Зачистка

— Это ведь твой первый раз? - Мужчина в военной форме присаживается рядом. Его голос звучит по-отцовски благосклонно. — Да, командир. - Вымуштренно быстро, почти подрываясь с места, отвечает Валентин. Приказ поступил рано утром. В память врезались печальные глаза капитана, которого будто застали врасплох, и его смиренное: «Вас понял, конец связи». Внезапно все планы по продвижению в жилых кварталах были отменены, а их отряд окопался на старой позиции. Весь день они заколачивали окна и баррикадировались. Для молодого контрактника все действия старших товарищей были в новинку. Единственное, что он понимал точно, это чувство напряжения среди людей. — Это ничего, Валек. Зато завтра тебе настоящий позывной дадим. - Шерхан ободряюще хлопает его по шлему, но в голосе командира сквозит беспокойством. Когда солнце, клонясь к закату, окрасилось в насыщенный персиковый, вернулись часовые, расставленные поблизости. Пересчитывая по головам, Шерхан с силой запихивает их в помещение. Напоследок он задирает голову, обращая глаза к небу, залитому градиентом от лазурного до карминного с опахалами перистых облаков, и выдыхает: «Зараза, красиво-то как». Снаружи еще остается пара солдат. Обласканные теплыми закатными лучами, те в последний раз обходят периметр. Как церковным кадилом они размахивают дымовыми шашками, окуривая здание тяжелым полупрозрачным дымом. Не маскировочным. «Ладно, мужики до утра» - Передает командир на общей частоте другим отрядам поблизости. С ним тоже прощаются десяток голосов. - «Все - тишина в эфире». Шерхан щелкает регулятор рации, и радиопомехи затихают, уступая приятной для уха тишине. Кто-то хрустит галетами. Под самые сумерки приходит Полоз. Дым спадает с ног сослуживца белесым подолом и, как туман над рекой, ползет по грязному паркету. — На, - одними губами шепчет он и вручает Лютому догоревшую шашку. Та еще коптит, отчего квартиру заполняет странный ни на что непохожий запах. Как утопающий держится за спасательный круг, так же Лютый хватает и крепко прижимает к груди пропахший цилиндр. На оболочке из твердого картона маркировка «ДШО-Н». Вероятно, «Н» расшифровывалась как «Ночная». Стоит последнему из их отряда зайти внутрь, и громила Кирзач без посторонней помощи опрокидывает массивный, еще советский, шкаф перед дверью. Грохоча, тот неуклюже заваливается на бок и надежно перекрывает вход. Пока довольный собой Кирзач возится в прихожей, командир демонстративно выходит в центр комнаты перед подчиненными. Многие уже разбились на парочки и примостились у стен подальше от окон. С какой-то теплящейся надеждой солдаты обращают взор на Шерхана, и тот начинает говорить: — Среди нас есть новички, но я напоминаю всем, - его взгляд падает на сидящего в одиночестве Валентина, который с интересом и блаженным непониманием ловил каждое слово. – Не шуметь. Не включать рации. И ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не покидать убежище. Кто хотя бы притронется к доскам – стреляю на поражение. Все, отбой. Повисает молчание – говорить больше нечего. У окна, заваленного мебелью, стоит бесстрашный Гиря. Через крошечную щелку, он смотрит, как последние красно-оранжевые всполохи стекают куда-то за горизонт. В уголках его сощуренных глаз четко проступают гусиные лапки морщин. И когда розовое, точно кисель, небо постепенно синеет, а потом безвозвратно чернеет, доносится тихое "Уже скоро...". На часах «22:15». В обесточенном городе тьма быстро накрывает землю, растекаясь по дворам. После захода солнца в их мире, ограниченном чертой города, случается свой маленький апокалипсис. Поначалу эта ночь не отличалась от десятков других, проведенных здесь. Валентин уже успел побывать и под обстрелом вражеской артиллерии, и под снайперским огнем. Он уверенно полагал, что союзные РСЗО просто проутюжат поблизости, чтобы разворошить засевшего противника. Рядом на картонку грузно усаживается Шерхан. Настолько близко, что их плечи, мягко шурша, соприкасаются. Под шерхановским боком молодой контрактник чувствует окрыляющую уверенность. Однако длится это не долго. Прилив спокойствия, которое Валентин черпал в командире, словно по щелчку, сменяется беспричинно нарастающей тревогой. Происходящее напоминало прелюдию в фильмах ужасов, где гнетущее ожидание давило сильнее нежели любой выпрыгивающий в экран монстр. Инстинктивно рука потянулась за верным АК. Друг за дружкой остальные солдаты тоже встрепенулись, как колоски, тронутые порывом ветра. Секач судорожно зашарил по карманам разгрузки, Кирзач рвал