Ни о чем, ни к чему

Распластанное на потрепанной коже дивана тело конвульсивно содрогается, в себя приходит на пике с гипервентиляцией. Просыпаться таким – все равно, что и не засыпать вовсе: на нет сводит любые потуги психики наставлять самофунциклирующий мясной костюм на позитивное мышление. Гарри не какая-то там размазня, разруливает ситуацию с присущей долей профессионализма – еще бы! В конце концов, не первый год топчется по этой проклятой земле. Порядок его действий выверен и надежен как сюр-ла-клифские часы, безнадежен в долго играющей перспективе – определен порядком действий при любых проблемах, в принципе: глубокий вдох через нос с задействованием мышц живота, задержка дыхания на пять-десять секунд, медленный выдох через рот; пересилить; повторить, – как и учили в группах поддержки. Он запинается на первом же пункте. Воздух в комнате тлетворен, мир вокруг болезнетворен, рецепторы в носу беспрерывно улавливают девяносто девять оттенков разложения. Гарри приводит дыхание в порядок под внутреннею мантру: «Это не стресс». По ультра особой шкале Дюбуа уровень стресса в восемьдесят три процента представляет собой точку отсчета и в любой системе принимается за ноль. Так проще смириться и так легче принять. На самом деле он и снов-то не видит, просто каждый раз просыпается за секунду до, и эта секунда запечатлевается в памяти статичным кадром, насильно втиснутым в реальность подобно фотоплевку передовой A Trigat Sunshine. Дюбуа и сам такой же плевок, только допотопный. Сорок четыре года звучат шипучкой на языке, пораженном глосситом, последние шесть лет – приговором. Человек предполагает, бог располагает – у ублюдка в любимых книгах наверняка затесалась серия о приключениях ультраправого суперкопа Дика Маллена, небесная братия носит в себе непомерное эго и тонны пафоса, а вместо ада, сюрприз, Джемрок. Гарри пора перестать факультативно изучать историю и стать таким же крутым как член Маллен. Мир в опасности: коммунисты основали культ, топят за равные права, либералы во всеоружие, сегодня-завтра пойдут по человеческому поголовью, а Моралинтерн просто-напросто скоро посадит всех людей на вечный поезд в горько-кислое ничто без всякого сладкого забытия. Очень скоро. На часах четыре-ноль-четыре до полудня. За оконной рамой мирно посапывающий да похрапывающий город напрашивается на метафорические почесушки своего пузика. Сегодняшнее постфактумное знание не сравнится со всепоглощающей, всеуничтожающей способностью Серости, однако и оно набрасывается на его обмякшую тушу предвестником конца света из старого мира – Ермунгандом. Гарри встречается с монстром лицом к лицу: броня-панцирь змия непрерывно пересобирается, глаза с вытянутым зрачком горят золотым огнем и то же расплавленное золото бежит по сетке межчашуйчатых вен. Существо стягивает туловище Дюбуа в своих кольцах почти с любовью и сипит в его беззащитное ухо тоже почти с любовью, сипит: «Ты повесился на люстре», — к своему ужасу, Гарри понимает, о чем идет речь. Под его веками краски складываются в узоры, узоры в картину, на картине болтаются чьи-то ноги по колени, обуты оные в пылко превозносимые Дюбуа крокодиловые туфли, а совсем рядом – не что иное, как опрокинутая табуретка. Логичный и понятный кадр – эта обувь и сейчас на нем, единственный галстук и сейчас отдыхает на лопасти потолочного вентилятора, однако его тело, о боже-боже-боже-боже, его тело и сейчас продолжает шевелиться, живее всех живых. Едва коснувшись шершавой шеи, Гарри уже знает –  посекретничал с иным постфактумным знанием: оная, его шея, поступила совершенно по-скотски, не переломившись в нужное время в нужном месте и многократно преумножив печаль. Вчерашний прецедент вряд ли был лучше: он подобно бродягам по-грязному убился об асфальт, совершив роковой прыжок. Половина прохожих плакала, половина прохожих хлопала, сам он, конечно же, обоссался, а соль из глаз впоследствии