Сам бог

Она не верит в бога. Напрочь, без полутонов, уже как минимум пару лет точно. Обращается к нему, а он её не слышит. Игнорирует. Возможно, бог в неё тоже уже не верит. Она не верит в то, что после смерти можно попасть в рай. Что если не грешить и вообще вести подобающий образ жизни, праведный и заветный, то с наступлением своей кончины ты непременно отправишься в лучший мир и будешь жить там долго и счастливо. Не верит. Зато верит в то, что существует ад. Потому что для того, чтобы это проверить, даже не приходится умирать — ад уже здесь. Вот он — расстилается по тёмной комнате, где черничный полумрак скрывает три разномастных силуэта. Вот он — в скомканных где-то под ногами вещах, в трескающем белом шуме от телевизора, в рассыпанных по деревянному столу прозрачных кристаллах. Вот он — в тягучей, отравляющей боли, в бессоннице, в желании содрать с себя шкуру, в пустых обещаниях себе, что каждый чёртов раз — последний. Эти стены слышали столько этих обещаний, что даже они уже им не верят. Потому что за обещанием всегда следует вдох. Это почти аксиома. — Это, блять, такое кристально чистое дерьмо, что мне даже жаль, — сипит парень с тёмными грязными волосами по плечи. В полумраке татуировки на его лице и шее выглядят совсем чёрными, хотя на деле давно выцвели до грязно-болотного цвета из-за дешевых чернил. Дрожащими пальцами он прижимает осколок какой-то музыкальной пластинки плашмя к столу, и треск разрывающихся кристаллов в полной тишине звучит почти оглушительно. — Что тебе жаль? — без особого интереса спрашивает у него блондинка, сидящая рядом. Когда тишину снова разрывает ломающийся под давлением кристалл, она, кажется, даже облизывает губы от предвкушения. Ей уже и не интересно, что ответит парень — всё внимание сконцентрировано на его руках, собирающих ровным сколом мелкую крошку в аккуратные сопки. Парню, кажется, тоже неинтересно, потому что вопрос он игнорирует. Его интересует только прозрачная пыль под подушечками пальцев, и, совсем немного вопрос, где он будет доставать её завтра. — Кис... — блондинка склоняется в другую сторону к девушке, залипшей в шумящий телевизор. Кабель кто-то выдернул, кажется, пару дней назад, поэтому с той минуты ящик с мягким треском шипит и показывает лишь рябящий экран. Провод обратно так никто не воткнул — вряд ли вообще заметили, да и плевать. Белый шум лучше тишины, определенно. В тишине слишком хорошо слышишь то, что ревёт внутри головы. Ревёт страшно, с надрывом. Так, что иногда хочется с хрустом проломить себе кости черепа, лишь бы достать это оттуда и успокоить. Приласкать. Всё будет хорошо. — Вик... — повторяет девушка настойчивее, мягко скользя рукой по подбородку и поворачивая на себя расфокусированный взгляд, — Всё нормально? Вика кивает. Откровенно врет и та откровенно не верит. «Нормально» — это всегда только та секунда между обычным вдохом над разломанной в порошок ледяной крошкой и более глубоким, который разнесёт эту пыль тонким слоем по стенкам мозга. Потом разнесёт и мозг. В пух и прах. В кашу. Всё остальное — это тупая постоянно рвущаяся грань между тем, когда пыль впитывается и проникает, когда до одури хорошо и чувствуешь, будто даже живешь нормальной жизнью, питаешься этими слепыми иллюзиями и тупо ждёшь, когда снова наступит знакомый ад. С ногтями под кожу, с выкрученными костями, с оглушающим ревущим криком внутри, который уже не перекроет шумящий ящик. — Ты не будешь? — с надеждой в голосе спрашивает темноволосый, когда блондинка склоняется над столом, а Вика остаётся на месте. Конечно, он надеется, что она не будет — он за такое дерьмо, наверное, готов даже убить, и отодвинуть от сопки ещё несколько крошек по ощущениям будто оторвать от себя на живую огромный кусок мяса. Вика еле мотает головой. Не отрывается от черно-белой ряби экрана, впивается в неё красными глазами, пока не становится больно. — Нам с тобой больше достанется, Ев. Вика переводит взгляд на блондинку, у которой глаза уже впитались в крошку перед собой. Ева. Девочка из примерной семьи, родители, кажется, религиозные фанатики, потому что Вика помнит рассказ, что её назвали в честь первой женщины, созданной господом. Хотели, наверное, чтобы она была послушной и