушается. А рыжий всё тащил и тащил за собой, игнорируя любые выкрики занятых взрослых, рукав рубахи чонгуковой оттягивая, корзинкой пустой плетёной перед собой размахивая, пока дети табором не оказались на кромке тёмного леса, в благоговении тут же замерев и, ни звука не издавая, повернулись на Чонгука. А тот последним подбежал, да рубаху свою растормошённую поправлял, совсем не замечая чужих выжидающих взглядов. А как голову поднял, тут-то и стало ему понятно, отчего «ведьминого подкидыша» с собой опять позвали. — Иди ты первый! — и рыжий вытолкнул Чонгука вперёд, суя ему в руки его огромную плетёную корзину, что тот на земле оставил, пока с одеждой колупался. А сам отошёл назад, скрываясь за девочкой со светлыми косичками и в голубеньком платье — её имя Чонгук запомнил, Алисой её бабка Тетерев вечно ругала, даже со двора слышно было, пока Чонгук там дрова колол, как умел. — Почему я опять? — Чонгук стоял перед кучкой испуганно, но бодро таращащихся детей, спиной к тёмному лесу, сжимал скрипящую плетёнку в потеющих ладошках, и тревожно ему стало. Тёмный лес солнце поглощает, а войти в него можно одной только тропой, в определённый час, когда солнце эту тропу освещает, и немного в лес заглядывает. — Отчего Вар не пойдёт? Он смелый, — и Чонгук указал на крупного мальчика, что явно был чуть старше и сильнее их всех, выделялся из толпы десятилеток и теперь злобно сдвинул брови на чонгукову реплику. — А кто нас тогда от старших защищать будет, если его леший проглотит? — Алисья конопатая подружка теперь вмешаться решила, за ручку Вара схватила, вся зарделась тут же, но брови точно как жених её мечтаний сдвинула. — Да! А тебя не жалко, — рыжий тут же понял, чего сказанул, взглядом забегал, но после выпрямил. — Да и не тронет никто. Ты ж, того, ведьмин, — и он выступил из-за Алисы, развернув Чонгука и снова его в лес подтолкнув, к освещённой тропе и непроглядной тьме вокруг неё. Много чего Чонгук о деревне не знал, редко с кем якшался, редко грел уши взрослыми разговорами и редко думал о делах непотребных и сплетнях — некогда ему было празднествовать. Дедок, что его приютил, сильно захворал, а Чонгуку и осталось только, что долг, уж скоро одиннадцатилетний, отдавать, выхаживать старика — помогать то тут, то там по деревне работой за хлеб и сущие гроши. Да и сам по себе он был мальчуганом, вечно летающим в облаках, иногда имени собственного не слышал, если даже над ухом кличут. Но эту страшилку знал каждый в деревне — кто первым в тёмный лес с солнца заходит, того леший глотает, ну, конечно, если этот первый вкусный и полезный. А Чонгука никто полезным не считал, с ним не поиграешь, на речку не сходишь, взрослым не напроказничаешь, даже от старших он не защитит, сам всегда от них тумаков смачных получает, совсем ничего полезного от него, вечно в работе и раздумьях. Разве что на редкость чёрные густые, как сено прямые волосы да чёрные узкие глаза, что на лисьи смахивают, но смотрят точно как оленьи, ребятам интересны. Таких диковинных лиц в этих краях не сыщешь, вот все и решили разом, что ведьма подкинула, относились порядочно — на дитя преступлений нет, но страх имелся — мало ли что вычудит колдовское отродье. — Иди давай, мать ягоды ждёт, — Алисья подружка опять. Раз ей так надо, пусть сама идёт. Будто Чонгуку ни капельки не страшно вовсе, ну совсем, будто он родился в этом лесу, все его там знают и почитают, и леший правда его не проглотит, только подавится. Не проглотит. Никто его не тронет. Он же ведьмин, забыли? Даже не пятый раз уже первым в темень чащобы шагает. И Чонгук пошёл привычной манерой под бодрящий детский протяжный крик «иди», волоча за собой большую корзинку, хрустя сухими ветками, что попадались под его ботиночки, уверенно смотря только вперёд, не смея и глаз отвести от вдали на тропе стоящей сосны, что единственная лучи солнечные