Женственность

Как-то в коридоре Хисока подслушал, что люди считают Иллуми похожим на девушку. Наверное, очарованы его волосами, или, может, видели его в маскировке. Но это, право, мысль невероятная в своей абсурдности. Дело было не в гениталиях, просто Иллуми не умел проявлять гибкость. Его жесты выглядели плавно, мягко, искусно — но тело словно роботское, словно какой-то каменный исполин отломил от себя кусочек и дал ему жизнь. Нельзя было сказать, что Иллуми неповротлив или холоден, с камнем он имел общего — стойкость, убеждённую твёрдость. Возвращаясь к гениталиям, прелесть девушек в том, что они могут принять в себя чужой орган похоти, но Иллуми не мог. Хисока верил даже, что Иллуми может сотворить чудо со своим телом и обзавестись нужными углублениями, если бы это было очень нужно, но, на самом деле, он не справился бы с тем, с чем девушки справляются на ура — им это дано, для них это естественно. Иллуми сам решает, какие чужеродные элементы впустить в своё тело, и в его теле — всё по его правилам. Хисока так и не понял, как это работает, но если вогнать Иллуми под локоть иглу — она не сдвинется, пока Иллуми не разрешит ей, пока он не бросит надменный взгляд на того, кто имел глупость состязаться с ним в воздействии на его тело. Кровь будет вытекать на руку, а игла застынет на месте — сколько на неё ни дави, как ни крути. Это было развлечением первые пару раз, а потом наскучило — Иллуми не умел отпускать контроль. Хисока догадывался, что за этим стоят какие-то чудовищные пытки, и сильно сомневался в том, что на него они произвели бы такой же эффект. Всё же Хисока умел быть гибким, это была его натура. Иллуми умел твёрдо стоять на своём, умел быть жёстким, умел быть властным. Иллуми воплощал каждую деталь влажных фантазий Хисоки с самого детства — сексуальность Хисоки формировалась в мечтах о чём-то таком, доминирующим над ним со сладкой фальшивой улыбкой. Когда они были вместе и шли дальше брезгливого хмыканья — Иллуми улыбался. Может, он делал это только для Хисоки, так даже слаще, Иллуми надевал свою острую хитрую улыбку и заполнял собой всё пространство, делая только лёгкий кивок головой. Сила Иллуми была больше, чем сам Иллуми осознавал, его власть над Хисокой была абсолютной, пока они занимались сексом или как бы это ни называлось. Хисока сказал бы «пока они были в постели», но правда в том, что они никогда и не были в постели: были на крыше, в подворотне, на ковре у кровати, в коридоре отеля, на пожарной лестнице, в лесу, в какой-то секретной важной комнате клиента Иллуми — где угодно, но не в постели. В этом тоже была своя сладость — в постели подчинить другого проще некуда, но Иллуми мог делать это везде, где был сам. Иногда Хисоке даже казалось, что он не в настроении, он игнорировал флирт Иллуми, делал скучающий вид, но стоило только ауре Иллуми проявиться — внутри у Хисоки что-то грозилось закипеть. Она могла течь тоненькой ниточкой, дублируя глубокую вену руки, и она раскаляла воздух. Аура Иллуми была чудесным подарком тёмных Богов. По ощущениям как кипящая смола, как липкая чёрная материя, как что-то очевидно острое, даже если не выглядело острым. Хисоке вечно хотелось коснуться её, поцеловать её и попрощаться с губами, Хисока легко вставал на колени, когда ощущал её рядом, и если Иллуми выражал такое желание — словно она и ослабляла его колени. Самым ужасным было то, что Иллуми видел свою власть и использовал её просто для развлечения. Когда ему хотелось веселья и похоти, Хисока прекрасно знал этот коктейль, он знал, как эта жажда снова распухала под кожей и велела: сделай что-нибудь, убей кого-нибудь, подчини кого-нибудь, поиграй с кем-нибудь! Хисока шёл за этим зовом много раз, слишком много раз, но, конечно, у него был другой подход. Иллуми просто кидал этот крючок для привлечения внимания, а потом зажимал прекрасную материю внутри своего тела, словно её никогда и не было, улыбался почти сладко, складывал руку в каком-нибудь мягком жесте и смотрел таким взглядом… Сладость в чистом виде — угроза! Во взгляде чувствовалась опасность, когда тело выглядело максимально спокойным. Хисоку безошибочно вело с этого контраста, каждый раз, как в первый. — Что ж, — говорил Иллуми, — если ты не хочешь поиграть… И он поворачивал корпус в обратном от Хисоки направлении, и был готов уйти, Хисока знал это. Это было стыдно, почти унизительно, но чаще