покладистой, ходила в церковь там, читала молитвы и псалтырь, но видимо забыли, что именно Ева в райском саду поддалась Змею-искусителю. Запретный плод тем временем сыпется прозрачной пылью с пластинки, когда парень делит кучку на две ровные сопки. Если хотите разделить что-то действительно ровно, попросите двух наркоманов. Золотое правило — один делит, а второй получает право первого выбора, такой точности при разделении вы не получите даже от молекулярных весов. В тишине раздается два синхронных вдоха. Следом ещё два проникающих, глубоких, и парень с девушкой откидываются, почти отлетают с размаху спиной на диван, будто кто-то хорошенько прописал им с ноги по лицу. — Это создал сам бог... — бормочет темноволосый, пока взгляд уносится куда-то в потолок, — Мне кажется, я сейчас умру. Он всегда так говорит — что сейчас умрет. Никогда, конечно, не умирает, но Вика отчаянно закрывает глаза, потому что помнит это ощущение. Чистый мет дает иллюзию освобождения, будто ты больше не заложник своего тела — всё становится таким понятным и свободным, будто ты не просто умрешь сейчас — будто ты уже умер и несёшься с космической скоростью... в тот самый несуществующий рай? Наверное. Только куда бы не летел, куда бы не нёсся, с какой бы скоростью не прошибал бесконечный космос, каждый раз приземляешься с размаху и всегда плашмя всё равно в аду. Знакомом, пропахшем грязью, метом и никотином. — Кир, охуенно, это как занюхнуть чистые звёзды, — лепечет Ева, уставившись в потолок. Ей всегда хочется делить со своим парнем даже ощущения от прихода, а ему хочется делить с ней, пожалуй, ничего. Кирилл ожидаемо не отвечает. Слышит про звёзды, но у него они там свои — бесконечные и холодные, а Ева рядом — тёплая, и в обостренных чувствах этот контраст почти до тошноты. Белый шум Вике тоже уже до тошноты. Но тишина страшнее — в ней ты всегда остаёшься один. Комната пустеет вместе с зип-локом, последний кристалл лопается как мыльный пузырь и растворяется вместе с друзьями. Друзьями?! Хочется расхохотаться вдоволь, громко и раскатисто, но боится испугаться звука собственного смеха. Так давно не смеялась, что уже и не помнит, как ритмично сокращается грудная клетка на выдохе. Откровенно, много чего не помнит, например, как выглядят глаза матери, или как сминаются ямочки на щеках младшей сестры, когда та улыбается. Помнит. Конечно, она всё помнит. Особенно отчётливо и ярко, как стесала кожу на спине об ступеньку, когда её вышвырнули из родного дома. Родители, наверное, до сих пор не могут поверить и понять, как в такой правильной во всех смыслах семье могло затесаться такое отродье. У отца — звучное звание и куча наград за службу, мать — кандидат наук и преподаватель в госуниверситете, у Вики — диплом средней школы, так и не оконченная вышка и пара диагнозов в карточке, что лежит в ящике у психиатра. Съемная квартира на отшибе, прилипшая насовсем бессонница и старый телефон, в котором она периодически набирает младшей сестре сообщение:

Пожалуйста, никогда не становись такой, как я

И никогда его не отправляет. Никогда. Воздух в комнате спертый, тяжелый, он не наполняет лёгкие, а наседает на них изнутри, хочется выблевать его обратно, скрутиться до боли, чтобы горло сжало противным спазмом. Уши различают уже порядка трёх разных шипений телевизора, они сменяют друг-друга и проникают вглубь в барабанные перепонки. В голову. В мозг. Конечно, телек шумит всегда одинаково, просто она медленно и тихо сходит с ума в своём персональном аду. А где ад, там и... Стук в дверь вначале теряется за размеренным шипением, но потом повторяется ещё раз, более отчётливо. Вика поднимает голову с дивана, чувствуя, как мышцы отзываются стянутой болью. Сколько времени она провела в этом положении? Час? Десять? Телефон разряжен уже несколько дней — бесполезный совершенно кусок пластика, только и умеет, что напоминать записанными контактами о прошлой жизни. О настоящей жизни. В целом, просто о жизни, не о существовании. Она окидывает взглядом стол, где остался узор от раздробленных кристаллов, тонкие порошковые линии — странно, что Кира не втянул их носом без остатка перед уходом. Стоит, наверное, смыть пустые пакетики в унитаз перед незваным