БАМ!
Это что блять. Ебаный пиздец. Ну ладно.
Произнеси сто раз умоляющее «пожалуйста» и покажется, что тебя и впрямь услышали. Ты потерял дохуя крови. Или не прям «дохуя» — из профессионального опыта ты прекрасно знаешь о гротескной привычке крови расползаться жутчайшей лужей из милипиздрической царапины. Сейчас не так. Прошило насквозь. Плечо, или сердце, или грудь — хуй его знает. Боль всеобъемлющей ползучей тварью забирается под кожу и в каждую фибру твоего тела. До колотящей дрожи невыносимо плохо. Кажется, ты заслужил. Теперь умрёшь? Возможно. Похуй. От смерти отвлекает только тихий, молящий шёпот где-то прямо рядом с лицом. Пожалуйста. Прошу тебя. Капли падают к тебе на щёки, щекочутся, стекая и растворяясь в багрово-белёсом смраде. Горячие. Это не растаявшие снежинки. Эти жгутся. Они скоро приедут. Я клянусь тебе. Только не умирай. …Только не…? Пиздец странно. Очень хочется сесть, обнять его, гладить косматый затылок и убеждать, что всё будет хорошо. Как ты делал тысячу раз до всей блядской мартинезовской истории. Но ты не можешь сесть. Он не может перестать шептать. Ты полностью осознаёшь, что он плачет, когда из его груди вырывается первый прерывистый всхлип. Хочется сказать — не надо. Прекрати. Ты совсем дурачок плакать по тому, кто ещё даже не помер? Или плакать по тому, кого ты даже, блять, не помнишь? Нужные слова застревают в глотке. Он снова шероховато трогает твоё холодное лицо. Мягко похлопывает, бережно. Надеется, что ты вновь посмотришь на него. Ты не можешь. Большой палец нежно проходится по щеке, в такт рваным рыданиям. Его пальцы дрожат. Ты тоже дрожишь. Да все вокруг бесоебит и шатается как после двух бутылок паленой водки! Тебя колотит от количества потерянной крови. Его колотит от количества твоей крови на его руках. Ты чувствуешь облегчение от осознания, что месяц назад мог быть на его месте. Потому что так и должно было случиться. От простреленного плеча вероятность умереть больше, чем от простреленной ноги, верно? Надеешься, что это так. Теперь ты знаешь, каково это — хватать ускользающую нить жизни леденеющими кончиками пальцев. Это блаженно освобождающее чувство. Ты его заслужил. И наконец отдохнёшь. Ахуенно. Дурашка, почему плачешь? Совсем ебанулся, да? Я пока живой. Пожалуйста, отпусти меня. Ты не знаешь, за кого волнуешься. Только не плачь. Хочется спрятать его лицо у себя в ключице, прижимать к груди и повторять, что без тебя будет только лучше. Его дыхание совсем близко, крупные тёплые капли часто-часто шлепаются с его щёк на твои. Больно сделать вдох. Тело пронзает судорогой. Его пальцы осторожно убирают упавшую прядь волос с твоих глаз. Мне так жаль. Прости меня. Пожалуйста, прости меня. Я не смогу без тебя. Я пытаюсь вспомнить, правда, пытаюсь. Ты мне дорог. Каждый бордюрный камень и каждый порыв ветра еле уловимо нашептывают мне о том, что я должен был помнить всю жизнь. О нас. Я не хочу, чтобы последнее воспоминание о тебе было твоим содрогающемся телом на грязном асфальте. То есть даже не безжизненный труп, хах? Жан. Жан, Жан, Жан. Прошу тебя, очнись. Я не могу так больше. Мне плохо. Я не могу дышать. Я боюсь, что ты умрёшь. Ты ведь не умрёшь? …Он словно ребёнок. Всегда таким был. Глупый. Сколько бы раз он ни признался о том, насколько ему страшно потерять тебя, тебе не станет лучше. Ты никогда не поправишься. Он не образумится. Вы утонете вместе, отчаянно хватая друг друга за запястья. Он снова треплет