Ковёр с пушистым мягким ворсом

      Джеймс лежит на полу перед ярко пылающим камином. Он лежит на животе, упираясь локтями в пушистый мягкий ковёр с длинным ворсом, расстеленный на полу. Подбородок Джеймса поддерживают его сцепленные пальцы – длинные, тонкие, холёные. Их не портят даже узловатые суставы – последствия длительного пребывания Джеймса в арктическом холоде и как результат – довольно частых обморожений. Джеймса вообще ничто не портит – во всяком случае, по мнению Френсиса – ни худоба, ни выпирающие локти и коленки, ни морщины на лбу и глубокие носогубные складки, ни серебристые пряди в тёмно-каштановых кудрях, ни отсутствие нескольких зубов, как следствие перенесённой цинги, ни шрамы от старых ран, которые не так давно кровоточили, как свежие в результате той же проклятой цинги. Тем более что всё это с лихвой компенсируют по-прежнему широкие мускулистые плечи, сохранившаяся, несмотря ни на что, гибкость его удивительно гармоничного тела, тугие полушария ягодиц, которые так приятно сжимать, шлёпать и поглаживать… и ещё кое-что, чего в данный момент не видно, потому что Джеймс лежит на животе и покачивает в воздухе согнутыми в коленях ногами. Длинными и стройными, прикосновение к которым всякий раз вызывает у Френсиса дрожь возбуждения. А уж когда он медленно, внутренне содрогаясь от нетерпения, разводит в стороны его бёдра, открывая всё то, что дано видеть лишь ему одному и безраздельным владыкой чего он является по праву, доверенному ему самим Джеймсом, Френсиса накрывает такими эмоциями, о существовании которых он раньше вообще не подозревал.       Джеймс лежит перед камином абсолютно голый, и по его остывающему после пережитого недавно наслаждения телу скачут отсветы и блики каминного пламени. Френсис знает, что ему не холодно. Ведь на полу лежит ковёр - толстый и мягкий, тёмно-зелёный с коричневым и серебристым узором, на котором они с Джеймсом только что проделывали такое, при воспоминании о чём Френсису становится невероятно хорошо, немного стыдно, а от этого ещё более приятно. Кто бы мог подумать, что стыд за собственные действия может вызывать такое возбуждение и желание повторить их с ещё большим бесстыдством и разнузданностью. И что подобные чувства у него, Френсиса Крозье, может вызывать мужчина! Если бы ещё год назад кто-то сказал ему, что он будет участником подобных содомитских игрищ, он бы, пожалуй, набил этому хаму морду, а если бы тот оказался его подчинённым – просто приказал бы выпороть мерзавца, посмевшего представить себе подобное непотребство.       «Непотребство»… Френсис тихонько улыбается. Да, словечко неплохо характеризует то, чем они с Джеймсом занимаются в своём крошечном тихом домике на окраине Эйлсбери. Но каким-то непостижимым образом для Френсиса нет ничего выше, чище и светлее этого «непотребства». Поскольку именно оно даёт ему возможность без лишних слов выразить всё то, что он чувствует по отношению к Джеймсу. И, в свою очередь, ощутить на себе силу его любви, которую тот изливает на него в процессе этого самого «непотребства». Никто никогда не любил Френсиса Крозье. Тем более - ТАК. Да и сам он никогда никого ТАК не любил. София? Господи Боже мой… Разве с ней он узнал бы, что такое настоящая любовь? Чувство, когда ты дышишь человеком, словно воздухом и понимаешь, что без него невозможно твоё существование. А если уж осознаёшь, что тот, кого ты любишь, чувствует к тебе то же самое – это непередаваемое ощущение крыльев за спиной. То, которое он никогда не испытывал и не смог бы испытать с Софией. Да и ни с кем более – ни с женщиной, ни с мужчиной. Только с этим чёртовым красавцем, что сейчас разлёгся перед ним на полу и задумчиво уставился в огонь, покачивая в воздухе босой ступнёй, которую Френсису так и хочется взять в ладони, растереть и отогреть дыханием и поцелуями. Френсис знает, что ноги у Джеймса всегда ледяные, даже в шерстяных носках. Всегда, кроме тех моментов, когда они с Джеймсом лежат в обнимку, укрывшись одним одеялом, а их ноги переплетены друг с другом. Джеймс так трогательно льнёт к нему поближе и называет Френсиса своей персональной грелкой.       