гостем, но... Стук повторяется в третий раз. И Вика различает ощутимую паузу между вторым и третьим касанием костяшек по дереву. Так в её дверь стучит только один человек. Делает несколько шагов и с щелчком замочного механизма запускает в комнату свежий воздух, только вдохнуть его всё равно не получается. Лёгкие сжимаются под пристальным взглядом, который касается почти физически, проникает сквозь, шевелит волосы на затылке. — Пустишь меня? — распадается в темноте хриплый голос. Конечно, пустит. В этом аду не хватает только бога. И делает шаг назад, отпуская руку от дверного стыка. Он проникает в комнату, буквально скользит тенью по обшарпанным стенам, мягко ступает по грязному ковру, пока она закрывает щеколду. В квартире тут же повисает звенящая тишина, первое его движение — всегда щелчок кнопки на телевизоре, второе — небрежное смахивание метамфетаминовой пыли со стола. Отряхивает руку, морщится. Будто это не он своими же руками создал десятки кило этой дряни. Будто это не на его дерьмо в слезах молятся почти все петербургские торчки. Вика наблюдает за ним из коридора. Он в её квартире выглядит как вырванный с какой-то лощённой фотографии и вставленный сюда по ошибке — не к месту, не вписывается. Слишком чистый. Как мет, раскрошенный по столу, или и того лучше. Определенно, лучше. Высокий силуэт тонет в сизом полумраке, как всегда «с иголочки» — свежий, опрятный. Тёмные джинсы по фигуре, чёрная футболка, натянутая сверху кожаная куртка с меховым воротником. Волосы стянуты в тугой хвост, но несколько прядей как всегда выбились — спадают на аккуратное лицо, мажут светлыми полосками по скулам. Часы на его запястье ловят блик уличного фонаря, когда он скидывает с себя куртку и небрежно бросает куда-то на диван, который наверняка весь стоит дешевле его простой футболки. Она разглядывает простые движения помутневшим взглядом, как через голубоватое стекло, но стоит ему избавиться от мешающей верхней одежды, запах сразу наполняет комнату и настойчиво дает понять — стекла нет, можно сделать шаг и протянуть руку. От него всегда пахнет дождём и мёдом, яблоками из всех существующих запретных садов — свежо, терпко и сладко. Опьяняюще до беспомощности, до дрожи в ногах, когда она делает шаг из темноты коридора. — Глеб. — произносит на выдохе и не узнаёт собственный голос. Не зовёт, не спрашивает. Просто как констатация факта, что он и правда здесь. Что это не иллюзия, не издёвка от гниющего сознания. Но: — Иди уже ко мне. Хрипло, но отчетливо. Почти осязаемо. И она идёт. Комната — всего десять квадратов, но становится ещё меньше, сжимается до размеров атома, когда расстояние исчезает. Сминается, крошится, стирается в труху как ледяные кристаллы. — Глеб... — имя снова слетает с губ, когда он ловит её, прижимая к себе, и кожи тут же касаются ледяные руки. Он только с улицы, за окном поёт свои песни ноябрьский ветер, и подушечки пальцев несдержанно скользят под одежду в поисках тепла. Согреются. Быстро. Всегда согреваются. Вика давится своими же вдохами, когда он так близко, что даже темнота перед глазами начинает чернеть. Когда два шага назад по изученной вдоль и поперёк комнате, когда падает спиной на диван, как падали — сколько? пять часов назад? десять? — Кира и Ева. И она бьется об заклад, что даже если сложить их приходы вместе и умножить на сто, они всё равно не видели столько звёзд, сколько сейчас срывается и падает прямо у неё перед глазами. И сколько их взрывается напрочь, навсегда превращаясь в пыль и оседая где-то на задворках вселенной, когда он коротко и шумно выдыхает. А потом прижимается к мягким губам напротив. Его губы ей снятся по ночам. Очерчивают контур, смазано касаясь, прижимаясь сильнее, заставляя приоткрыть рот и позволить мягко скользнуть языком, проникая глубже. Сплетаясь тесным касанием, влажно и горячо. До рваного выдоха в одну единственную секунду, когда он отстраняется, только чтобы тут же припасть обратно и впиться глубоким поцелуем. Зарывается пальцами в её волосы и так отчаянно прижимает к себе, а она плавится, растворяется, крошится, сама превращается в пыль. Можно растереть между пальцами и сдуть. Но между его пальцами только светлые пряди, он оттягивает ей голову назад и впивается