Armer Friedrich!

Теодора значительно облегчила жизнь Фридриха после того, как познакомила его с Джоном Робертсом. Наверное. Во всяком случае, теперь он мог обратиться за квалифицированной помощью с куда меньшими неудобствами, чем если бы он ходил к немецким военным врачам. А помощь Фридриху нужна была часто, в иерархии своего полка он занимал место мальчика для битья. Вечные подшучивания и оскорбления зачастую переходили за грань физических увечий. Первое время Джон таил в себе некоторое недовольство, которое, впрочем, скрывал за приличной маской безразличия. Он ворчал в сердцах, что этот мальчишка отнимает кучу его времени, которое он мог бы потратить на других пациентов. Это ещё не учитывая того, что он солдат германской армии. Которого избивают собственные соотечественники. Курам на смех, не иначе. Но врачебный долг и жалобный взгляд Фридриха не давали ему отказать в помощи. Отношения Фридриха и Джона складывались довольно странным образом. Они сближались, оставаясь при этом незнакомцами. Никто из них не мог назвать другого другом или даже хорошим знакомым, но Фридрих занял четкую позицию в картине мира Джона и наоборот. Они не знали ничего друг о друге, так как практически не разговаривали, но это не мешало им научиться изучать чужие эмоции, свыкаться с ними, обходиться без слов, и всё равно всё понимать. Фридрих душой чувствовал, что Джон имеет к нему особое отношение, но не понимал какое, да и не решался признать, что это не выдумки его больного и уж сильно привязчивого сознания. В очередной раз он сидел на больничной кушетке. Обычно Джон осматривал его лично, хотя Фридрих и стеснялся врача, но куда меньше, чем медсестёр. Это был своеобразный приятный жест, обычно врачи в маленьких поселениях занимаются только серьёзными случаями. А уж о военном времени и говорить нечего. Плюс ко всему, местные сёстры милосердия с большим нежеланием осматривали немцев. В отличие от Джона, они питали к ним личную неприязнь, что логично, ведь это их родной край, а Робертс здесь своего рода гастролёр. — Снимайте рубашку, нужно провести пальпацию. — заключил доктор Робертс, записав все жалобы больного в свой блокнот. — З-зачем..? Это т-точно н-н-не… — Фридрих почувствовал, как к его щекам понемногу приливает кровь, так и не сумев выговорить последнее слово, парень судорожно закашлял. — Да, необходимо. — Робертс с безразличным видом натягивал перчатки. — Кашляеете, боль в грудной клетке, острая, говорите? — Фридрих кивнул. — Одышка, голова кружится. Может быть перелом ребра, а это может спровоцировать повреждение внутренних органов. Я должен провести осмотр, работа такая. Нотация доктора порядком смутила Фридриха. Не найдя в себе силы возразить, он опустил голову и стал расстегивать пуговицы на испачканной белой рубашке. Пальцы его легко подрагивали, что замедляло процесс, но доктор Робертс был терпелив, как и всегда. Фридрих с детства стеснялся своего телосложения. Он стыдился своей худобы, она напоминала ему о том, как он далёк от идеалов мужества и силы, о которых всегда твердил отец. «Какое позорище» — подумал немец. Он скинул рубашку и слегка поёжился от пробежавшего по голой коже холода. Джон подошел к кушетке и положил руку ему на ребра. Лицо Фридриха загорелось и стало ярче рождественской елки. Он ясно это чувствовал, и от этого становилось ещё стыднее, а от этого лицо пылало ещё сильнее, парень порозовел до кончиков ушей и отвернулся, безуспешно пытаясь скрыть это. Доктор Робертс старался не отвлекаться от работы и вести себя беспристрастно, но ему приходилось кусать губы практически до боли, не давая им растянуться в ехидной усмешке. Рукой он ощущал подрагивание тела парня, было понятно, что оно вызвано отнюдь не холодом. Мысли Джона уходили из под его контроля, а он это ненавидел и всегда ругал себя последними словами в такие моменты. «Это так забавно и… мило?» — невольно подумал Робертс, и даже легко помотал головой, словно пытался стряхнуть эту дурость. От внутреннего противоборства его отвлек всхлип, который издал Фридрих, когда врач надавил на место ушиба. — Сильно больно? — кивок. — Потерпите, недолго осталось. Может расскажете, что опять произошло? Фридрих немного помолчал, но Джон призывно надавил на больное место, что заставило солдата дернуться и резко втянуть сквозь зубы воздух. — М-м… — болезненно протянул он. — П-парни смеялись надо мной, г-говорили, ч-что я… — глубокий вдох, который тут же заставил зажмуриться от боли. — Х-хотели заставить мен-ня сказать, ч-что я позор Г-германской империи. Я и ответи-тил… Фридрих всегда ненавидел рассказывать о том, как получил свои «боевые ранения». Это было ужасно стыдно. Но Джон его не осуждал, иногда даже словно сопереживал. В своей манере, конечно. — Надеюсь, Фри-Фридрих