Сам Френсис почти никогда не испытывает холода. Он слишком привык к нему за время долгих полярных экспедиций. Его капитанская каюта была самым холодным местом на «Терроре» - и он привык не обращать внимания на это. Теперь в Англии, где нет такого леденящего тело и душу холода, ему почти всегда жарко, даже в самую сырую и промозглую осеннюю ночь. Тем более, в обнимку с теплолюбивым, вечно мёрзнущим Джеймсом, для которого он привык быть постоянной печкой.       Но, несмотря на это, Джеймс сейчас валяется на полу совершенно голый, в то время как Френсис сидит в кресле перед огнём, закутавшись в халат. Им не было холодно в объятиях друг друга, когда тела сливались в единое целое на толстом мягком ковре, который они купили не так давно по инициативе Джеймса. Такой ковёр стоил бешеных денег и являлся для них, по мнению Френсиса, непозволительной роскошью. Но Джеймс мечтал о нём – и этого было достаточно, чтобы Френсис согласился на столь дорогостоящую и, как ему казалось, нерациональную покупку. Потому что хотел сделать Джеймсу подарок, побаловать его, как балуют любимого ребёнка. Френсису нравится дарить ему подарки, но он всегда мучается сомнениями – сумеет ли угодить Джеймсу, понравится ли ему презент. А тут Джеймс сам выразил желание приобрести этот ковёр – видимо, богатое воображение рисовало ему яркие картины того, что они с Френсисом смогут вытворять на нём, не ограниченные рамками кровати, которая, хоть и была пошире, чем их койки на «Энтерпрайзе», но всё же имела края, наличие которых следовало учитывать в их любовных игрищах, которые со временем становились лишь бесстыднее и развратнее, несмотря на ограничения со стороны их тел, не слишком приспособленных для столь бурного времяпрепровождения. И вот теперь Френсис уже несколько вечеров подряд имеет возможность оценить все преимущества столь ценного приобретения.       Когда Росс, приехавший в гости, впервые взглянул на этот вызывающий символ роскоши (хорошо ещё, что не разврата – подобное ему и в голову бы не могло прийти), он лишь покачал головой и проворчал:       - Ничего себе…       На что Фицджеймс ответил заранее заготовленной фразой:       - У нас пол очень холодный. А ноги у меня постоянно мёрзнут. Вот мы с Фрэнком и решили… Он действительно очень тёплый. И ходить по нему – одно удовольствие.       «А уж лежать…» - подумал Френсис, вспоминая, как они с Джеймсом впервые «обкатали» этот коврик пару дней назад.       Кажется, Росса удовлетворило это объяснение, и больше они к разговору о ковре не возвращались.       - Фрэ-э-энк… - Джеймс потягивается, как довольный кот, оторвав взгляд от огня, и смотрит на Френсиса, кутающегося в халат. - Иди ко мне.       Френсис с улыбкой встаёт и тяжело опускается на пол рядом с Джеймсом. Да, возраст даёт о себе знать. Френсис, хоть и бодрится, пытаясь соответствовать запросам Джеймса, всё чаще представляет себя старой скрипучей колымагой, которая пытается догнать на дороге новенький экипаж, запряжённый парой резвых лошадок. Ему кажется – Джеймс не может не замечать этого несоответствия. Да и само тело Френсиса далеко от совершенства в отличие от тела красавчика Джеймса. Именно поэтому, когда их возбуждение получает желаемую разрядку, а сами они, испытав удовлетворение, постепенно успокаиваются, Френсис старается закутаться в халат, словно прячет в раковину свои несовершенства, которые, по его мнению, становятся для Джеймса заметными, когда