в шею тягучим влажным касанием, всасывает тонкую кожу до багрового развода и опускается ниже, оставляя за собой тонкие влажные следы от прикосновений. А девушка под ним задыхается, умирает и воскресает заново с каждым касанием обжигающих губ. Ей жарко, тесно, слишком горячо, она не знает куда деть руки, но наощупь находит его шею, прижимая к себе. Скользит ладонью на щёки, чувствует под рукой выбившуюся светлую прядь и невесомо цепляет её пальцами, заправляя за ухо. И в этом жесте столько поглощающей, буквально отрезвляющей заботы, что Глеб останавливается. Отстраняется на несколько сантиметров и вглядывается в её глаза своими. В темноте они у него почти чёрные, завораживающие, как космос, и хорошо, что она видит внутри только звёзды, а не то, что он так тщательно пытается от неё скрыть. Но эти звёзды манят её, настойчиво тянут обратно, жалобно просят прижаться к губам — утонуть, пропасть, исчезнуть. Раствориться без остатка в этом космосе — и пусть, только вдохнуть ещё раз воздух в миллиметре от его губ — тот, что насквозь пропитан его вкусом. И она прижимается — так сильно, отчаянно и несдержанно, что он сдаётся. Разрешает ей уложить себя на лопатки — никому никогда не разрешает — и нависнуть сверху, вглядываясь в глубокую бездну. Вика невольно залипает в тень ресниц на его щеках, в темно-зелёные глаза, уставившиеся на неё из темноты, в ровный контур бледного худого лица. — Это создал сам бог... — всплывают в голове слова Киры, и она, кажется, впервые в жизни с ним согласна. Сам бог. Он сдаётся первым. Не выдерживает этого пристального взгляда и тянет ее на себя, она падает, утыкаясь куда-то в горячую кожу шею. Почти вслух стонет, вдыхая сразу без краев до одури пьянящий запах. Теряется. Забывает в миг Еву, Киру. Забывает своё имя. Только опаляющий выдох скользит будто уже у него под кожей, проникает через тонкую ткань, когда она опускается ниже. Доходит до края, запускает пальцы под футболку, тянет ее наверх, оголяя молочную кожу с тёмными рисунками. Проводит по каждому языком. Почти в беспамятстве — просто пробует на вкус, мажет языком по тонким линиям, влажно и горячо, собирает губами каждое его движение. А потом наступает его очередь пропускать вдох, потому что губы вдруг отстраняются от живота, оставляя влажную прохладу, а тонкие руки съезжают ниже и вытягивают из первой шлейки чёрный кожаный ремень. Глеб смотрит почти завороженно, как тонкие пальцы справляются с пряжкой, с щелчком отодвигая её в сторону. Маленькая пуговица поддаётся быстро, ещё быстрее с щелчком вниз скользит молния. Она вдруг снова замирает. Смотрит на него своими светлыми, кристальными даже в полумраке глазами, смотрит, будто и правда — бог. А он для неё и правда. И тянет мешающую ткань вниз, он приподнимается, позволяя стащить с себя ненужный предмет одежды, а потом тут же давится воздухом, потому что у неё во рту очень горячо и туго. Влажно. Плотно. Почти сразу выбивает из легких весь воздух. Широко скользит языком от основания члена до самой головки, возвращается обратно и повторяет это движение, раз за разом лишая его части рассудка. Обхватывает его губами полностью, плотно смыкает, скользит вниз, пока не упирается в горло, движется обратно наверх, выпускает член изо рта с характерным звуком и смотрит своими глазами так, что Глебу тут же становится мало. Мало воздуха, мало касаний, мало её. Он поднимается с дивана на ноги, тянет девушку на себя и она послушно опускается перед ним на пол. Заглядывает снизу вверх — штаны спущены до коленей, футболка задрана, оголяя живот, она постоянно сползает, поэтому он зажимает её край между зубов, а взгляд... Лучше бы ей его вообще не видеть — слишком многое можно в нём сейчас прочитать. Но она не читает, не в силах воспринимать ничего, тут же тянется руками к стоящему члену, обхватывает одной ладонью и скользит вверх и вниз, открывая рот и позволяя головке двигаться по горячему языку. Он от этого этого вида напрочь срывается, сам перехватывает ладонью член, а второй обхватывает её затылок, разворачивая её рот к себе. Она послушно открывает его шире, вытаскивает влажный язык навстречу и он несколько раз с оглушительно пошлым звуком шлепает по нему головкой. А потом просто