на себе собирала и тень чонгукову постепенно тоже. Отойдя, как он посчитал, на достаточное расстояние, он обернулся и помахал ребятам, что стояли и светились по ту сторону кромки. — Ведьмин, жди, коли не съедят тебя, мы тоже пойдём, — Вар помахал в ответ, громогласно нарушая священную тишину леса, а Чонгук слегка побледнел, но виду не подал — он смелый, он не боится, и руки и поджилки у него вовсе не трясутся. И так вот каждый раз. Он сел на землю, на ковёр из сосновых иголок, что изредка больно кололи кожу даже сквозь льняные портки, а рядом поставил аккуратно своё большое лукошко. Дети принялись считать до ста. Ну, как до ста — все считали до кудова могли, потом слушали и запоминали, как счёт заканчивал Вар. С каждой произнесённой цифрой Чонгуку казалось, что леший уже стоит позади, за сосной, и только и ждёт, как Вар выкрикнет «сто», и тогда уже можно будет Чонгука проглотить живьём, не утруждаясь разжевать. И тогда некому будет больше первому в лес заходить, некому будет бабке Тетерев дрова колоть и пол мести, некому будет деду воды-еды подать, некому будет от старших тумаков получать, и некому будет мечтать о солнце. Чем ближе дети подбирались к сотне, чем меньше становилось голосов, пока не орал только Вар, и чем громче он произносил каждую следующую цифру, тем сильнее Чонгук жмурился и думал о ярко горящем в светлом небе Ярило, тем отчётливее он чуял запах лешего — мха и опилок — тем гуще вокруг него разрастались тёмные ягодные кусты, готовые расцарапать ведьмино отродье на «сто». — Сто! — грубый громкий голос Вара донёсся до черноволосого подкидыша, который в ужасе распахнул глаза, вскакивая в нетерпении на ноги и крутанувшись к сосне, неистово носом воздух вбирая, лешего вынюхивая. — Теперь и мы можем идти, — девочки и рыжик зашагали за крупным Варом, не отставая, радостно припрыгивая и широко улыбаясь, ожидая собрать полные корзинки ягод на варенья и пироги. — Чонгук, чего дерево даром пилишь? Быстрее, пока леший не явился, — рыжий упал на колени перед большим тёмным кустом, принявшись без разбору ягоды в корзину кидать, беря пример с шустрых девчонок, что уже один мелкий куст обчистили вдвоём, за второй принялись. Рыжий вот, чонгуково имя помнит, странным часто называет, но помнит, а Чонгук его имя — совсем нет. Вот и думай-вспоминай, а то нехорошо получается как-то. Вдруг они тут потеряются, и подкидыш даже аукнуть его не сможет, даже в деревню не сумеет за помощью побежать, кого спасать-то? — Ну, чего встал, помогай, — рыжий рукой ведьминого подозвал, за корзинку его хватанулся, к себе подтягивая. Правда, скорее бы уже набрать с горкой да на солнце вернуться, бабке Тетерев улов отдать и к деду домой молоко парное пить. А то в тёмном лесу руки трясутся, пальцы ягоду невольно до сока сжимают, глаза сами на лоб лезут от любого «не такого» шороха из темноты, ноздри шире от мшистого сырого запаха, а дыхание всё чаще, а изредка глубже становится. Выжить ой как хочется, ещё и бабка Тетерев по шапке надаёт, если вдруг что ей не понравится. Её, атаманку, вся деревенская ребятня больше лешего боится. Алиска и подружайка её конопатая плетёнки свои в руки, и пошагали обратно из леса, да вот как только они вышли, весело щебеча, на кромку леса задиры местные явились, но дальше не проходят — в лесу хотят ребят оставить, не дадут выбраться известной тропой. — О-о-о, — противно так, меняя ноты через доли мига, протянулось у Чонгука и рыжего за спиной, — мелочь нам ягодки собрала, красота, — и один переглянулся с двумя другими, что лыбы свои неприятные давили. — Не вам, — Вар решил встрять, да побыстрее всё закончить — корзина полная, тяжёлая, хотелось бы её бабке Тетерев уже отнести. — Ежели ягод желаете, сами за ними ходите, мы вам не сборщики. «Вам» — это Дину, Рину и Бину — русым долговязым тройняшкам, что вроде как только на год старше Вара, но