их тяга друг к другу ослабевает, что даёт возможность замечать недостатки и изъяны. У Джеймса их нет, а вот у него, Френсиса… Ему, как-никак, пятьдесят четыре. Да и в молодости он красотой, что называется, не блистал. Хотя раньше его это никак не беспокоило. А вот сейчас… Ему очень хочется нравиться Джеймсу. Молодому, сильному, несмотря на все привезённые из той злосчастной экспедиции болезни, тридцатисемилетнему мужчине, который стал для него всем – любовником, сыном, братом, мужем… Его семьёй и целым миром. Нравиться, чтобы Джеймсу было хорошо. Чтобы он не испытывал неприятных чувств, глядя на того, чьи ласки он принимает во время близости. Чтобы выразить признательность Джеймсу за всё-за всё, что он, Френсис, ощутил и продолжает ощущать рядом с ним. Благодаря ему.       Джеймс поворачивается на бок, подпирает голову рукой и внимательно смотрит на Френсиса. Свободной рукой Джеймс берёт его ладонь, легонько сжимает её несколько раз и подносит к губам. Господи! Всё внутри Френсиса содрогается – и это не физическая дрожь. Никто, кроме Джеймса, никогда не целовал его руки. Он и не думал, что подобное возможно. Самому поцеловать руку даме было для него не слишком приятной формальностью, если речь шла о чьей-то жене на приёме или неимоверным счастьем, если дело касалось ручки Софии Крэкрофт. Но чтобы кто-то целовал руки ему… Это так… восхитительно? Будит в душе такой трепет и вздымает такую волну благодарности, что он с трудом сдерживает слёзы, дабы не показать Джеймсу своего состояния. Чёрт, он никак не может привыкнуть к этому. Возможно, и хорошо, что не привыкает. Френсису хочет как можно дольше испытывать нечто подобное всякий раз, когда горячие губы Джеймса касаются его руки.       - Фрэнк… Почему ты всегда надеваешь халат после… после наших с тобой… экзерсисов?       Джеймс улыбается, но в его карих глазах явно читается напряжение. Что ответить ему? Френсис молчит, не зная, что сказать.       - Тебе ведь не холодно, я знаю, - продолжает Джеймс, не дождавшись ответа. – Ты просто… Просто стыдишься? Не хочешь, чтобы я смотрел на тебя?       Наверное, он прав. Когда они смогли наконец поселиться вдвоём в этом уединённом доме, подальше от людей, от всех тревог и забот внешнего мира, чтобы принадлежать друг другу и больше никому, Френсис вообще жутко смущался своей наготы. Их первые моменты близости с Джеймсом случились на «Энтерпрайзе», который медленно, но верно вёз их в Англию, навстречу неминуемому трибуналу. Да и близостью это можно было назвать лишь условно. Первые робкие поцелуи, становившиеся с каждой новой встречей всё более жадными и требовательными. Прикосновения. Ласковые руки Джеймса и его горячие губы, доводившие Френсиса до умопомрачения. Его собственные попытки повторить действия Джеймса, чтобы доставить ему ответное удовольствие. Всё это проходило на узкой койке в промёрзшей каюте, разумеется, в одежде. Их короткие встречи урывками по приезду в Англию, когда они жили на разных квартирах и готовились предстать перед трибуналом. Бесконечные допросы, дознания, горы исписанных бумаг… У них не было возможности для полноценных встреч. Да и рисковать и без того подмоченной репутацией на глазах у всевидящего лондонского общества не хотелось. Слава Богу, на суде их обоих оправдали, во многом благодаря стараниям Джеймса Росса. Но не только его. Те немногие члены экспедиции, которым удалось спастись, в один голос утверждали, что, если бы не смелость и мужество капитана и коммандера, они все остались бы там, в этом ледяном аду.       Их оправдали во многом благодаря показаниям обоих выживших ледовых лоцманов – Джеймса Рида и Томаса Блэнки, в один голос утверждавших, что такой ледовой обстановки в этом районе не было никогда. Как будто какие-то силы нарочно постарались сделать всё, чтобы экспедиция сэра Джона Франклина провалилась. И, что только благодаря действиям капитана Крозье и коммандера Фицджеймса, им всем удалось вернуться на родину.       