тебя за щёку, чтобы ты проснулся. Хорошо, когда он успел вспомнить, что когда он лапает тебя за лицо, ты это особенно ненавидишь? Ты хмуришься, что-то сонно ворчишь, пока твои тёмные ресницы подрагивают в попытке стряхнуть с тебя тихий сон. «Жан, Жан.» — ну вот какого хуя ему опять от тебя надо? — «Жан, проснись.» По старой привычке появляется озорное желание боднуть его в бок, тыкнуть кулаком в руку, чтобы отстал. Только вот твоя ведущая рука -точнее, плечо, — сейчас туго замотана бинтами, они покрывают ключицу и заезжают на правую лопатку. Движения сковывать и хорошо. Те самые бинты, которые Гарри сейчас зачем-то старательно ощупывает, попутно тыкая каждым пальцем руки поочерёдно тебе в щёки. «Ну что, бля…» — недовольно сипишь ты, слегка ёрзаешь под одеялом в попытке уклониться от назойливых донимательств Гарри. Он тормошит тебя ещё настойчивее. Да иди ты нахуй, я тебя и всю твою семью в рот- «У тебя тут кровь. Наверное, швы разошлись, пока ты спал. Дай-дай, я посмотрю.» — а. Вот оно что. Ты нехотя переворачиваешься на здоровый бок, и Гарри подхватывает тебя под локти, спускает с низенького дивана на пол. В воздух поднимается облачко сизоватой пыли, и от твоего мощнецкого чиха боль ошпаривает всё тело, клокочуще откликается где-то в лёгких. Гарри аккуратно разматыватет бинты. Больно. Сука, до сих пор больно. Хочется пиздануть руку, тебя кормящую, но вроде как пока не за что. Ты ещё подумаешь. Засохшая кровь прилепила бинт к коже. Ай, блять. «Стой, я принесу воды.» — то есть даже не будете воинственно отрывать бинт как настоящие мужицкие мужики? Окей. А так хотелось. Он льёт тебе на плечо тёплой водой перед тазиком, и бинты потихоньку поддаются. Капли градом падают на пыльный ковёр, но Гарри совершенно не обращает на это внимание. «Ебануться. Это просто пиздец, чел.» — ахуительные слова поддержки. Спасибо, дружище. Ты склоняешь голову, чтобы рассмотреть хоть что-нибудь, но видишь перед собой только кровавый омут. От резкого запаха крови тебя мутит. «Блять. Как это вообще промывать…» — вот тебе тоже интересно как. Кажется, что стоит только легонько коснуться багрового месива — и сам станешь с ним одним целым. Не лезь, сука, сожрет. Тем не менее, Гарри решительно вооружается тряпкой и боязливо подносит её к ране. Долорес Дей, он боится. Он до мороза по коже боится сделать тебе больно. Оттого его грузное тело так отшатывается, когда ты вздрагиваешь всем телом от прикосновения тряпки. «Сильно болит?» — в его голосе дремлет щепетильная нежность — от неё хочется простодушно улыбнуться и ободряюще похлопать по плечу. Убедить, что не всё так херово. «Заебись, живём.» — цедишь ты сквозь крепко сжатые зубы. Гарри несмело прислоняет тряпку, и ты резко рвано выдыхаешь. Голова кружится. Тело сводит болезненной судорогой. Сквозь звенящий стук крови в ушах ты слышишь, как Гарри с паникой в голосе раз за разом извиняется. «Я не… Блять, блять, блять, прости. Это скоро закончится. Мне чуть-чуть промокнуть только.» — а вот уже показалось, что он почти закончил. Невыносимо. Глаза слезятся. После очередного промакивания тебя начинает мелко трясти, и Гарри опускает твою уставшую голову себе на плечо. Он бережно поглаживает тебе затылок, ворошит засаленные волосы, и на секунду можно забыть, что он этими же самыми руками тебя до такого состоянии и довел. «Ещё чуть-чуть. Прости, прости.» — да сколько можно, да завали ебало. Если бы ты мог, ты бы уже сто раз влепил