уже отпетые негодяи, абсолютно одинаковые, как на натуру, так и на лицо: у всех волосы жиденькие, кожа бледная, тельце сухое, но бьют метко и больно, никого не слушают и не почитают, даже отца своего — строгого кузнеца. Чонгук до сих пор не умеет отличать, кто из них ему тумаков надавал, да как-то и не получалось запоминать, они все одинаково прикладывались. — Договоришься сейчас, мелкий засранец, — один из троих был, видимо, чуть смелее, и в своей угрозе переступил-таки кромку леса. — Корзину сюда давай, — голос всё такой же противный, но уже ниже, с нотками рычания, и лицо его перекосилось смесью гнева и опасности. Страшно стало уже не только Чонгуку, что головы от кустов не поднимал, делал вид, что его тут нет, но и рыжик застыл в оцепенении, только лишь лукошко к себе ближе двигал, чтоб рвануть, что есть мочи, вон из леса, если вдруг потасовка начнётся. Но рыжику и Вару повезло, даже очень повезло — с ними Чонгук. — А это ещё кто? — такой манерой милой детей малых учат уму-разуму, а в этих словах сквозила злая издевательская усмешка. — Неужто ведьмин? Как я скучал, — троица двинулась к кусту, где сидел подкидыш, не боясь темени, обходя Вара и рыжего, а те уже по-тихому, мелкими шажками к кромке отошли, взглядами бегая от солнечного пятна к жилистым задирам, да и побежали, пятками сверкая, ягоду на ходу из лукошек теряя. Оболтусы. — Тебе говорили, чтоб ты на глаза боле не попадался, безродыш чернявый? — и триединый смех разразился среди деревьев. Рыжик на этот злой и грязный смех повернулся, напоследок Чонгуку в глаза заглянул, но страх и просьбу немую проигнорировал, дальше смотреть не стал, убежал, взгляд опустив — не хотел увидеть боль предательства. А Чонгук уже ни с того ни с сего «друг друга берегите, ух!» вспоминает, думает, ему достанется, но хоть ребята целые будут. — Куда таращишься, мелочь? — Дин, Рин или Бин, уже не важно, кто-то из них за кромку глазами тянущемуся Чонгуку подзатыльник дал, да такой, что искры посыпались, и подкидыш на иголки сосновые свалился, кряхтя. — Ты своими глазами узкими что-то видишь вообще, грязь ты подножная? — и снова смех противный, крякающий, до нутра чонгукова лезет, за сердце хватается, и оно быстрее из груди прыгает, словно толкает: «беги». Но Чонгук не бегает. Он бесстрашный, он смелый. Он за кромку первым всегда выходит, и даже леший его не трогает. Он ведьмин, забыли? И подкидыш поднимается с земли под хоровое, разновысотное противное, издевательски тянущееся «у-у-у» и прямо Дину, Рину или Бину, не важно, в глаза вылупился, исподлобья смотря, злость их обратно отправляя, кулаки яростно сжимая. Но Чонгуку всего десять, а этим детинам десять было года четыре назад, но мозгов не прибавилось, зато росту хватает. И негодяйства. — У-у-ху-ху, что это такое, поганец? — от обзываний глупых душу в тисках жмёт. — Безродыш не боится нас? — боится, ещё как боится. Боли боится, удара нового. Синяков боится, ссадин боится, дедовы переживания боится. От бабки Тетерев он тоже за задержку получит, как не доказывай, что с лешими не якшался. А петухов этих общипанных он не боится, будь они хоть великанами. И он им сейчас все тумаки вернёт. Он ведьмин. И даже когда Чонгук остаётся один на один с темнотой леса, со сломанной плетёнкой у ног, с затоптанными кроваво-красными ягодами, в разорванной и испачканной рубахе, с разбитым носом, из которого хлещет кровь рекой, он ищет, чем бы тут, в лесу, корзину подлатать да опять ягод набрать, пока солнце не село. А плачет, потому что бабка Тетерев разъярится, метёлкой отхлещет, а на завтра заставит мешки с мукой перекладывать, ещё и не заплатит за работу, сладкого меньше даст, на ярмарку в соседнее село не возьмёт, а самое главное — деду расскажет, ему опять плохо станет. Именно потому плачет, а не из-за лешего совсем рядом дышащего, сожрать готового, не из-за сгущающейся