Разумеется, никто из выживших не упомянул о Туунбаке, чтобы их не сочли окончательно спятившими. Они заранее договорились, что будут рассказывать о нападении белых медведей, жертвой одного из которых стал сэр Джон. Только Россу Френсис поведал всё без утайки. И Росс согласился с тем, что не стоит распространятся об этом перед лордами Адмиралтейства.       Ну, а то, что его дружок Блэнки выжил – вообще воспринималось Френсисом, как чудо. Ногу ему, правда, пришлось укоротить ещё больше, за что он сам себя зовёт "Окорок", но зато теперь он, живой и бодрый, покрикивает на своих многочисленных домочадцев, сидя в самодельном кресле на колёсах, от езды на котором, по его собственному выражению, «вытряхиваются все кишки из жопы», но, опять же, по его словам, «это лучше, чем стать куском дерьма, пройдя через желудок этой твари».       И вот когда Френсис впервые смог по-настоящему остаться с Джеймсом наедине, он и почувствовал эту неуверенность. Вдруг Джеймс, увидав его без одежды, испытает разочарование или брезгливость? Эта мысль не давала Френсису покоя и заставляла прикрывать наготу сразу же после того, как спадало возбуждение.       - Да на что там смотреть? - смущённо бормочет Френсис, чувствуя, как кровь предательски приливает к щекам.       - На тебя, - отвечает Джеймс, задумчиво глядя на пылающие щёки Френсиса и продолжая поглаживать его руку. – На твоё тело. Которое мне очень нравится. И которым я хочу любоваться не только в моменты близости. Мне тогда, если честно, некогда любоваться. Не до того, - улыбается он, и от этой улыбки по телу Френсиса пробегает дрожь возбуждения. Слишком многозначительна его улыбка, слишком приятна развратная интонация, усиливающая намёк, содержащийся в словах.       - Не думаю, что я в голом виде могу быть предметом любования, - усмехается Френсис. – Впрочем, в одетом тоже.       - Напрасно, - хрипловатый голос Джеймса такой бархатный, что Френсис млеет от этих звуков. Впрочем, он не собирается так быстро соглашаться со всем, что Джеймс произносит этим голосом. Тем более что хрипловатый он теперь у Джеймса всегда. Иногда его голос просто садится – врач говорил, что слабые голосовые связки – это последствия перенесённой цинги. И, к сожалению, не единственные. Иногда Джеймс задыхается. Губы у него синеют, а сердце начинает бешено колотиться. Но сейчас такое происходит реже. А тогда, на «Энтерпрайзе», когда их нашла экспедиция Росса… Это было ужасно. Впрочем, самыми ужасными были последние дни перед тем, как их спасли. Джеймс умирал. По-настоящему. Неотвратимо и безнадёжно. Сердце Френсиса обливалось кровью, когда он видел муки Джеймса и ничем, ничем не мог помочь! Что может быть хуже бессилия? Тем более, бессилия перед лицом гибели того, кого, как выяснилось, любишь больше всех на свете. Истина, открывшаяся внезапно, в последний момент, именно благодаря страху потерять этого человека. Что может быть ужаснее? Только решение убить самое дорогое тебе существо собственными руками, чтобы избавить его от невыносимых мук.       И он убил бы Джеймса. У него хватило бы на это мужества. Господи, спасибо тебе, что Бридженс как раз копался со своими снадобьями и не успел найти бутылку с ядом! Иначе… Иначе Френсис сошёл бы с ума, закрывая Джеймсу глаза и слыша радостные крики снаружи – крики, возвещавшие, что спасение пришло.       Впрочем, шансов умереть у Джеймса было предостаточно и без его помощи. То, что он выжил, вообще казалось чудом. Всем. Джеймс не мог выжить. Не должен был. И тем не менее. Френсис был склонен рассматривать это, как некий Знак свыше и теперь не переставал благодарить Бога за такой подарок, в противовес своему прежнему безверию. Набожным, считал Френсис, становишься очень быстро, когда есть за кого бояться и молиться.       