. . .
«He was sweet like honey...»
Маленькое колечко попадает в цепкий захват зубов, и по балкону разлетается нежный, смазанный очередным поцелуем, смешок. Пальцы Чимина в каштановых кудрях, горячие ладони Чонгука на его голых бёдрах, а спину беспощадно жжёт августовское, последнее такое яркое солнце. Гуляющее по стенам открытого балкона, спутывающее персиковые локоны Чимина вместе с пальцами Чонгука моментами. Золотящее медовую, даже на вкус, кожу. Обжигающее вслед за кончиками длинных пальцев. Согревающее. Но только снаружи. Чимин вновь отстраняется, позволяя Чонгуку захватить пирсинг в середине припухшей нижней губы и потянуть ещё раз, чтобы вгрызться следом очередным голодным поцелуем, будто в последний раз. Чонгук жалко надеялся, что у них будет ещё хотя бы один день. Но хватка Чимина в его волосах, несдержанность в укусах и выпущенные на волю обрывистые стоны - говорили сами за себя. Прошлым летом всё кончилось именно так. Опрокинутыми мамиными гортензиями с края бетонных перилл, синяками на пышных бёдрах и одной огромной гематомой на сердце Чонгука. Они трахались, как ненормальные, словно завтра никогда не наступит, а души их непременно сразу после попадут в Ад в разные котлы. Они горели. Под точно таким же августовским солнцем, под прикосновениями и в пламени собственного наслаждения... А потом Чимин уехал. Потому, что последний класс школы. Потому, что в доме Чонгука у него просто двоюродная сестра живёт, к которой его сбагривают на лето, думая, что он тут к поступлению готовится днями и ночами напролёт. Чонгук собственным мыслям усмехается прямо в раскрытые на высоком стоне губы, поддевая верхнюю языком. Чимин днями и ночами напролёт разве что готовился к поступлению в медицинский, с тем-то рвением, с которым он изучал кожу Чонгука, рисуя одному ему ведомые узоры на широкой спине, соединяя родинки. Надавливая то мягкими подушечками пальцев, то языком на всевозможные точки, чтобы проверить реакцию. Чонгук реагировал молниеносно. И вот уже на ещё не остывших простынях или небольшом балконе - готовились в медицинский они оба, задыхаясь от ощущений, изучая, пробуя, проверяя. Чонгук, вообще-то, учится уже. У него второй курс экономического, хотя с профессией его это не имеет ни капельки общего. Чимин, вообще-то, собирается сбегать в Японию, чтобы работать в каком-то там Заповеднике обнимателем мишек. Это с нормальной жизнью, к слову, как и с Чонгуком, живущим в Сеуле, не имеет ничего общего тоже. Но у Чимина билет в сумке, собранной основательно и брошенной у кровати. А у Чонгука смешанные чувства, которые он покрывает поцелуями и стонами Чимина, засасывая медовую кожу подставленной шеи. Чимину только-только восемнадцать. Он сумасбродный, если не сказать двинутый почти на всю голову, бесконечно красивый, как переливы солнечных зайчиков на стенах домов этим летним днём, и сладкий, как медовые персики. Чонгуку было интересно - пройдёт ли это с возрастом и станет ли Чимин для кого-то ещё таким же незабываемым и невозможно-приторно-сладким? Но его кожа, как на зло, этим летом оказывается ещё нежнее, ещё слаще, и вот уже третий год как - снова только во власти Чонгука. Но, видимо, в последний раз. Чонгук думает, что в его двадцать один он вполне способен был найти себе в университете кого-то более разумного, серьёзного и постоянного, а не школьника, высасывающего из него силы, душу и кое-что ещё. Но Чимин оказался незаменимым из-за ломки, что прошивала тело Чонгука, стоило ему только попытаться "слезть". Стоило только задуматься о том, чтобы больше к Чимину "не прикасаться". Стоило только занести палец над "удалить контакт". Их уговором все три года был секс по