каждую секунду темноты вокруг или пульсирующей боли в носу. Сосновыми иголками особо не поработаешь, с кустов ягодных ветки рвать жалко, а прутков годящихся под ногами нет. Рубаху тоже жалко, у него всего их три осталось. Теперь две. Дед одной не досчитается, будет причитать, а когда Чонгука завидит, то отвесит ему пощёчину обязательно, а потом уже причины выясняться станут. Рубаха! Точно! Ею он дыру в корзине и залатает, она всё равно безвозвратно испорчена, на заплатки и носовые платки только теперь годится. Ткань подходящая, крепкая, ягоды выдержит. И Чонгук за лукошко от бабки Тетерев метёлку тоже выдержит, но главное ягоды донесёт, потом дня три новую корзинку плести будет взамен этой. Стаскивать с себя разорванную в клочья одежду оказалось невообразимо трудно — тело не слушалось, расплывающиеся на коже синяки болели, а руку, кажется, тройняшки ему вывернули, плечо очень ныло и остро кололо, стоило им хоть чуточку подвигать. Не получалось, пальцы тряслись от тревоги, нутро в слезах латающего лукошко Чонгука разрывалось. В деревню он сейчас пойти не может, без ягод и с изувеченной корзинкой, а чем дольше он остаётся в тёмном лесу, тем темнее тот становится, тем злее вокруг кусты, тем шорохи громче, тем сильнее внутри всё от ужаса сжимается, и руки уже совсем в петельки льняные не попадают. Оглушительный всхлип раздался на тропе, земля впитывала солёную, льющуюся с чонгуковых щёк влагу, солнце садилось, и в деревне уже зажгли огни, а Чонгук всё сидел нагишом, в одних портках перед сломанным лукошком и рыдал, глаза руками закрывая. Рыдал отчаянно и во всю силу. Рыдал, что одного его оставили в темноте, что не идёт за ним никто, что корзину сломал, что от бабки Тетерев получит, что дед опять захворает от переживаний. Скорее бы его уже леший проглотил. Нет от ведьминого отродья никакой пользы, только разрушение. Правильно в деревне шептались — от ведьмы хорошего не дождёшься — и как бы Чонгук ни хотел не слушать, это он слышал. Не нужен он. Никому не нужен. Тут он с лешим и останется. — Может хватит уже сырость разводить? — до смешного тоненький писклявый голосок встрял вдруг в вереницу чонгуковых всхлипов. — Подумаешь тоже, корзину ему сломали. Чонгук, думая, что ему послышалось, руки от лица отнял, всхлипнул, вокруг в темень вглядываясь ошалелыми глазищами, резко головой замотал, взглядом искал источник тонкого голоска. — Эй, дурёха, я тут. Тут — это прямо перед подкидышем, в неверии глаза округлившим, ресницами ошарашено хлопающим. Существо, что с подкидышем говорило, на перевёрнутой перед десятилеткой корзине стояло, руки в боки, и выражение лица ой какое недовольное было. Никогда Чонгук существ таких не видел, даже не слышал ни от кого — не рассказывали детям в деревне страшилок и легенд таких. Существо точно как человек, как подросток, только мизерный совсем, не больше яблока из дедова сада, кожа, как и волосы, светится, искрится, а рубашонка и портки вроде и прозрачные, а вроде и нет, тоже светом золотым отдают. — На что смотришь, горе ты луковое? — снова существо голоском своим тонким пропищало, а за спиной у него что-то шевельнулось, незримое и неуловимое. Крылья! Человечек не из легенды и не из страшилки вовсе. Человечек этот точно из сказки дедовой — он Чонгуку часто на ночь небылицы рассказывал, а про фей ведьминому больше всего нравилась. Чонгук захлопал глазами, отпрянул от корзинки. Неужто наяву он это наблюдает? Не снится ли? И подкидыш ближе к существу наклонился, удивлённо человечка внимательней разглядывая: — Ты кто, фея? — Да! А ты глупый! Не может быть. Чонгук точно спит, а сон такой видит после россказней дедовых. Недовольная фея, обиженная и оскорблённая, по лукошку топает, дыру в дне обходя, круги наматывая, будто специально даёт Чонгуку полностью себя рассмотреть. — Корзину ему сломали, ишь! Разрыдался ещё, — тонкий