Френсис молил и молит Его за Джеймса часто, гораздо чаще, чем хотелось бы. Он делал это и тогда, когда Джеймса спешно везли на санях к кораблю, боясь, что он не выдержит и умрёт в дороге. И тогда, когда Джеймс лежал без сознания в корабельном лазарете, а он, Френсис, просиживал рядом дни и ночи напролёт, чем вызвал даже лёгкую ревность у своего друга и спасителя – тоже Джеймса. Видимо, людям с этим именем суждено играть важную роль в судьбе Френсиса. Правда, не всем, а только самым красивым… И тогда, когда ЕГО Джеймс набирался сил, с трудом глотая бульон из тюленьего мяса, жуткую гадость, которую Френсис подносил в кружке к его покрытым болячками губам… Особенно истово Френсис молился о спасении Джеймса после того, как вместе с судовым врачом менял на нём рубашку – прикосновения к телу Джеймса отчего-то сводили его с ума, будили в душе смутное беспокойство, нечто неведомое, чему Френсис тогда не находил названия. Он понимал только, что без Джеймса ему не жить. Не станет смысла.       Френсис и теперь молится за него. Часто. Слишком часто. Во время его внезапных простуд, когда Джеймс лежит в жару и улыбается ему сухими, растрескавшимися, покрытыми корочками губами. И хрипит успокаивающе: «Ничего страшного. Это пройдёт, ты же знаешь». И когда Джеймс стонет во сне от невыносимой боли в суставах (он стонет только во сне, когда не может контролировать себя). Он ещё так молод и силён. Но Арктика засела в его теле осколками льда и продолжает мучить издалека, словно собирает мзду за то, что выпустила его из своих смертельных объятий.       Впрочем, есть в этом и положительный момент. После трибунала, на котором их со скрипом, но всё же оправдали, Френсиса однозначно ждала отставка. Бесславная и безоговорочная. А вот Джеймс мог бы продолжить службу во флоте Её Величества. Но он не захотел жить вдали от Френсиса и, сославшись на здоровье, с лёгким сердцем оставил службу. Если бы не болезни, вряд ли это решение далось ему так легко. И ему, и Френсису, который не хотел висеть у Джеймса камнем на шее и быть помехой его продвижению по карьерной лестнице.       Решение об отставке далось легко. А вот смотреть на мучения Джеймса было невыносимо. Френсис и сам страдал от болей в суставах и привычно маялся печенью, но его недуги не шли ни в какое сравнение с болезнями Джеймса. Тем трепетнее и острее ощущалась Френсисом каждая его ласка, каждый знак внимания с его стороны. Страх потерять своё единственное сокровище обострял чувства до предела.       Джеймс тем временем усаживается на полу напротив Френсиса, абсолютно не стыдясь своей наготы, близко, так близко, что их бёдра соприкасаются, а дыхание смешивается.       - Ты не хочешь, чтобы я любовался веснушками на твоих плечах? – тихо спрашивает Джеймс, медленно распахивая халат на груди Френсиса и осторожно стягивая его с плеч.       Френсис замирает, не в силах пошевелиться. Он бы сказал что-то насчёт сомнительного удовольствия, но говорить он тоже не в состоянии. Слишком нежны прикосновения этих холёных аристократичных рук к его телу. Слишком мягко и волнующе скользит ткань халата, спускаясь с плеч.       Джеймс становится на колени позади него и прикасается губами к спине Френсиса. Медленно-медленно, осторожно… Кажется, Джеймс хочет методично перецеловать все чёртовы веснушки на его спине. Френсис содрогается, зажмуривает глаза и запрокидывает голову назад, словно пытается защититься таким образом от этих трепетных прикосновений.       - Что ты в них нашёл? – тихо выдыхает Френсис, чувствуя, как Джеймс спускает халат ниже, продолжая прикасаться губами к его спине.       - Они такие милые… И так зажигают меня. Хочется целовать их бесконечно, - отвечает Джеймс. – А веснушки на твоей заднице вообще сводят меня с ума.       - Хорошо, что хоть на члене их нет, - ворчит Френсис, чтобы скрыть, насколько он растроган этими словами.       - Если бы они там были, - Джеймс издаёт короткий смешок, - я бы не выпускал его из себя ни на секунду.       Картина, которую рисует при этом воображение Френсиса, заставляет его плоть мучительно напрячься. И это не укрывается от Джеймса, который успел полностью избавить его от халата.       - Так значительно лучше, ты не находишь? – говорит Джеймс, отстраняясь от Френсиса и глядя на него взглядом, полным искреннего восхищения.       Френсис не понимает, чем тут можно восхищаться. Но он верит Джеймсу. Под этим взглядом смущение в его душе тает, словно снег под мартовским солнцем. Когда Джеймс так говорит и так смотрит, что может быть приятнее, чем вызывать у него подобные чувства? И Френсис отдаётся ласкам этих рук и губ, не думая больше о несовершенстве собственного тела. Френсис знает, что после всего, что сейчас произойдёт, он останется лежать рядом с Джеймсом на тёплом мягком пушистом ковре перед пылающим камином, прижимаясь к нему всем телом, чувствуя его всем своим существом, каждой клеточкой, каждым дюймом кожи. Френсис больше не станет прятать своё тело от его восхищённых взглядов. Он знает, что любое несовершенство в глазах любящего превращается в достоинство. Им нечего скрывать друг от друга. Джеймс любит его. Это Френсис знает абсолютно точно. Любит и принимает таким, какой он есть. Со всеми недостатками, которые в его глазах становятся достоинствами. А значит – к чёрту халат! Ненужная тряпка, которая мешает быть ближе к тому, кто стал смыслом жизни, частью его самого. Ему нечего скрывать от того, для кого и сам он стал смыслом жизни.       После восхитительных - мгновений? минут? часов? – заполненных безграничными, безудержными, затмевающими разум ласками, после содроганий и восторга тел и душ, слившихся в одно целое, они ещё долго лежат на ковре перед камином, пока их внутренний жар не стихает, не уходит вглубь, так же, как пламя постепенно прячется в угли.       Они поднимаются с ковра и идут в спальню. В их доме две спальни, каждая из которых одновременно служит кабинетом. В каждой стоит кровать, рассчитанная на одного человека. Конечно, кровати эти значительно шире, чем койки на кораблях. И они прекрасно помещаются вдвоём на одной кровати. Но только тогда, когда в их доме появился ковёр с мягким пушистым ворсом, постеленный в гостиной на полу перед камином, они оба почувствовали настоящую свободу, не ограниченную никакими рамками. Ни шириной кровати, ни собственными внутренними запретами, смущением или страхами.       Зато на кровати хорошо лежать в обнимку, тесно прижавшись друг к другу и согревать друг друга своим теплом. Летом они обычно спят в спальне Френсиса – там прохладнее. Чуть только похолодает – перемещаются в более тёплую спальню Джеймса. Они не могут позволить себе одну общую спальню на двоих, опасаясь сплетен и подозрений. В доме нет постоянной прислуги – они сами готовят и поддерживают порядок. Но дважды в неделю к ним приходит женщина, которая убирает дом, покупает продукты и относит вещи в прачечную.       Когда-то в самом начале их совместной жизни приходящая прислуга готовила им еду. Однако вскоре Джеймс, несмотря на своё аристократическое происхождение, увлёкся кулинарией всерьёз. И если Френсис мог приготовить что-нибудь простое на скорую руку, то Джеймс на кухне превращался в настоящего творца. Он обзавёлся поваренной книгой и теперь баловал их обоих своими кулинарными шедеврами.       