Блумхаген, — «Злится, — подумал Фридрих, — он меня так называет, только когда злится…» — что в скором времени Вы  перестанате искать себе личные проблемы, а мне сверхурочную работу. В конце концов, когда-нибудь я могу быть занят и не оказать Вам помощь, и бесславен будет Ваш конец. Обидное прозвище и очередные нотации кольнули Фридриха в самое сердце. Он боялся даже думать о том, что Джон так выражает свои переживания. Разве он стал бы сопереживать ему? Достоин ли он такого? Уж точно нет. Так думал Фридрих. Он считал доктора успешным и привлекательным мужчиной, возможно даже слишком привлекательным, но об этом тоже думать было стыдно. Разве такой как он может понять такого как Фридрих? Понять, как глубоко его ранят все слова и издёвки, как ему не хватает простой человеческой ласки и поддержки. В этом мире Фридрих чувствовал себя букашкой. Ненужной, никчемной, незаметной. А если окружающие и замечали его, то только когда пытались раздавить, как муравья, который пробрался на пикник за крошками. Как он мечтал стать настоящим мужчиной, в котором был бы достаточный стержень, чтобы наказать обидчиков и не дать им осквернять свое имя, но в действительности он хотел лишь забиться в самый дальний и тёмный угол и рыдать, рыдать, рыдать. — Т-ты не п-понимаешь… — тихо ответил Фридрих, сокрушаясь о своей поверженной чести. — Я всё понимаю. — хмыкнул Джон. — Ты ещё юн, эмоционален, но перед лицом смерти все усмиряют свой пыл. — Я каждый день перед её лицом. — неожиданно для Джона голос солдата прозвучал ровно и серьёзно. Доктор даже замер на секунду, но затем вновь вернулся к работе. Он старался не думать о Фридрихе, его судьбе, его словах. Зачем? Что может связывать их — врача из Лондона и немецкого солдата? Но почему-то Джон Робертс оказался для мальчика островком безопасности. Хоть доктор и казался безразличным, даже злобным, Фридрих всегда мечтал поделиться с ним всем тем, что у него на душе. Он был уверен, что Джон его поймёт. Но так и не решился. Доктор внезапно плавно провёл по груди Фридриха, и солдат неожиданно для себя издал ещё один всхлип. На секунду он в ужасе замер и даже перестал трястись от боли и холода. — Больно? — растеряно спросил доктор Робертс. — Д-д-да, н-немного. — Фридрих затрясся с новой силой, и Джон легко раскусил его обман. Не стоило затевать эту игру, но доктор Робертс не смог удержаться. За враньё всё-таки надо наказывать. — Возможно, повреждение серьёзнее, чем я предположил первоначально. Где конкретно больно? — Робертс медленно проводил рукой по той же траектории через грудь парня, его движения не теряли врачебный характер, но стали на порядок нежнее, и Фридрих не мог этого не заметить. — З-з-здесь. Д-да! — выпалил солдат, когда почувствовал, что напряжение мышц становится крайне тяжело сдерживать. — Хм, в районе солнечного сплетения… — Робертс демонстративно задумчиво нахмурился, продолжая ощупывать грудь парня, и даже «случайно» задел его сосок, от чего солдат легко дернулся. Тяжело было сохранять серьёзный вид, но за долгие годы работы он стал в этом настоящим профессионалом. — Может быть серьёзное повреждение всей грудной клетки, нервов и даже позвоночника. Чем били, ногами? — получив быстрый кивок, доктор состроил рожу еще серьёзнее. — Гм… Фридриху хотелось расплакаться от стыда, а вся кровь в его организме равномерно распределялась между лицом и пахом. «Боже, если доктор Робертс заметит…» — эта мысль убивала его так, что взамен ей солдат предпочел бы пулю в голову. Джон тем временем ощупывал его плечи, уделяя особое внимание ключицам. Когда он прикасался к ним, дыхание Фридриха едва заметно учащалось. За ощупыванием и «пальпацией» скрывались легкие поглаживания, раздражающие чувствительную бледную кожу. Парень сидел, отвернувшись настолько, насколько ему позволяла шея, но доктор всё равно мог заметить, что его лицо уже побагровело. Довольный своей выходкой Джон решил заканчивать спектакль. Внезапно он ласково провёл кончиками всей пятерни по шее блондина, задевая затылок, и остановился, когда его большой палец лег на чужую щёку. Доктор хотел на этой ноте сказать какое-то нравоучение о том, как категорически недопустимо и даже опасно врать врачам, но Фридрих, не ожидавший такого нескрываемого удара, запрокинул голову и тихонько простонал, чем выбил из головы Джона все мысли. Сердце Робертса пропустило удар в этот момент, а сердце Фридриха, кажется, и вовсе остановилось. Титаническими усилиями парень поднял взгляд на врача. Он ожидал увидеть в его глазах презрение, злобу, ощутить его удар на своём лице. Фридрих даже хотел этого, это бы был однозначный, хоть и очень позорный, конец, который вместе с горем принес бы и облегчение. В те несколько секунд ожидания, пока он не встретился взглядами с Робертсом, солдат