голос, крохотное существо, прозрачные крылья, а ходит и топает, как ворчливая бабка Тетерев, руками плескает точно как дед чонгуков, когда не в духе, и крылья невесомые у феи за спиной колышатся от каждого слова. Чонгук прищурился, голову чуть наклонив, и сразу подметил — одно неровное, не такое, как надо, не как второе, стройное, ровное и силой блещущее. — Я, вот, вообще без крыла остался! — неправда, что-то мудрит фея. — Оно же на месте. Просто сломано, — фея резко остановилась, неистовыми глазами янтарными в испуганного Чонгука врываясь — а они точь-в-точь, как у ведьминого, узкие, словно лисьи — затопала от дальнего края к чонгуковому носу, да как размахнулась рукой своей тонкой, щёлкая по нему, разбитому, больно — и откуда только у крохи столько сил. Подкидыш резко выпрямился, место удара пальцами потирая, обиженным взглядом фею окидывая, и плечо заныло от резких движений. — Просто?! — тонкий голосок разрывал уши ведьминого. — Просто, говоришь?! Да я летать не могу! На кромку как залетел, как о ветку ветром ударился, да так три солнца уже тут торчу! На ягодах одних! Дома обыскались уже! Значит, не одно такое существо в лесу тёмном живёт. Их семья целая, а деревенским и невдомёк, они всё на лешего думают, а тут такие малыши писклявые. И ищут же, наверняка ищут фею эту потерянную, летают по лесу, мельтешат у зверья перед глазами, тревожатся и беспокоятся за сородича своего. А Чонгука вот, никто не ищет, и солнце уж скоро совсем спрячется за край земной, луна на его место выплывет, а дед уж спит наверняка, думает, что подкидыш у готовящей на утро метёлку бабки Тетерев переночевать остался. Чонгук ничейный, и вся деревня знает, что ежели он сегодня не у них в избе ночью место занимает, то наверняка в доме другом спит. Пропажу только днём осознают, когда некому будет грязную работёнку за ломоть хлеба в меду отдать. — А чего ты тогда пешим не пошёл? — Ты правда глупый, — фея как ребёнка неразумного встретила, вперилась янтарём узким, остолбенела и руки вдоль бросила. А подкидыш снова ближе наклоняется, смотрит по-оленьи, и ответа ждёт, ресницами хлопая. Фея закатила глаза, руки на груди сложила, и изрекла наконец, сквозь зубы слова сцеживая: — Живу далеко. Устану идти, — фея подождала немного, но, видимо, не могла сдержать своё недовольство, оглушая Чонгука своим тоненьким злым писком. — Да ты видел этот лес?! Меня тут лисы сцапают сразу! А птицы и того опасней! Я для них — подножный корм! — фея отвернулась, на дальнем краюшке корзинки плюхнулась, ножки свесила, являя ведьминому свои крылья сказочные во всей красе — одно ровное и сильное, а второе мятое и блёклое. Подкидыш смотрел на грустные плечи маленького существа и понял, что фея всё это время тут, в ягодных кустах, пряталась, чтобы не приключилось чего с ней, лететь не может, пешим тоже, а подмога неизвестно когда придёт. Наверное, тяжко ей, такой светлой и искрящейся, в темноте непроглядной невидимой прикидываться. Отчего только она вылезла? Неужто потому, что ей слёзы чонгуковы мешали? — Зовут тебя как? — Чонгуку очень было интересно, какие же имена могут быть у только в сказках существующих человечков. — Тэхён, — писклявый голосок сквозит слезами и непомерной для такого маленького тельца грустью. — И я домой хочу, — теперь уж настал черёд феи сыростью землю питать. Только вот у феи слёзы необычные, мелкими камнями оборачиваются, последний луч солнца отражают, да в землю семенами падают, позже в этом месте самородки выкопать можно. Но Чонгуку они ни к чему, он их деду бы отдал, тот коня хотел да телегу новую. — Тэхён, а может… — ведьминому жалко стало существо крохотное, волшебное, ни в чём не повинное, в одиночестве оставшееся, — …может я могу тебе помочь? Фея всхлипнула, полубоком к человеку повернулась, янтарём своим слёзным с надеждой огромной в лисье-оленьи глаза утыкаясь: — Ты не