всего именно на этом этапе Хисока примерял свою хитрую улыбку в ответ и говорил что-то вроде: «Зависит от того, что за игру ты мне предложишь». Иллуми обещал, что Хисоке понравится, и сжимал его горло с какой-то особой точностью, и Хисока чувствовал сначала дрожь, потом как закатываются его глаза, потом как он опускается на колени. Иллуми гладил Хисоку по голове и скользил своими твёрдыми когтями по коже, и Хисока знал, что если Иллуми придёт в голову проломить ему череп и пронзить мозг — он мог бы сделать это. Впрочем, Иллуми не врал и в подавляющем большинстве действительно делал то, что нравилось Хисоке, что заставляло Хисоку перестать связно мыслить, что заставляло Хисоку потерять ощущение собственного тела. Под конец их игр Хисока словно находился в пустоте, и его голова была пуста, и сама реальность переставала быть реальной. Иллуми не оставлял его в таком состоянии — он ждал, пока Хисока придёт в себя, чтобы улыбнуться на прощание и нырнуть в окно или скрыться за деревом, или отойти любым другим способом. Хисока находил свое тело повреждённым, но заштопанным, и ни разу не случалось, чтобы его тело по-настоящему лишалось функциональности. Как-то Иллуми выдерживал границы, как-то он даже заботился о Хисоке. Хисока никогда не думал, что ему нужно именно это. Он думал, что ему нужны пытки, изнуряющие страдания, кошки-мышки, интеллектуальные состязания. А оказалось, ему нужно только, чтобы человек мог подойти достаточно близко и с уверенной точностью отключить голову и тело Хисоки, ввести его в состоянии транса, а потом оставить с тонким, тяжёлым, почти мучительным ощущением тянущей боли. Как при растяжении мышц, но не переломе. Хисока ходил ещё несколько недель с этим сладким чувством в теле, и как только оно прекращалось, Хисока чувствовал неприятную пустоту, неудовлетворённость, жажду. Всё это было замечательно, прекрасно, пьяняще и завораживающе, но и у Хисоки был козырь в рукаве. Он игнорировал Иллуми. Было удивительно легко делать это, зная о последствиях — в следующую встречу Иллуми будет недоволен, он ещё поупрямится и поиграет, прежде чем дать Хисоке то, чего он хочет. Хисока думал, что, может, у Иллуми тоже есть странная жажда — говорить с Хисокой. Даже если это короткие сообщения. В конце концов, Иллуми никогда не писал ничего важного, за важными новостями — он звонил. Разговоры были скучные, голос Иллуми был холоден, и иногда ближе к концу его голос немного менялся, и он оставлял двусмысленную фразу, которую безошибочно можно было принять за приглашение. На этом моменте Хисока хихикал в ответ и вешал трубку. Это было гадко, и Хисоке от этого становилось хорошо на душе, ведь задеть Иллуми — задача не из лёгких. Приручить Иллуми, порадовать его и приманить можно было сладостью: тортом или угрозой, или обволакивающим ощущением собственной ауры. Разозлить и расстроить Иллуми тоже было легко — нужно было всего лишь бросить пару фраз о Золдиках или о работе, саботировать план, нарушить обещание или обязательство. Всё это было просто, но было всего лишь развлечением, а вот задеть Иллуми — чтобы залезть ему в голову, чтобы у него зудело под кожей — было сложной задачей, и пока Хисока был уверен только в том, что это избегание вполне прозрачных предложений от Иллуми работает. И искал новые способы. Случалось, чертовски редко, случалось всего пару раз, что Иллуми приходил лично. Когда Иллуми появлялся рядом вот так, не по делу, а из развлечения, пренебрегнув тем, что может выглядеть навязчиво и недостойно, Хисока чувствовал себя победителем. Волна тонких мурашек бежала вдоль позвоночника, пальцы подрагивали, Хисока облизывался от удовольствия — как только замечал Иллуми. Его тёмная фигура просто появлялась где-то рядом, и он не выпускал ауры — это было угощение, а не предупреждение — но Хисока замечал. Даже если Иллуми не был похож на себя и стоял с бокалом на тонкой ножке в руке, в дорогом платье, спадающем до середины спины. Даже если Иллуми с игривым смешком говорил что-то своему кавалеру. Хисока умнее — он знал, что это иллюзия. Он знал, какая это коварная иллюзия. Он смотрел на Иллуми в этом маскарадном костюме и снова вспоминал ту иголку под локтем, ту хватку на горле, то жгучее ощущение ауры. Когда Хисока смотрел на Иллуми — он видел мощь и власть, и насмешку над насилием: Иллуми и был насилием. Никакого созидания. Ничего похожего на женственность.