входит. Глубоко, плотно, размыкая губы и скользя по горячему языку внутрь. Не находит сопротивления, но все равно прижимает её за затылок, в какой-то момент чувствуя, что она движется ртом ему навстречу. Он легко качает бёдрами, и язык во рту движется в такт его движениям, скользит, очерчивая головку, дразнит, играется. И он проигрывает. Во что бы они там не играли, он сдается, капитулирует. Толкается резче, глубже, насаживает податливые губы на член, и в итоге весь сжимается, как сдавленная пружина, когда выплескивает полупрозрачную жидкость в чужой рот. Он чувствует ладонью у неё за затылке — она даже не пытается отстраниться. Вытащить, подставить лицо или открытую грудь под стекающие капли. Нет. Ещё глубже прижимается, глотает без остатка, а когда он вытаскивает, проводит языком по нижней части члена и слизывает последнюю каплю с головки, от чего его ноги подкашиваются и он остаётся стоять только из-за того, что она крепко держит его ладонями за бедра. Тишина. Оглушающая. Не вокруг, а в голове. У обоих. А взгляд у неё, будто пьяный. Отчего-то такой счастливый, как нарисованный — ненастоящий, потому что таких взглядов просто так, ну... Не бывает. Там на дне светло-серых радужек точно какая-то тайна, но он в эту глубину ни ногой — отводит взгляд в сторону, ныряет в темноту. Боится увидеть там, что причина сияющих глаз проста и понятна — прячется вон где-то внутри прозрачного пакетика в карманах его джинс, которые он поспешно натягивает на бёдра. Стаскивает вниз футболку, тут же теряясь тёмным силуэтом в темноте. Только светлая ладонь контрастирует с полумраком, когда из глубины кармана на стол со звенящим стуком приземляется зип-лок. Он делает два шага к коридору, а потом останавливается. Разворачивается. Снова сокращает расстояние и нависает над диваном. Свет уличного фонаря бликует над его головой, зарываясь в светлые волосы, отражаясь и рассеиваясь переливами — и правда, икона, только упасть к ногам и молиться. Но упасть ей он не даёт, наоборот — протягивает руки и приподнимает, притягивая к себе так, что она снова стоит перед ним на коленях. Только теперь на диване, и голова на уровне груди, его ладони обвивают светлое лицо, заглядывая в глаза, а может, сразу прямо в душу. Второе. И шипящий шёпот, в котором — пожалуйста, ты только не услышь это — мольба. — Скажи мне, пожалуйста... Он всё ещё держит руки так близко к ее шее, что чувствует — не дышит, замерла, застыла. — Скажи, что всё это не ради дозы. Но что-то внутри него обрывается, ломается насовсем, когда она еле заметно мотает головой. Он кивает в пустоту. Разворачивается, щёлкает кнопкой на телевизоре, тот с глухим треском пускает по старому экрану искорку и снова разрезает тишину монотонным шипением. Уходит, не оборачиваясь. Закрывает за собой дверь, но стоит рядом с квартирой и ждёт, пока щеколда с обратной стороны не задвинется с металлическим звоном, только потом шагает к ступенькам. Уходит, совершенно точно не слыша, как девушка ударяется спиной об дверь и с несдержанным всхлипом бессильно стекает на пол. И в этих слезах, в заглушенном крике, рвется наружу немое признание. То, что он никогда не услышит. Это не ради дозы. Ради тебя. Ты, блять, и есть доза. Она не употребляет уже несколько месяцев. Чиста, как ебаные кристаллы. Ева с Кирой не нарадуются — получают бесплатно дурь такого качества, за которую торчки убивают друг-друга в питерских подворотнях. Никогда не спрашивают, где она берет деньги, чтобы покупать у Голубина, просто высасывают весь зип-лок за пару дней и лишь пожимают плечами, когда та отказывается — дура. Тупая дура — подсела не на мет, а на диллера. Угораздило же. Только вот он этого не узнаёт. Она даже под страхом смерти не расскажет ему, что больше не юзает, скорее лично раскрошит и вдохнёт при нем весь пакет без остатка. Боится, что если он узнаёт — больше не придёт. И тогда то, что съедало её изнутри полгода назад, когда последние следы кристальной пыли растворились в венах, то, что будто ломало кости и выдирало их с корнем, сдирало живьём шкуру и царапало когтями по свежим кровоточащим ранам, покажется вдруг тем самым несуществующим раем. Когда он закроет за собой дверь и больше не вернётся. Тогда и наступит конец.