отказался признавать за слезы. Тягучими движениями Гарри растирает щеки в тленной надежде избавиться от усталости, но в итоге с сожалением лишь признает, что пляшущее в голове месиво образов не упорядочит даже магний. Его подсевший на наркотик организм восклицает протестами: требует своего, еще раз своего и сверх своего – он клятвенно обещает самому себе умаслить эту буйную систему нейронов часика через два-три, когда откроется недосупермаркет по соседству. Его, казалось, бесконечные запасы изжили себя еще в субботу, а до восполнения так и не дошли руки. Работа первая альфа-самка на районе, все внимание ей, ей и только ей. Дюбуа уже готов раскиснуть в говно подобно мокрому картону, когда его шаловливые руки, действующие сами по себе, – хоть какая-то его часть до сих пор на коне и действует на опережение – нашаршивают на тумбочке мятую пачку «Астры». Она могла бы прояснить его затуманенный рассудок, если бы Гарри только позволил. Не зря коробка окрашена в красный – ассоциируясь с красным крестом, она обещает беспристрастную помощь каждому, кто страдает. С другой стороны, возможно, это всего-навсего говорит об их порядочной крепости. Ничего более, ничего личного. Он прикуривает сигарету так, будто от этого зависит выживание всего человеческого вида. Прикуривает без выпендрежа старую добрую «Астру» – подарок от рабочего класса рабочему классу в суровой капиталистической стране; воистину дешевый, но оттого не менее сердитый вариант. Гарри пускает густой дым, и чуть ли не растроганный, мысленно возносит благодарность за плотную набивку гильзы, которая позволяет ему выдыхать кольцеобразные силуэты. Именно этот момент она выбирает для своего фееричного появления. — Доброе утро, Гарри. Как у тебя дела? — ее волосы блестят подобно солнцу, мягкие – такие же мягкие как и ее щеки, как и ее ладони, как и ее груди – а в глазах отражается круглый горизонт, ни одно облако не грязнит небесную синеву. Гарри деланно не обращает на нее внимания, ее не интересует его состояние, она просто развлекается. Дюбуа в свою очередь не знаком с самими концепциями удовольствия, развлечения. — Поговори со мной, ну, — она по-детски надувает щеки, но ее мордашку это парадоксально не портит. Он выдыхает следующие кольцо прямо в ее миловидное лицо; дым, к сожалению, проходит сквозь плоть – ему зачастую не хватает концентрации, о чем она ему поспешно и сообщает. Докурив, он-таки сдается, вымучивает из себя глубоко несчастное: — Доброе утро, Долорес. — О? Так ты со мной разговариваешь. Тогда хочу напомнить тебе, что люди до сих пор не имплантируют легкие, так что курить вредно. Особенно такой мусор, — она красноречиво играет бровями и указывает на пачку все еще старой доброй «Астры». — Сама ты мусор! — Гарри закономерно ощетинивается. — Чего приперлась? Ее взгляд ощутимо тяжелеет, в нем то тут, то так проскальзывают всполохи. Улыбка становится натянутой, и Гарри зеркалит ее не менее криво. Она говорит: — Ты знаешь. Дюбуа распрямляет плечи крепко сцепленных на груди рук, откидывается на спинку дивана. Смотрит на нее без тени страха, с вызовом. Размашисто кивает: — Валяй. А потом. Катись. Из. Моего. Дома. — Это просто истории, Гарри. Долорес певуче ласкает слух словами, что льются из ее рта как из рога изобилия. — По выжженной земле на коняшках «тыгдык-тыгдык» четыре всадника Апокалипсиса, — ее острый палец угрожающе покачивается в сторону Дюбуа, — среди них твой почетный номер… — Пятый, я знаю. — Тш! Ломкая улыбка милейшего Готтлиба подсказывает правильный путь и предостерегает – это не скорбь. Армагеддон придумали до тебя, за тебя и даже когда-то уже провели. — на ее слова он лишь строит преувеличенно удивленные гримасы – паясничает, но она всегда правит крепкой рукой, доводит дело до конца. — Тебе правда стоит уйти, оставить свидания вслепую с госпожой Энтропией молодым. Послушай, Гарри, дерьмо случается, этого не изменить. Дюбуа