Также в доме бывает доктор – когда Джеймс чувствует себя совсем плохо. Правда, это случается редко, но и ему нельзя демонстрировать общую спальню и совместное ложе двух отставных капитанов. Да и Россам тоже. Их семья часто навещает маленький тихий дом на окраине Эйлсбери. Россу и в голову не приходит мысль о том, что его друзей могут связывать какие-то иные отношения, кроме дружеских.       Когда Фицджеймс подавал в отставку вслед за Крозье, Росс неоднократно просил его подумать и не ставить крест на карьере. Однако Джеймс был непреклонен, ссылаясь на подорванное здоровье, своё и капитана Крозье, за которым он решил «присматривать», поскольку, если этого не делать, сам Френсис очень быстро доведёт себя до состояния полной развалины. «Вы ведь знаете, как он к себе относится…» А после оказалось, что Френсису приходится гораздо чаще «присматривать» за Джеймсом, на которого их ледовая эпопея оказала значительно более пагубное влияние. «Нежным бразильским цветам не место в Арктике», - частенько думает Френсис с грустью и нежностью.       Росс, который, кажется, слегка ревновал Френсиса к его новому другу, тем не менее никогда не думал, что его связывает с Фицджеймсом нечто большее, чем крепкая мужская дружба. Такая мысль физически не могла зародиться у него в мозгу. Как, впрочем, и в мозгу самого Френсиса до того момента, когда он по-настоящему испугался потерять Фицджеймса и глубоко, до боли, до печёнок прочувствовал, насколько дорог ему этот надменный аристократичный красавчик, оказавшийся в душе таким чутким, нежным и ранимым. Позволивший ему, Френсису, увидеть всё это в глубине, надёжно скрытой от посторонних глаз под толстым слоем дерзкой, бесшабашной удали, бахвальства и отваги. Оказавший ему подобное доверие. На что Френсис ответил такой же безоглядной искренностью.       Они залезают под одеяло, не облачаясь в дурацкие ночные рубашки. Джеймс тут же прижимается к Френсису и привычно переплетает свои ледяные ноги с ногами Френсиса, который по обыкновению начинает растирать эти ледышки собственными горячими ступнями. Джеймс немного выше, поэтому голова Френсиса оказывается у него на плече, а горячее дыхание оставляет влажный след на его груди. Тем не менее Френсис воспринимает его, как ребёнка, которого нужно согревать, защищать и укрывать собственным телом от всех бед и напастей внешнего мира. Впрочем… Джеймс для него не только ребёнок. Друг. Брат. Любовник. Самое дорогое в мире существо. Он вырвал его из цепких лап Смерти и теперь готов не только беречь своё сокровище, но и биться за него до последней капли крови. С кем угодно. И молить Бога, чтобы не отнимал у него то, без чего он не станет жить.       Они могут позволить себе спать долго. И поутру бесконечно нежиться в постели, наслаждаясь тем, как касаются друг друга их тела. Прислуга завтра не придёт. Они полностью отрезаны от внешнего мира и принадлежат друг другу. Они могут ласкать друг друга, как им вздумается, без оглядки на чьи бы то ни было мнения. Безудержно, бурно, страстно. А если им станет тесно в постели, они выйдут в гостиную, разведут в камине огонь и, усевшись в обнимку на пол, застеленный толстым, мягким, тёплым тёмно-зелёным ковром с коричнево-серебристым узором, продолжат начатое – и ничто не помешает каждому из них дать любимому всё, что только можно. И даже больше. Не ограничивая себя и не думая о запретах, налагаемых обществом. Для них сейчас не существует запретов. Да и может ли хоть что-нибудь испугать или остановить тех, кто прошёл сквозь ледяной ад и вернулся оттуда живым? Только одно – не успеть. Не успеть сказать всё, что должен. Отдать то, что хотел. Прикрыть собой. Уберечь. Отогреть. Увидеть своё отражение в любимых и любящих глазах. Удивиться, насколько оно отличается от того, что видишь каждый день в зеркале. И выразить свою благодарность за всё это – всеми доступными способами.