обманываешь? — А Чонгук не понял, зачем Тэхён такие вопросы задаёт. Раз предложил, значит точно хочет, и головой помотал, «нет». — А твоё имя как? — В деревне меня Чонгуком зовут, — фея округлила глаза. — Дед сказал на корзинке, в которой меня с реки принесло, имя было вырезано, так и порешили, что Чонгук я. Ведьма подкинула, говорят. Фея и так узкие глаза сощурила пытливо, янтарь блестит, Чонгуку в память врезается. — Да, родословную свою ты знаешь, но худо, — подошла опять к носу ведьминого, да тот уж убрал его — научен. — Ну, пойдёшь со мной в мой дом? — А где это? — В лесу, глубоко. Коли не побоишься, я тебе тоже помогу. — А мне нечего бояться. Я ведьмин, — и руку израненную протянул, чтоб фея забралась на плечо, да затопал по наитию, куда глаза глядят, в темень непролазную, далеко от выплывшей луной залитой тропы, далеко от сверкающих огней деревни, от бабки Тетерев и спящего деда. Перед ним расступались ветки, а за спиной они захлопывались, отрезая путь назад. Подкидыш не оглядывался, раз решился помочь, то от слова своего отступать не будет, как бы коленки сильно не тряслись. Лес гудел ползучими и жужжащими гадами, ухал бодрствующими совами, шептался колючими кустами, скрипел вековыми могучими деревьями, и отовсюду шорохи да пищания слышались, стрёкот и топот. Чонгук шёл, ботиночками ветки сброшенные ломая, голову только вперёд держал, а взгляд бегает по сторонам в испуге на каждый звук. Фея на плече чонгуковом тихо сидела, всё светлее разгораясь, освещая дорогу смелому мальчугану, сама тоже дёргается, шепотки вокруг слушает, будто больше человека собственный дом, ночной жизнью дышащий, боится. О лешем подкидыш старался не думать, лишь запах его чуял, что всё больше грудь наполнял, голову кружа. Ведьминого не тронут, не полезный он, и дойдёт он до нужного места, Тэхёна сказочного домой вернёт. Тут уж фея дёргаться перестала, ветки расступились и Чонгук на поляну чистую вышел, на воздух свежий, ветерок прохладный, за мальчуганом деревья сомкнулись, гул лесной поутих, лишь реку откуда-то издали слышно было, и кроха совсем расслабилась — дошли, видать, куда надо было. Поляна под небом иссиня-чёрным, в крапинках светящимся, сама как полотно небесное тоже блестит светлячками, под ветерком лёгким волнами траву-мураву перебирает. — Стой, Чонгук, — и ведьмин остановился, косясь на вскочившую на плече фею, что в темень свистнула тонко да озорно янтарём подкидышу светит. — Тайну тебе открою. И тут трава пуще зашевелилась, а светлячки к подкидышу слетались, окружали его танцем сказочным, блестели, как маленькие солнца, жужжали у вытаращившего оленьи глаза Чонгука над головой. Ведьмин такую красоту только в небе видел, звёздами звали это, а тут эти самые звёзды в темени лесной живут, на поляне, из травы дюжинами выходят да радуются сородичу своему вернувшемуся, пищат голосами тонкими, хохочут и смехом заливаются. А Тэхён крыльями хлопает, и второе у него, сломанное, выпрямляется, светом народа летающего наполняется, сильнее становится, и фея янтарными глазами радуется, на восхищённого десятилетку, перед носом летая, смотрит. — Нравится? — голос феи к остальному шумному писку присоединился, а Чонгук и кивнул, от восторга дыхание теряя, на пень, рядом стоящий, садясь: — Да! Очень! — Хочешь ещё одну тайну знать, Чонгук? — фея уже бровями поигрывает, ухмыляется, то ближе, то дальше от носа разбитого летает. — Да! — снова восторгом выдыхает. — Ну, тогда закрой глаза, — Чонгук сделал, как велено, не подозревал от феи худого. — А теперь терпи. И фея уткнулась ручонками своими тонкими в грудь нагую, на сердце давит, шёпотом пищащим на языке неведомом заговаривает, как солнце, размером с яблоко, светится, а на свет её народ сказочный всё ближе слетается, да вокруг ведьминого ураганом мельтешит. Фея как заговаривать прекратила, да так Чонгука боль неведомая