медицинский жгут своими лапищами, Мавр обхватил колени. На этом спонтанная возня среди мужчин успокаивается. Ночная тишина вновь становится звеняще чистой. Ее разбавляет лишь прерывистые дыхание Шерхана. Валентин заслушивается. И когда его рука ослабляет хватку на корпусе автомата, из темноты доносится робкий шорох шагов. «Шрх-шрх» - шуршит трава под чьими-то ногами. Хрустит бетонная крошка. По асфальту катаются гильзы. Каждый звук, в обычное время незначительный и привычный, бил по ушам, подобно грому, будто кто-то посторонний находится не внизу под домом, а прямо в комнате. Иногда шум подошв отдалялся – расхаживал вдоль широкой многоэтажки, но всегда возвращался к их подъезду, словно зная, где конкретно засел отряд Шерхана. Он сновал под окнами безмолвно: ни речи, ни рации, как охотничья собака, дожидавшаяся стаю или хозяев. Второй появляется так же из ниоткуда, под его поступью трещит пластиковая бутылка. За ним третий. Пятый. Восьмой. После двенадцатого уже нельзя было различить. Подобно самому первому, они молчали и вообще не издавали никаких «человеческих» звуков. Был только неживой шум мусора, угодившего под ботинок. — Уйдитеуйдитеуйдите, - как мантру твердит Лютый и прячет лицо, уткнувшись в шею Полозу. Тот лишь гладит товарища по макушке и пошипывает: «Тиш-тиш-тиш». Еще никогда Валентин не думал, что может бояться простого топота. Всеми силами он пытался убедить себя, что если сидеть очень тихо, то эти чужаки, будившие иррациональный животный страх, в конце концов пройдут мимо. У него почти получается совладать с собой, и в следующий момент подъездная дверь скрипит черствыми петлями. Без электричества, открывающаяся наружу, та не была серьезным препятствием. Медленно и громко, по каменному порогу скребет ее железный каркас. — Не трогайте нас. – снова взмаливается Лютый. Видеть его, обычно дерзкого и жесткого, таким кротким пугало. Секач грубо пихает ногой Лютого в бок, как бы говоря: заткнись. Теперь Валентин понимал, почему на куцем инструктаже перед ночевкой командир упоминал про окна и двери. Точно куропатке, прячущейся в траве от охотников, хотелось взлететь и быть застреленной, так и молодому контрактнику хотелось вырвать приколоченные доски и сигануть с подоконника. А потом бежать, бежать и бежать, куда глаза глядят, лишь бы очутиться подальше отсюда. Грохот, многократно усиленный эхом, прокатился по этажам - добрались до хлама, которым военные завалили лестничную площадку. Груды мебели, сваленные общими усилиями всей «Тайги», не смогли задержать незнакомую группу и на двадцать минут. Звонко посыпалось разбитое стекло в соседней квартире, потом некто тяжелый перевалился через оконную раму. За ним ловко, словно второй этаж не преграда, следуют те, кто не желает ждать, пока завал в подъезде расчистят. Входная дверь – их последняя оставшаяся линия обороны. Сперва по ней, сдирая лак и краску, скребут длинные тонкие, кажется, пальцы. А когда ответа от солдат не следует, в дверь начинают остервенело биться. Еще и еще. Звук глухой, как от кулака или плеча, но в каждом ударе столько сколько силы, сколько в штурмовом таране спецназа. Шкаф в коридоре гремит, но натиск все же сдерживает. — Зажгите шашку, - лопочет забившийся в угол Кирзач - мужик, который мог голыми руками переломить хребет, аки князь Ромодановский при Петре. — Нельзя, - шепчет себе под нос Мавр. — Задохнемся. Кто-то считал это лучшей участью. Среди напуганных до смерти солдат, лишь один Гиря не поддавался страху. Потревоженный шумом, он заворочался на диване и повернулся спиной к сослуживцам. Сложно поверить, что Кирилл правда спит в этом ночном кошмаре наяву, пока к ним в нычку ломятся «нелюди». С потолка посыпалась штукатурка, видимо, забрались в квартиру выше, и теперь кольцо окружения смыкалось. Повсюду: сверху, снизу, снаружи и почти внутри – были они. Рыскали в поисках бреши, лаза, щелочки, через которую можно пробраться к «таежникам». Нечто большое и массивное вновь кидается на дверь. С ним в унисон бьется валентиново сердце. Оно отступает, видимо для того, чтобы взять разгон, и опять обрушивается всем весом. Почему-то вспоминаются истории дедушки про медведей-шатунов, забирающихся в избы с голодухи. Тусклая подсветка часов озаряет: 3:20. Валя жалеет, что вечером он был таким глупым и не спросил Шерхана, сколько им нужно продержаться. Вдруг неутомимая осадная машина, заходя на новый круг, останавливается. Следом стихает беснующийся в подъезде топот, и дом, минуту назад ходивший ходуном, полностью умолкает. Только