за каждое «прости». Сука, блять, пиздец, сука. Мир вертится, ебенится и поблёскивает задиристо-хулиганскими цветными звёздочками в глазах, накатывает невьебенно сильное желание отрубиться и больше не врубаться. Полумрак насквозь пропитывается теменью. «…Блять…» — хватаешь ртом воздух, как захлёбывающийся утопающий. — «Гарри, я сейчас нахуй в обморок ёбнусь.» Это как-то слишком даже для вас. Для всего, через что вы прошли. Ты уже не словами, а сжатыми до синяков на предплечье пальцами говоришь ему как тебе, сукаблятьнахуйебанныйврот, плохо. А тебе ведь пиздецки плохо. Ужасно. Настолько, что приходится предупреждать. И он не медлит, отнимая лоскут от плеча. Он чувствует, как тебе больно. Его руки на мгновение останавливаются, и он молча прижимает твою скукоженную фигуру ближе к себе. Мол, терпи, родной. «Подыши, подыши…» — бормочет он над ухом. Снова говорит, как с ребёнком. Уговаривает, мягко наставляет. Гарри теперь ещё больше боится хоть что-то сделать. Он обнимает тебя, тихонько раскачиваясь из стороны в сторону, и ждёт, пока твоё дыхание уйдет от нестройно-хаотичного темпа. Тихий маятник, на котором размеренно покоятся твои уничтоженные гордость и самодостаточность. «Друамин что… Запретить успели? Исключительно в фамильном имении Дюбуа?» — в ответ Гарри лишь едва слышно фыркает, подавляет виноватый шмыг носом. «Я у себя не нашёл. Аптеки все закрыты, сейчас уже поздно. Прости.» «Пиздец.» «Это да.» Его усталый вздох щекочет тебе спину. Вы сидите на полу, рядом тазик с дурно пахнущей багровой водой и не менее дурно пахнущая багровая тряпка. «Я тут всё кровищей засру, если обратно лягу.» — на самом деле уже засрал. Половину дивана, пока спал, и теперь ещё гаррин пыльный ковёр и, собственно, саму пыль. «Да ладно тебе. Мне всё равно скоро убираться опять.» — он потирает тебе спину, до шёлкового аккуратно. Такой большой, коренастый мужик, и при этом чутко-бережный и мягкий. Ты поднимаешь левую руку, чтобы почесать свою колкую бородку. «Блять, ладно. Погнали дальше.» Багровая тряпка становится тёмно-багровой. Слишком тёмной, почти черной. У тебя в глазах тоже темно. Тошнит. Алая муть скапливается у неровных краев холста и выцеживается через его пальцы. Мир вращается гротескным веретеном угасающего света. Вот вроде только что моргнул, а вроде. Вроде. Вроде? Подожди. Что произошло дальше, ещё раз? Ты понимаешь, что потерял сознание, только когда из разгладившейся черноты вдруг устремляешь взгляд в потрескавшийся потолок. Потолок устремляет взгляд на тебя. Скалится трещинами в штукатурке. Гарри, видимо, успел затащить тебя на диван. И наверняка измызгал половину вопросительно-зеленоватой обивки кровью ещё больше. Ты лежишь, уставившись на особенно примечательную зигзагообразную трещинку, а рядышком, скорчившись на полу и положив голову на седушку дивана, дремлет Гарри. Как верный сторож, стерегущий твой сон. Весьма паршиво, если честно. Трогаешь плечо — и обнаруживаешь, что оно теперь надёжно замотано. Даже не изолентой. Ты слегка ворочаешься, хлопаешь влажными ресницами, но трещинка упрямо не хочет переставать извилисто маячить, двоиться и троиться. Гарри от незначительного движения тут же просыпается, вздергивает косматую голову и беспокойно заглядывает тебе в глаза. «Как ты? Воды принести?» «Давай.» Он вскакивает на ноги, слегка пошатываясь с непривычной смены положения. В ночной глуши и колющем тишину надвое дребезге смутно слышно, как он