поразила, тельце, что в синяках болючих, нагревалось, а деревья и кусты вдруг больше становиться решили, человечки в ураганном танце тоже. И руки тэхёновы потяжелели, он на землю сырую скатился, восторженно янтарём на Чонгука, на пеньке сидящего, глядя. А Чонгук уж паникует, сон затянулся, пора бы проснуться, боль горячую умерить хочет, и думает, что не лешего бояться наверное надо было, а фею хитрую, с глазами лисьими. — Ты правда глупый, — Тэхён, что на пень к подкидышу взобрался, уже нормального размера, чуть выше Чонгука, да и голос у него изменился — из тоненького и писклявого в бархатный низкий превратился. Тут-то ведьмин и понял, что не народ сказочный и лес вокруг росли, а сам он меньше стал, как Тэхён, как яблоко из дедова сада. — Крыльями, попробуй-ка, подвигай. Ведьмин подивился на сияющего, узко янтарём пытливым смотрящего Тэхёна, что уж не был таким прозрачным, и его крылья уж не были такими незримыми, а портки и рубаха вовсе как человеческие, узорами странными вышиты. Как велено сделал, попробовал, подвигал своими крылышками. А они как подхватили резво ветер поляны травяной, да так Чонгука подкинут на пне, что тот с непривычки на него свалится под заливистый тэхёнов смех «привыкнешь». Остальной крылатый народ тоже, сверкая, на пень прибыл, подкидыша окружил, да каждый из племени фей глядел восхищённо и лисьими узкими глазами, точно, как у ведьминого. Только вот у всех они голубым светятся, и лишь Тэхён янтарём своим выделялся. — Останешься с нами до утра, — на нём уж диадема из ветки извивающейся блестит, как есть, он король этого народа, один говорит, и все его слушают, слово не скажут, только хихикают, да улыбаются, меж собой переглядываются. — Пойдём, повеселимся. — А как же я в деревню-то теперь вернусь? — неверяще, на грани отчаянного всхлипа, подкидыш в янтарь знакомый смотрит, ответы ищет. А рядом уж летящая фея лишь плечами пожимает, да отвечает: — Как пришёл сюда, так отсюда и уйдёшь, коль захочешь, — и быстрее за ветром в небо звёздное гонится, подкидыша с собой за руку тащит. — Я кого из нашего народу нахожу, как оборачиваю, никто ещё вернуться не хотел. Да и как можно-то? Тут жизнь раздольная! Раздольная, это значит, что все в удовольствии живут, в поле не потеют, об иглы пальцы не колят, у печи весь день хлеб не пекут, сенки не метут, да и как их мести, если даже изб тут нет. Феям, как Тэхён сказал, избы незачем — сказочные существа не спят, а коль захотят, то в цветок завернутся, да там и отдыхают. А ежели надо чего, то магия поляны этой сотворит, чего фея пожелает. Чонгук решил проверить, да новую корзинку для бабки Тетерев и загадал, а она вышла из земли, сверкающая и плетения красивого, подкидыш так не умеет прутики вертеть. Вот уж и правда, жизнь раздольная. Так и прошла ночь до рассвета, потом день, потом снова ночь и снова рассвет, феи кружили над поляной, хохотали, веселились, в цветах прятались, разное поляне загадывали, с букашками в догонялки играли, на кролях и мышах гонялись, на реку купаться летали. И Чонгук себя почувствовал тепло и уютно, так, будто эта поляна и есть его родной дом, место, откуда он давным-давно ушёл, да забыл вернуться. Тэхён ему таким родным показался, и каждая фея, радующаяся новому сородичу, тоже. Вот, оказывается, что такое нужность и чейность. Здесь ему не надо работать, не надо уваживать взрослых за еду и кров, терпеть метёлки и слова обидные, здесь долгов нет, тут все свободны, парят в лёгкости и свете. В свете первого солнечного луча, что в розовый облака над поляной окрасил. И Чонгук вспомнил вдруг, что на рассвете коров выводить деревенских надо, кур кормить, да вещи для стирки собирать. Дед ему утром сварганит чего вкусного и полезного, да так до обеда ведьмин на этом завтраке работает и живёт. А в обед бабка Тетерев всех детей соберёт, щами отборными накормит, раздаст указания, на