думал, что вот-вот сойдёт с ума. Но Джон стоял неподвижно, так и держа одну руку на ребрах солдата, а вторую на его шее. Он не мог оторвать взгляд от возбужденно-испуганных глаз парня, который сидел перед ним, глядя сверху вниз, от его приоткрытого рта с разбитой губой, от растрепанных светлых волос, от тонких черт лица, от вздымающейся через боль груди. Его рука невероятно красиво дополняла эту картину, убирать её не хотелось. Единое чувство, непонятное и всепоглощающее, заставила их разумы, сердца, души слиться вместе. В этот момент, глядя в глаза друг друга, они поняли всё. Поняли сердцем, но не мозгом. Ни Фридрих, ни доктор Робертс не могли описать чувство, которое испытывали, но в глазах напротив они словно видели всю свою жизнь. Но Джон отпрянул как ошпаренный. Он испугался. — Можешь одеваться. — врач отвернулся и отчеканил диагноз, словно робот. — Ушиб в грудной клетке, вероятнее всего неполный травматический перелом ребра. Пойдешь к медсестре, она перебинтует и выдаст анальгин. А я должен уйти. Фридрих почувствовал, как его сердце упало куда-то вниз. С этой болью не сравнился бы ни один перелом. Только зародившееся в груди цветком светлое и теплое чувство в миг завяло, обросло шипами и впилось ими в сердце солдата. «Нет, нет, нет…» — крутилось в его голове. Он позвал доктора дрожащим голосом, а на глазах выступили слёзы. — Д-доктор Р-р-робертс, я… — Прощайте, Фридрих, у меня куча работы. Не задерживайте, прошу. — перебил его Робертс, так и не обернувшись. Он не обернулся и когда Фридрих вышел из кабинета, продолжал делать вид, что перебирает документы, а на деле лишь растеряно раскидывал их по столу и перекладывал из кучки в кучку. Джон просидел в кабинете до самой глухой ночи, несколько раз гаркнув на медсестёр, которые заходили спросить, не собирается ли он домой. А Фридрих на ватных ногах вышел из кабинета. Не пошел ни на какую перевязку. В горле клокотали накатывающие рыдания, но боль в ребрах заставляла сдерживать их. Он почувствовал, словно в эту секунду обрел, наконец, что-то родное, дорогое, что-то светлое в его давно угасшей жизни, точно в темном углу зажгли лампочку. Но тут же потерял. Даже не успев понять, что это было. Как он и предполагал, вышла какая-то стыдоба. И Фридрих был виноват в этом. На улице был тёплый летний день. Абсолютно безмятежный, в такие дни Фридрих любил сбежать в какой-нибудь одинокий закоулок леса, скинуть военный китель и представлять, что нет никакой войны, что он просто гуляет по лесу рядом с домом. Вот сейчас погреется на солнышке и пойдёт домой. Но он и так уже много времени потратил на поход в больницу. Нужно бежать в часть. Нойманн будет зол. Джон видел Фридриха в патруле. Движения мальчика были скованы и прерывисты. «Не пошел ведь на перевязку, дурак малолетний! — подумал Джон, — Надо с ним поговорить, а то так и помрет со своим стеснением… Фри-Фридрих…» Доктору Робертсу было немного стыдно за свою глупую выходку и грубую реакцию. Он всегда пытался поймать взгляд Фридриха, когда встречал его на улице или в кабаке, но тот вечно отворачивался или смотрел в пол. Куда угодно, но не на Джона. Доктора даже начинало это напрягать, хотелось схватить солдата за руку и сделать так, чтобы он не смог притворяться слепым, игнорировать Джона. Но это было бы очень странно, тем более на глазах у окружающих. Полное нарушение субординации. Джон понимал, чем это обернется для него. Но в один день он пропал. Перестал приходить на импровизированные концерты Джона, не выходил по вечерам, чтобы покормить местных кошек остатками еды, доктор Робертс не видел его ни в больнице, ни на улице уже две недели. Лишь однажды, проходя по улице, он услышал разговор двух немецких солдат. — Слушай, а куда отправили того нытика? Фри-Фридриха? — спросил один из них, он был низким, но коренастым, с короткостриженной головой. — Вроде в Мюльхаузен. Герберт говорил, что это ненадолго, типо, ребята скоро оттуда вернутся, не больше недели. А Фридриха, говорят, вообще отец попросил туда отправить. Джон наконец вздохнул полной грудью. Что же, Фридрих явится в город явно с какими-то травмами, не на отдых же его отправили. Тогда то он придёт в больницу, и Джон наконец объяснится с ним. И этот парад горечи и стыда объявится оконченным. Джон свернул за угол, и разговор солдат слился с шумом улицы, да и всё нужное доктор из него уже почерпнул. А два соотечественника Фридриха всё плелись по улице, обсуждая своего странного товарища. — И че, ты веришь этому Герберту? — Я тупой, по-твоему? Там французы город захватили, совсем озверели. Никто не вернется, а этот позорник Блумхаген ляжет одним из первых. Жестокий у него папаша… — Armer Friedrich!* — с напускным сочувствием вздохнул первый солдат, и оба они расхохотались.