наливает воду из давно остывшего чайника. Вернувшись, он помогает тебе сесть на диване, удерживает тебя одной широченной ладонью за бок, там, где рёбра. Такое сентиментальное действие. Вроде как, у него нет права так делать. Старый Гарри умер — там, в облезлом болотистом районе Ревашоля. Но новый Гарри прямо такой же нежный, каким был тот. Поэтому сопротивляться не стоит — и нет сил. И как-то очень поебать. Всё, что ты делаешь — льнёшь к его ключице, устало кладёшь голову на предплечье и берёшь из его рук колотый стакан. Вода обжигает глотку приятной прохладой. Ты фыркаешь, когда вода заливает тебе нос. Гарри тихо хихикает. Он забирает стакан из твоих подрагивающих, холодных рук, но не двигается с места и так же сидит, придерживая тебя. «Посидим ещё?» «Угу.» Его рокочущий тембр убаюкивает. Ты медленно моргаешь, чувствуешь, как клонит в сон. Он видит это, и прижимает к себе крепче. Держит так крепко, будто стоит ему чуть ослабить хватку — и ты исчезнешь. Он всё ещё боится, хоть ты сейчас ближе некуда. Ты больше не истекаешь кровью, не дрожишь, не метаешься в мучительных конвульсиях. Но ты всё ещё так неприкосновенно уязвим. Я боюсь, что ты умрёшь. Гарри склоняет голову чуть ближе и утыкается в твою макушку носом. Ты чувствуешь, как он выдыхает, легоньким ветерком раздувая твои тёмные космы. Его вздох подёрнут весенней капелью. Будто снова заплачет. Но он ведь не будет? Ты не хочешь, чтобы он больше плакал по тебе. Слишком близко. И нежно. И тепло. Вы раньше так часто делали — сидели в обнимку. Особенно, когда Гарри напивался, и у тебя заканчивались силы тащить его из одной комнаты в другую. Но это было ещё несколько лет назад — тогда всё было лучше. Тебе было лучше. Только вот не ему. Роли поменялись. Так быть не должно. Ты не должен доверяться. Он не должен заботиться о тебе. Всё всегда было по-другому. Нет сил. Тяжело думать. Что-то взвешивать про себя. Прямо сейчас его руки так укутывают и скрывают тебя от всего — от всего, что было. Что будет. Что есть. Смертельно хочется спать. Спи, Жан. Никто больше тебя не тронет. Больше не о чем волноваться. Ты в безопасности. «Мне страшно,» — благоговейный ласковый шёпот, прорезающий сквозь темноту. «Что сделал хуже.» Ты капаешь своей золочёной добротой прямо в открытую рану. Это антитеза твоих убеждений. И моих. Ты спас меня. Мне страшно, как ты способен любить меня, не помня половину своей блядской жизни. Почему? Фыркаешь себе под нос. Потому что он Гарри. Что тут непонятного? Просыпаешься снова. Просыпаешься в третий раз. Осознаннее, ленивее. Охристые рассветные мазки слепят глаза. Скрипит прогнившая оконная рама. Какая-то глупая мелкая птица без устали чирикает и цокает крошечными коготками по подоконнику. Вставать совершенно не хочется. А ещё — тебя никто не будит. Слава яйцам. Хорошо-то как. И тихо. Только вот ты где? Это не твой потолок. И не твоя облупившаяся штукатурка на нём, хотя вон та изломанная трещина кажется очень знакомой. Вообще тут мало твоего, если оно есть. Хотя вон те пыльные ботинки у дверного косяка твои. А чего не у дивана вообще разулся? Свинота. Ну, раненая свинота. Но всё равно. Мир возвращает в скупую реальность, когда ты слышишь громогласный чих из соседней комнаты, от стодецибельной мощности которого у тебя закладывает уши. «Апчи!» — страшно-хриплое и сапожеское. И ещё одно, более деликатное и вычурное, будто бы он перед кем-то дразнится — «апчху.» Ты приподнимаешься на