Чонгука больше всего работы взвалит и скажет, чтоб вечером приходил с веретёнами помогать, ткань на рубахи новые плести. А в воскресенье ярмарка, народу будет немерено. Сначала они с бабкой Тетерев в церквушку при селе зайдут, три раза поклонятся, икону поцелуют, с батюшкой о подкидыше поговорят, чтоб тот благословение на воспитание опять дал, да потом на ярмарку отправятся, петухов карамельных покупать да парчу и нитки цветные. Чонгук словно обжёгся об этот первый луч, вниз, к земле, в тень, спустился, на стебель уселся, локти на колени уложил, подбородок подпирая. Думает, вернуться или не стоит. — Мне пора в деревню, — несмотря на свободу, на тепло, на щемящее чувство родного дома и на уютный искрящийся свет фей, ведьмин не мог так просто бросить скоро уж одиннадцать лет кормящую его деревню. Дед там у него, бабка Тетерев разъярённая, без корзинки, и работы непочатый край, никто без подкидыша не справится, даже дров не наколят. — Ты то ли глупый, то ли сердце тебе не по размеру огромное, — Тэхён, рядом умастившийся, вздохнул тяжко, да только ухмылялся по-доброму, понял десятилетку-сиротку, другой он, двум мирам принадлежит. — Обратно в человека тебе только на тропе перекинуться получится, как солнце её осветит. А захочешь сюда снова, лешего не бойся, на зов сердца иди. Я тебя тут встречу. — Руку ведьминому на плечо положил, приобнял, да прибавил: — Два дома у тебя, и везде тебя ждут. Чонгук так и не смог узнать, зачем Тэхён явился тогда на кромку и как крыло сломал, не получилось выведать — в человека хотел перекинуться али чего искал нужного. Но зато подкидыш узнал, как крепко его дед обнимать умеет, а бабка Тетерев — слёзы крупные пущать да причитать, по-бабьи охая, в охапку мальчугана сгребая, к телу своему тёплому, как тесто, прижимая. Даже ребята радовались, Алиска и то на шею к ведьминому кинулась, ревя «я думала не вернётся», а рыжик (Диром его звали, вспомнил Чонгук) и Вар вовсе извиняться принялись, пообещали, что одного больше не бросят, к лешему не отправят. Подкидыша семь солнц по видимому людям лесу искали, и когда уж дед велел не искать боле — после семи уж не возвращаются, так на восьмой день ведьмин сам пришёл, искрится, светится счастьем, в одних портках да с корзиной плетения диковинного полной ягод сладких в деревню топает. — Деда, пошто ты не говорил мне, что я тоже из сказки? — Чонгук упивался парным молоком, за столом с дедом сидя, а тот как поперхнётся неожиданно, аж покраснеет, кулаком в грудь три раза стукнет, да отпустит его. — Знал, что сам поймёшь рано или поздно, — вздохнул дед. — Надеялся, что в лесу подолгу бродить не будешь, дитятки такие, с глазами лисьими, часто из деревень близ леса этого тёмного пропадают, — захотел было из-за стола подняться, да сел обратно, шёпотом продолжил: — Да вот только мне понятно стало, что вы не пропадаете, а домой возвращаетесь. Один раз я там, по молодости ещё было, букашку светящуюся поймал, да та человечком оказалась, — Чонгук уши навострил, по-оленьи смотрит, каждое слово жадно ловит. — Светился человечек тот в руках у меня, глазами янтарными, как у тебя узкими, испуганно смотрел. Да и отпустил я его, как имя он назвал своё. Странное было, диковинное, так и не вспомню уже, — встал всё-таки кряхтящий дед с места своего насиженного, да в комнату пошёл, на тросточку облокачиваясь — отдыхать. А Чонгук, воодушевлённый, на языке вертящееся имя сказочное прошептал восхищённо, чувство тёплое вспомнил, засветился, да на кухне прибираться начал, пол подмёл, посуду расставил, и на скамью у окна вечереющего сел, на подоконник укладываясь головой — на лес тёмный посмотреть. А на кромке его, у той тропы, будто солнца маленькие танцевали, издалека на светлячков или звёзды смахивали, только Чонгук уж научен — это сказочные феи. И сам он тоже роду-племени того, вот леший его и не глотает.