формальдегид

      — Хуево выглядишь, Генась.       Гена молчит, взгляда не поднимает, пялит в монитор, усердно имитируя бурную деятельность, но сколько бы он не старался, а игнорировать заебаший фальцет не получается.       — Когда же ты уже от меня отъебешься?       В его голосе нет ни злости, ни страха — только серая, сосущая усталость — у Гены не бывает ярких эмоций после, Никита волнуется, а Андрей утешает, что рано или поздно это пройдёт — свежо предание, да верится с трудом.       Слава появился спустя две недели со дня похорон — весёлый и мёртвый — сквозь сон Гена прижимается к нему плотнее, касается губами холодной шеи, шепчет, что скучает, что любит и что не хочет просыпаться, потому что утром его, Славы, уже не будет рядом.       Утром Слава встречает его, улыбаясь, на кухне и седая прядь Гены становится шире.       Вечером приезжает Андрей, Иван, Никита и три бутылки водки — Гена косится на кресло, в котором сидит Слава, он смотрит мелодраму по России 1, и телек перегораживает остановившийся Ваня, спрашивает, куда селёдку поставить.       — Отойди, блять, не стеклянный же, — говорит Карелин, но реакции нет, поэтому он раздражённо обращается к Гене, — Фараонов, скажи ему, к тебе ж гость пришёл.       Гена говорит, что в холодильник, и Гена говорит, что Славика нужно срочно помянуть.       На столе пять стопок водки, одна из них стоит отдельно, накрыта черным хлебом — они не чокаются и не шумят.       У Славы разбита губа и ссадина на скуле, а вокруг глаз темные, страшные круги и кожа бледная, холодная, почти прозрачная. Он не похож на самого себя — его улыбка кривая и острая, как оскал дикого пса, дохнущего от чумки, черты лица угловатые и Гене кажется, что о них можно порезаться.       Да и Генась-то правда хуево выглядит — похудел, осунулся и трехчасовой сон здорового вида не добавляет, о чем Слава не ленится периодически напоминать. Гена говорит, что, может, если бы он, Слава, оставил его в покое, то все было бы лучше, но Слава только хрипло смеётся и треплет его по голове холодной рукой.       Потому что Слава рядом всегда — они вместе завтракают, вместе ходят в магазин за покупками, вместе встречаются с друзьями, спят они тоже вместе и Гене необъяснимо холодно, когда на дворе май. Иногда Слава сидит на подоконнике, болтает в воздухе босыми ногами, и толстовка на его животе бледно-бордовая, выстиранная, а внизу - пятнадцать этажей и Гена не видит смысла ему что-то говорить.       — Как думаешь, Оксимирон кому-нибудь сосал? — Слава всегда появляется за спиной бесшумно, а Гена перестал вздрагивать к концу первого месяца, считай идиллия, — он же пел, мол, не вникаю в гендер и каюсь меня выебал и Кай и Герда или чето такое, а, Ген? Что думаешь?       Гена молчит, Гена смотрит в стену, Гена не выходил из дома две недели и, кажется, Гена тоже потихоньку умирает.       Карелински вещи приходится разгребать — Гена до последнего откладывает это дело, но Славина мама приезжает, чтобы забрать документы и советует отдать его шмотки в церковь, потому что сорок дней уже прошло, потому что, Ген, нельзя продолжать жить так, будто что-то из этого ему ещё может понадобиться. Она справляется лучше Гены, кажется, она справляется лучше всех — она знает, что кто-то должен быть сильнее.       Гена кивает и соглашается, а потом Гена всю субботу рыдает, прижимая Славкин растянувшийся свитер, которая пахнет им и чувствуется, как он, и Славка гладит его по спине своей ледяной рукой.       Слава сёрбает чаем, Слава гремит крышкой кастрюли, и Слава стучит в окно ночами, и Слава напевает свои тупоголовые песенки, пританцовывая на кухне. Гена ненавидит это, и Гена сходит с ума, у него едет крыша, и он так много видится со Славиной мамой и это нихуя не помогает.       — Мне нравится, что вы дружите, — говорит Слава, сидя на столе за маминой спиной, пока она рассказывает, что хочет завести кота, и что цены подскочили, и что Слава ей недавно снился, смешной и улыбчивый, а у Гены слезы в глазах, потому что Слава, смешной и улыбчивый, тут, рядом, но не так и неправильно, и единственное, чего сейчас хочет Гена — не слышать ни его, ни о нем, не видеть его, потом что, блять, по-хорошему, она не приглашала его в гости, так что, ебаный Слава, имей ты немного совести хоть на пару часов от нас отъебаться, — ну это и не удивительно, она всегда была от тебя, Фараонов, в восторге, это у нас, наверное, в крови.       Еще у них в крови любовь к кошкам, и когда Слава в очередной раз тянется свою холодную руку с пустого кресла в сторону Багиры, а она в очередной раз шипит и прячется под кровать, он тяжело вздыхает — Багирочку-то он, по секрету, еще больше, чем ее хозяина любил.       — Вот это — самое грустное, — Слава поворачивается в сторону, обращаясь к Гене, который пытается работать за компьютером, — как думаешь, можно мне подружиться с каким-нибудь мёртвым котофеем или Багирочка будет ревновать?       — Сам спроси у нее, — буркает Гена себе под нос. Он думает, что, ну, если в этой вселенной у него дома поселилось недружелюбное приведение Каспер, то говорящей кошке-то он уже не удивится.       — Багирочка, простишь меня?       Багира шипит и убегает в другую комнату. Ни Багира, ни Гена прощать его не собираются.       — Ты, сука, бросил меня, ты бросил меня, бросил, блять. Нахуя ты попёрся в этот бар, ебанат? Почему, блять, именно в этот день, сука, ответь мне, я просто ненавижу тебя, ты просто фантастический хуесос.       Собаки воют на покойника — так говорила мама в детстве, и Гена никогда не был суеверным, но собачий вой в его голове стойко ощущался поломанными жизнями.       Выл ли кто-то в ту ночь? Гена не знает. Как и не знает, мог ли он что-то изменить, киношно примчаться в последнюю минуту и обязательно спасти, а потом смеяться, рассказывая эту историю Андрюхе или Ване — потому что иначе и быть не может, потому что они молоды и они должны жить вечно.       Гена не знает, выл ли кто-то, кроме него самого, и не знает, почувствовал ли он хотя бы одну десятую той боли, которую испытывают от пяти колющих ударов ножа под ребра.       И Гена не знает, как ему жить дальше, потому что больно невыносимо, потому что есть такие вещи, которые никогда не забываются — первая двойка в дневнике, фотографии детей, погибших в Беслане, то, как в начале июня мама с балкона звала обедать, и что цена (твоей) его жизни — шестой айфон, пятьсот сорок три рубля наличкой и полпачки сигарет.       Гена не верил в бога с чёртом, Гена не верил в рай и ад, но Славик был человеком православным, и Гена завешивает дома все зеркала. Хоронили на третий день, ели кутью ложками.       — Нельзя было плакать, — однажды говорит Слава, — поэтому душа и не ушла.       Гена лежит головой на его острых коленках, и Гена не чувствует страха ни перед Славой, ни перед Смертью. Славины глаза голубые, цвета неба, цвета рая, а круги под ними — коричневые, цвета земли, в которую его закопали.       — Слав, отпусти меня.       — А сделайте мне эпитафию угарную, типа «вот так без ипотеки он получил малометражку» или «пацанов не спрятать за широкими гробами», охуенно будет!       — Слав, пожалуйста, уходи.       — И фотку прикольную нужно, вот помнишь ту, где я в шапочке и со сранцем, кривлюсь еще. Вот ее хочу.       — Слав.       Молчит. На кресле Багира муркает, топчась лапками по Славкиному растянутому свитеру, а Гена никогда не узнает о слезах в его, Славкиных, неживых глазах — сегодня все дома.