локтях и выглядываешь в узенький коридор. «Нахуй пошёл со своим «апчху». " — из коридора весьма недовольно хмыкают. «Сам такой.» «Нет, ты.» «Ну, может быть, я.» Победа. Невероятная игра высших умов. Думается легче. «Хорошо. А кто тебя спрашивал?» «Не знаю.» «Выйди-ка на свет божий, чучело.» В медово-тёплом от солнечного света в дверном проёме показывается могучая гаррина туша. Он в лютой разноцветной майке-алкоголичке и пыльных синих семейниках. На лице у него — озорная жалость. Как у щенка, которого тыкаешь в лужу, а он всё виновато машет хвостом. Свора таких щенков. Целый щенячий истребитель с неухоженными диско-усами. Или, блять, как он их называет. А ещё в ваших нереальных словесных поединках он постоянно на стороне защиты. Агрессор всегда ты. Наверное, заслуженно. «А я вот это вот.» — Гарри неопределенно выкручивает пируэты рукой в воздухе. «А, хотя. Сейчас.» Чего? Он скрывается в проёме, а потом показывается с мокрыми руками и разжимает кулаки, отправляя процессию водяных брызг прямо на тебя. Возмутительно! Стрелять по раненым! Да как он смеет! Ты вскакиваешь с дивана и остервенело закрываешься скрещенными над головой руками. «Тварь! Ебанутая тварь!» — Гарри крайне довольно гогочет, облокотившись на дверной косяк. Ты на секунду забываешь, что, между прочим, у тебя только что нагло скоммуниздили гордый титул агрессора. Зато он вспоминает, чего ты вообще забыл на его зелёном грязном диване, пока ты сердито подбираешь под себя плед. Или одеяло. Или просто кусок тряпки. В этом доме любой предмет может оказаться чем угодно. Выблядская страна чудес Гарри Дюбуа. Вспоминает — и немного утихомиривает свой ребячий задор. «Ты вообще, ну,» — он потирает подбородок влажным пальцем. — «Ты в порядке?» Ты стискиваешь подолы тряпко-пледа. Сухо шутишь про себя, что смотреть в глаза ему было бы легче, если бы вы, не знаю, поебались накануне. Или хоть засосались для приличия. Твою гордость не растоптали — её в пыль растерли. Надо признать, всё к этому шло. И идти будет. И он ещё сто раз будет посреди разговоров напоминать, какой он герой, когда вон той апрельской ночью сидел с тобой, подбитым ястребом. Голубем? Скорее воробьём. «Нормально, нормально.» «Точно?» Так. Это ещё что такое. У нас, в 41-м, оказывать эмоциональную поддержку не принято. Ладно, а ещё в 41-м не принято тащить напарника к себе домой и сидеть с ним, подобно мамке-наседке. В 41-м не принято показывать слабость. А ты что наделал? «Наверное.» — вот что. Прорвал свою крепчайшую оборону. Позволил довериться. Опять. Сколько времени пройдёт до того, как он снова всё забудет? Или нахуярится? Или уйдёт? Но пока не ушёл ведь. И не забыл. Гарри подсаживается на краешек дивана и задумчиво ковыряет пальцем прилипший кусочек грязи, который они с Кицураги во время генеральной уборки каким-то образом пропустили. «Я, если что, я. Я тут.» Прогнившая оконная рама оказывается в разы интереснее его сосредоточенного лица. Он не представляет, сколько раз ты говорил ему те же самые слова. Тебе страшно, что я умру. А мне страшно, что ты вновь всё забудешь. Я не умер. Умер ты. А потом воскрес. И снова умер — в моих руках. Ваши старые трафаретные образы давно покоятся под половицами, в днище, в цокольном этаже. Это всё уже не важно — что было. Будет-то что? Будете вы. «Угу,» — бормочешь ты. Из форточки доносятся тихие птичьи трели. «И я тут.» Всегда был. Будешь. Будете.Вот и что это блять. Херня какая-то. И хорошо.