видео-связи, вдали от настоящих прикосновений, и три месяца жаркого лета в объятиях друг друга. В этот день единственным уговором осталось запальчивое: "просто трахни меня так, будто я завтра умру. или ты." Чонгук сморщился на это драматичное заявление, засмеялся, утягивая Чимина на свои колени. А потом, пока Чимин был в душе, увидел билет, торчащий из кармана спортивной сумки. И представлять, что он завтра умрёт уже было не нужно. Чонгук уже распадался внутри. Все последних несколько часов, пока они едва успевали отдыхать между возобновляющимися поцелуями. На шёлковой коже Чимина едва ли хватало мест, которые Чонгук бы не вылизал, не смял, не пометил. На коже Чонгука не осталось живого места от острых ногтей и зубов, что залечивались сладкими поцелуями. На душе Чонгука не осталось живого места от понимания того, что Чимин уедет утром навсегда. И больше с первым лучами летнего солнца не вернётся. И это не должно его ранить так, как ранит, потому, что Чимин, сладкий как медовые персики, как и те самые персики - сладость сезонная. Осязаемая вживую только в три месяца удушливого лета и палящего беспощадно солнца. Совсем безвкусная в другие девять месяцев на расстоянии, вроде бы, вытянутой руки, но целых километров на деле. Чонгук бы к его колечку в губе цепочку приделал и к собственному безымянному пальцу пригвоздил на веки вечные. Но это - романтика, сопли. Это про любовь, отношения и дикое , вообще-то, собственничество. У них с Чимином этого нет. У них с Чимином просто всё ещё какая-то подростковая, но не менее дикая, похоть. Несмотря на то, что Чонгуку давно не пятнадцать, как было Чимину, когда они впервые поцеловались на лестнице в подъезде, скрываясь от хлёсткого летнего дождя, промокшие насквозь. Чонгуку даже не восемнадцать, как Чимину сейчас, когда он снова вцепляется пальчиками в бетонные перила и звучит на солнечную улицу, как включённое на всю мощность порно. Чонгук прячет лицо в сгибе нежной и влажной от пота шее, раскалённой от солнца и бурлящей внутри крови. Прячет, потому что не в силах смотреть в искажённое наслаждением лицо Чимина. Ему и так хватит воспоминаний на пару лет вперёд из тех, что он уже крутит в голове, пока они не рядом. Были. Слизывая с ключиц то, что должно иметь привкус солёной кожи, Чонгук вновь ощущает мёд и персики. Нещадно вгрызаясь следом зубами. И не чтобы пометить - Чимину и так с неделю ходить придётся, отсвечивая его памятными сувенирами - но чтобы запомнить этот вкус навсегда. Не на пару лет, не на пять. А чтобы вспоминать, и чёрт возьми, наверняка других с Чимином сравнивать. Зная, что никогда такого с ним не повторится больше. Зная, что персики и мёд навсегда теперь для Чонгука грёбанное табу и моментальный приступ тошноты, если только это не Чимин. Но это больше никогда не будет Чимин. Чонгук заглушает свои мысли протяжным сорванным стоном, прижимаясь к Чимину ближе, размазывая его желейное тело по перилам, пропадая в этом звуке, что оглушает, даже когда перетекает в тяжёлое поскуливающее дыхание в его шею. Даже когда Чимин виснет на нём тряпичной куклой, хныча и прося отнести его в душ. Даже, когда Чимин засыпает, сворачиваясь клубком в его руках. Даже когда прохладным утром Чонгук лежит в пустой постели, обнимая подушку, пока ещё хранящую сладкий запах, и прожигая пустым взглядом потолок. Стон Чимина и сбитое дыхание всё ещё глушат его, не позволяя расслышать ничего вокруг и тем более мрачность собственных мыслей. Лето Чонгука кончилось с беззвучно закрытой дверью, пронёсшимся по голому телу рассветным ветром и привкусом медовых персиков на искусанных губах и помятой коже.«I loved every second It was fucking fantastic.»