Предыстория

Тебе пять, и женщина, которую ты знал только как маму, лежит на полу, неподвижная и бледная, бесцветная, если не считать отметин на руке. Приходят люди, говорят слова, которых ты не понимаешь, передозировка, служба защиты детей, героин. Однако имеется и то, что ты распознаёшь, что ты слышал и раньше: шлюха. Кто-то берёт тебя за руку и выводит из грязной вонючей комнаты, которая раньше была твоим домом. Последнее, что ты видишь — это белая простыня, закрывающая её опухшее лицо, и ты шепчешь пока. Но, так или иначе, она тебе никогда особенно не нравилась. *** Во сне ты никогда не покидаешь это место. Ты закрываешь глаза и засыпаешь, и всё становится тёмным, ты ничего не видишь, только слышишь странные звуки животных вдалеке и чувствуешь ледяной холод на своей коже. Какие-то штуки ищут тебя, крадучись всего в нескольких ярдах, и ты не смеешь шевельнуться (вдруг тебя заметят), и ты дрожишь, и по лицу текут скупые слезы, и всё, что ты можешь — думать и воображать, а мысли перескакивают друг на друга, мчась, царапая, наполняя твою голову- Ты часто просыпаешься с криком. *** Тебе семь, и когда твоя тётя смотрит на тебя, в её глазах плещется страх. Ты мог бы сказать: это просто игра, тётушка, ха-ха, и всё, или я слышал, как кто-то использовал это слово, не знаю, что оно означает, или даже я случайно, но она не поверит. Она увидела, какой ты на самом деле, и это пугает её, и когда ты тянешься к ней, она вздрагивает и отступает назад с искажённым лицом. Неважно. Будут другие, те, на ком можно попробовать ещё и ещё, пока ты не найдёшь подходящую маску. В конце концов, ты уже знаешь, как надо себя вести: анонимный телефонный звонок, рой социальных служб, а двумя днями спустя ты уже в детском доме, ждёшь новую приёмную семью. Раз плюнуть. *** Тебе девять, и твои колени содраны, живот болит, и вообще всё болит. А всё, чего ты на самом деле хочешь, так это дать отпор, но твоё глупое худое тельце отказывается сотрудничать, так что ты медленно и мучительно встаёшь на колени, сплевывая кровь на плитку. Мальчишки просто смотрят или отворачиваются, делая вид, что не видят — ты сам по себе, Джимми, сам по себе. Да ты и не возражаешь, ты всегда предпочитал одиночество. В конце концов, от других людей, обычных людей, толку нет. Если ты не можешь быть сильным, будь умным, говорит школьный психолог, и эта очередная старая и до жути банальная поговорка, которая как будто должна помочь, застревает в твоей голове. Ты поднимаешься на ноги, смотришь в зеркало и улыбаешься, даже несмотря на то, что из-за этого снова раскрывается ранка на губе, и тебе приходится слизывать кровь. Ты не можешь применять силу, нет, но ты можешь применять ум. Больно, когда ты это делаешь, конечно, больно, но это нормально, это просто боль, ты же знаешь что такое боль, всё в порядке. И оно того стоит: они могут не обращать внимания на царапины, небольшие ожоги и синяки — у всех детей бывают синяки, ведь они дикие и неуклюжие — но они не могут игнорировать сломанную ключицу, рану настолько ​​глубокую, что останется шрам. Грядёт наказание для мальчишек, оно неизбежно, как бы они ни протестовали, что это были не они, потому что что, насмехается директор, мы должны поверить, что он сделал это с собой сам? И ты улыбаешься. *** Тебе двенадцать, а у тебя в руке болтается слишком большой кроссовок, в носу пахнет хлоркой, и, наконец, глумление прекращается, ты прекратил его, и это прекрасно, прекрасно, кроме- Кроме того, что там был кто-то ещё, и он кричит полиции, что они ошибаются. Тёмные вьющиеся волосы, светлые глаза и старший брат, оттягивающий его назад. Он может быть опасным, этот парень. Лучше присматривать за ним. *** Кошмары никак не прекращаются, они всегда следуют одному и тому же шаблону. Тени и боль, и ты не можешь двигаться, там в темноте какие-то штуки, и твой разум крутится слишком быстро, пропуская и спотыкаясь, мысль за мыслью, и ты просто хочешь, чтобы оно прекратилось, но этого не происходит- И ты просыпаешься дрожащим, голым, свернувшись клубком. Ты разворачиваешься, возвращаешь маску на место. Надо только отогнать остатки дрожи, смыть застоявшийся пот, вычистить неприятный привкус изо рта. К тому времени, когда ты наконец улыбаешься зеркалу, в твоих глазах не видно ничего, кроме холодной насмешки. Кошмары могут оставаться в темноте, где им и место. *** Тебе пятнадцать, предстоит школьная экскурсия, скучно, да ещё и с гидом, ещё более скучно, так что ты ускользаешь и бродишь один, никем не замеченный, любопытный. Ты бросаешь внимательный взгляд на гладкие лондонские тротуары, на людей, спешащих и совершенно не обращающих друг на друга внимания, на многовековые церкви и дома, на блестящее стекло и хром, на всё, беспорядочно сваленное в кучу, не имея ни малейшего представления о структуре или красоте, и думаешь: я тебя заполучу. Ты закрываешь глаза и начинаешь планировать. *** Тебе двадцать