вскакивает и шипит большой рассерженной кошкой, в одно мгновение подлетает к ее призрачному силуэту и яростно выплевывает: — Не смей! Ты! Ты не имеешь права! — Будь хорошим мальчиком и сядь на место. Я еще не закончила, — но кто такая Долорес Деи, чтобы сам Гарри Дюбуа, великий и ужасный, слушал ее. В следующий раз ее мерный тихий голос взрывается ярким и громким фейерверком под его черепной коробкой. — Я сказала, сядь. Он хватается за голову и уступает, уступает только в этот раз. Он всегда оправдывается перед собой, что уступает только в этот раз. Долорес тем временем продолжает: — Я понимаю. У тебя поломанное сердце. У тебя сломался мозг. Твой язык сам по себе с собой лепечет, по венам сердце гонит далеко не кровь. По венам гонит чистые-пречистые эссенции: из ярости, из похоти и… Из чего? — Тоски, мать твою, тоски. — Спасибо, дорогой. Из ярости, из похоти и из, мое любимое, тоски. Ты кулаками крошишь стены, поочередно дрочишь в них, стираешь ими слезы с щек. Я ни на что не намекаю, милый, только лишь пью за упокой, — она перехватывает его загнанный взгляд и выдыхает одними губами, — твой. Гарри пялится в одну из неповторимых точек трехмерного пространство на пересечении траекторий его взгляда, ее губ. Гарри сдувшийся воздушный шарик. — Гар… — Уходи, Долорес. — Но… — Уходи! Я ничего не сделаю. Позалипаю в окно, позалипаю на алкашку, сгоняю за магнием, завалюсь спать. — он вздыхает и заторможено чешет уголок губ. — В произвольном порядке. А завтра снова в строй, работать как птичка. — Как вол, Гарри. Ну, хотя бы пчела. — А-аа… — машет он правой рукой. — Плевать, просто плевать, Долли. Их идиллию прерывает навязчивый дверной стук, Гарри недопонимает. Бросает короткий взгляд на настенные часы, но те в ответ качают несуществующей головой, мол, «без понятия, чувак, полпятого утра время». — Ты же никого не ждешь. — Я же никого не жду. Дюбуа поднимается с дивана и в три шага преодолевает смешное расстояние до входной группы, попутно разгоняя по внутренностям ток агрессии. Кто бы сейчас не находится по ту сторону, а спокойно он не уйдет. Гарри отщелкивает дверь, резко распахивает и, что есть мощи, наступает на собственное горло, удерживая в нем противный визг. — Здравствуйте, лейтенант Дюбуа, — с офицерского мундира Викмара неприлично льется вода прямо на ни в чем не повинный половик, и также неприлично его голос мироздание разжижает, а после закапывает пипеткой в уши Дюбуа, потому что Гарри статуя самому себе. Его голову на плечи заказывали специально с бессмертного острова Пасхи, он передразнивает про себя с совершенно каменным выражением лица: «Д-д-дрААвстВуйте лытыНаНТ ДЮБУА»! — Я заехал за Вами, так как нас срочно напрявляют в Мартинез, нет времени, я… — «Я по Вам та-А-Ак скучал! Позволите отлизать В-ваши я-яйца, с-сэр… СУКА!» — СУКА! — он эксцентрично захлопывает дверь перед носом крайне удивленного Викмара с такой силой, что со стены в углу прилетает кусок штукатурки. — И ты заткнись, чертова ода аварийному жилью, я здесь закон! Чего там хотел Жан – Гарри… даже не интересно. После того случая он в последнюю очередь готов лицезреть ясный лик непогрешимого Викмара. Особенно так скоро. «Гарри, алкоголь – это плохо». «Гарри, наркомания стократ хуже алкоголизма». «Гарри, отдай мне свое табельное». «Гарри, Гарри, Гарри…» Неблагодарный щенок. И что в итоге? Что в итоге-то? Те дети мертвы по его вине? Ебливая сучка. Сегодня Гарри Дюбуа официально мертв, воскресать не планирует. Он уже крутится на пятках, когда Долорес вновь подает голос: — Ну разве он не милашка!? — Гарри смотрит на нее как на дуру. — Что ты так смотришь? Он гораздо лучше твоей жены! — Гарри кривится еще сильнее, так, словно за раз сожрал три лимона, которые порвали его рот покруче любого поехавшего серийника и разом сожгли слизистую нахуй до жопы. — НЕТ! — Почему сразу нет-то! — Ты сама все прекрасно знаешь! — Так же нельзя, Гарри!