передышкой это не ощущается. В воцарившейся тишине беззвучно плачет Лютый. Полоз безуспешно успокаивает свою снайперскую пару, целуя во влажный висок. Ужас, что все продолжится, никуда не уходит. Это оказывается правильным чувством. «Тук-тук-тук» - осторожно стучат по не выбитой двери одной костяшкой. Дыхание перехватывает, как перед очередным погружением в воду. — Дяденьки, пожалуйста, - из темноты зовет детский голос. — Откройте, тут страшно… Первая человеческая речь, услышанная от чужаков. Отчего-то в голову Валентина закрадывается необъяснимая жалость и стойкое желание отпереть беззащитному мальчику. Мужчина едва усиживается на месте и хочет подорваться, позабыв о предупреждении капитана. В последний момент Шерхан хватает его чуть выше колена, удерживая. Мозолистая ладонь, крепко сжавшая чужую ногу, выдает дрожь командира. — Это не ребенок, - чеканит он. От глаз не укрывается спрятанный под паркой пистолет, нацеленный на юнца. «Смерть одного лучше гибели всех» - трактует негласное правило выживания. Поддельные стенания не прекращаются еще какое-то время. Мольбы впустить имели примерно одинаковые слова. Иногда подражатель менял вариации, и мальчишка по ту сторону становился девушкой, раненным солдатом даже кошкой. А потом дикий душераздирающий вой катится с центра спального района, куда союзные войска еще не доходили. Слезливый голос имитатора прерывается. Словно повинуясь приказу или, лучше сказать, устремляясь на звук добычи, непонятные существа, то ли люди, то ли звери, то ли мутанты из хорроров, исчезают так же неожиданно и быстро, как и появились. Всю оставшуюся ночь солдаты чутко вслушивались в далекий рев, стрельбу, взрывы и человеческий крик. Ни на поле боя, ни в полевом госпитале Валентин не знавал подобного крика, исполненного первобытным ужасом. О мирняке он предпочитал не думать вовсе. Утомленное напряжением тело требовало отдыха, однако обостренные инстинкты не давали расслабиться. Даже когда опасность вроде миновала, никто из военных не теряет бдительности (кроме Гири). Если в самолете боязнь разбиться проходила спустя пару часов полета, то к этому страху привыкнуть было нельзя. Парализованные событиями ночи, они так и сидят до первых просветов в небе. *** Выйдя на улицу, Воркута первым делом крестится в сторону храма. Некоторые с облегчением вздыхают, улыбаясь новому дню. Камыш, булимик, после перенесённого стресса блюет за углом дома. Все, наконец-то, закончилось. Несмотря на то, что они все еще находились в зоне непосредственных боевых действий, при свете дня дома побитые снарядами, воронки в асфальте и прочее выглядело приветливо и красочно. От разыгравшейся эйфории Валентин с интересом осматривает двор, старательно выискивая следы. Только не находит даже отпечатка на смоченной росой, сырой земле. Лишь примятую траву. Остальные не мешают и не смеются над ним, вспоминая собственное любопытство. После пережитой ночи даже самый грубый человек, как Секач, смягчается. Только Шерхана не покидает тревога. С первыми лучами главный уходит чуть поодаль от своего отряда отчитываться по радиосвязи. Где-то через полчаса он выныривает из лабиринтов гаражного кооператива. Глаза у вернувшегося командира грустные. — «Варяг» не пережил ночь, – надломлено констатирует он уничтожение дружественного отряда. — Князь мертв. Красная заря под стать картинам о древней Руси обернулась кровавой. Скорбь закралась на лица некоторых мужчин. Понимание, что ночные крики и выстрелы принадлежали не только врагу, обдает горечью. В то время, как их друзей рвали на куски, они тряслись и радовались, что жуткая участь постигла не их. От стадного эгоизма «хоть бы не меня» становится стыдно. К Шерхану подлетает Кирзач. Наплевав на субординацию и старшинство званий, здоровая детина хватает капитана за грудки: — А Сварог?! Что со Сварогом? Добрый Шерхан не обращает внимания на несдержанность подчиненного. В безмолвном ответе он медленно мотает головой, убивая последнюю, самую мизерную и ничтожную, надежду. Раненым зверем Кирзач воет во всю глотку, в приступе ярости выдирает и отшвыривает дворовую скамейку. Пока тот переживает личную трагедию, командир Тайги переключается на новичка. Над позывным Шерхан думал долго: по старой традиции следовало почтить погибших товарищей, заодно показать родство с собственным отрядом. — Не повезло тебе, плохая ночь была, - Клавдий утешающе хлопает по плечу и чуть приобнимает. — «Курган». Так, будто монашеский постриг, Валентин получил свое армейское имя и ночные кошмары на всю жизнь.