один, а прямо перед тобой покойник — только он ещё этого не знает. Они никогда не догадываются, никогда не замечают, как это происходит, никогда не осознают поворот сюжета, вырисовывающийся за углом. — Ты Мориарти? — спрашивает он визгливо. Неверие, всегда одно только неверие; ты никогда не бываешь тем, кого они ожидают. Умоляй, произносишь ты также, как и другие, а человек съёживается и плачет. А потом бах, и весь твой костюм в крови, и ты смеёшься и смеёшься, потому что всегда думал, что это будет сложно, но это не так, это легко, а потому невероятно. *** Тебе двадцать четыре, и Лондон твой. *** Тебе двадцать семь, и у твоих ног распластался мужчина, который подозревает, нет, знает, что ты такое, и всё же не боится. Во всём мире он такой один, и он должен за это умереть, поскольку страх — это то, за счёт чего ты выживаешь; страх — это гарантия твоей безопасности. Он движется как дикий зверь и убивает так, будто родился с когтями, но опускает пистолет, ухмыляясь в подобии вызова — когда вообще кто-то бросал тебе вызов? — и он смотрит на тебя и продолжает смотреть так, будто не может оторваться, и это- -интересно. *** Он учился в частной школе и в Оксфорде, а его родословная уходит в глубь веков. У него мозолистые руки, истерзанная шрамами кожа, рваная ухмылка, сигареты, сбитые костяшки пальцев, охотничьи ножи, полуавтоматы и снайперские винтовки. В нём плещется неистовство и ярость, и безжалостный интеллект, и секс, и кровь, и глаза цвета смога. Он и банкиры, и бизнесмены, и лорды, и шлюхи, и наркоманы, и, и, и Он — Лондон. Неудивительно, что ты влюбляешься? *** Тебе двадцать девять, и в твоей постели спит мужчина, его рука обнимает тебя за плечи, большой палец прижат к твоему шраму. Он не должен здесь находиться, не должен ощущать вкус твоих губ на своих губах, твоя сперма не должна сохнуть на его бёдрах, не должно быть его злобной улыбки, предназначенной только тебе и никому больше. Не должно — но так оно и есть. Этот мужчина работает на тебя, он преклонит перед тобой колено, он убьёт, причинит боль и умрёт за тебя, сделает всё, о чём ты ни попросишь, и даже больше. Он пробрался внутрь тебя, и тебе следовало убить его в день вашей первой встречи, но сейчас уже слишком поздно. Этот мужчина в твоей постели, и он твой. *** Тебе тридцать один, и, наконец, ты видишь его вблизи, своё зеркальное отражение, свою противоположность, своего заклятого врага. Плитка блестит чуть менее ярко, чем ты помнишь, и, если ты закроешь глаза, стены всё равно будут эхом отражать твои возгласы, и это так, так уместно. Неужели я произвёл настолько мимолётное впечатление? — интересуешься ты, и тут же появляется недоверие, прямо как по сигналу. Ты улыбаешься и смеёшься, флиртуешь и кричишь, а его взгляд скользит по тебе, пытаясь тебя понять. Он недостаточно умён, но он весёлый, и ты подсознательно подбрасываешь монетку, убить/оставить в живых/убить/оставить в живых. Его взгляд оставляет тебя и — ах, да у него тоже имеется мужчина с военным прошлым в жилах и отчаянно безнадёжной преданностью. Забавно, как же так вышло. А ещё здесь пушки и снайперы, и взрывчатка, как захватывающе, и ты почти можешь ощутить обжигающий жар на языке. Это может быть то самое. Финал, достаточно подходящий, почти полный круг, но… Звонит телефон, работа, ты же не можешь покинуть Лондон просто так, не правда ли? И он может подождать, поскольку у тебя в руках всё время мира, вы ещё поиграете. *** Ты не чувствуешь ничего, кроме вкуса своей крови, своей боли. Тюремная камера пахнет раздевалкой, а что, если ты никогда не уходил? Что, если Лондон был просто сном? Что, если всё, что ты есть, это синяки, раны и воспалённое воображение? Ты смотришь вокруг и не видишь ничего, кроме страха, презрения и отвращения, и это утомляет. А потом ты чувствуешь запах травы и грязи, свежего воздуха, снова снаружи. Открываешь глаза и смотришь в пару серых, как тюремные стены, слышишь грубый голос, вернись, пожалуйста, ты, мудила, ты в безопасности, снова закрываешь глаза и опираешься на руки, которых здесь быть не должно, но они здесь, так или иначе. *** Тебе тридцать два, и твоё лицо на всех титульных страницах. Зал суда — это просто еще одна сцена — занавес поднимается, действие! — и под пятисотфунтовой рубашкой ноет шрам на ключице. Бормоча свою впечатляющую речь перед присяжными, он смотрит на тебя алчущим я-до-тебя-доберусь взглядом, и это витает в каждой секунде, в каждой его улыбке, в каждом жесте. Нет, не доберёшься, думаешь ты уже скучающе, ведь так много других пытались и потерпели неудачу, и всё, что тебе нужно, это покой. *** Тебе тридцать три, и ты мёртв. *** Тебе тридцать три, и ты жив, сюрприз-сюрприз, никто этого не предвидел, не так ли? *** Тебе тридцать восемь, и твой затылок бьётся о стену, я думал, ты умер, ты оставил меня гнить, пизда ты ебаная, и ты смеёшься и смеёшься по причине своего воскресения, правда, дорогуша.