Обладание

У легионера нет ничего своего. Его оружие и снаряжение, даже он сам, его душа и все его время — это собственность легиона. Когда ты становишься его частью, ты принимаешь это условие и отдаешь самого себя. Марку легко далась эта жертвенность. После исчезновения отца они с матерью потеряли виллу, и с той поры он шел по жизни налегке: через дядин дом, через школу легионеров, а потом со своим легионом — через Рим и Британию. Марк привык к этому и даже находил в таком положении свои преимущества. Когда тебя ничто не связывает, ты свободен. Но потом он остался калекой на чужом попечении, у которого только и было, что прощальная награда и горсть монет, и понял, что обманывал себя. Марк не был свободным — он был никем. Ничто не привязывало его к одному месту, ни для чего, ни для кого он не имел значения. Пока не появился Эска. С того дня, как он вошел в двери вслед за дядей, настороженно глядя исподлобья, Марк почувствовал прелесть обладания. Дом принадлежал дяде, свое прошлое и потерянное здоровье Марк разделил с легионами, но Эска принадлежал только ему. До того дня, как в доме появился Рабан. — Сторговал его сегодня, — сказал дядя, указывая на рослого раба, который вошел следом за ним в столовую. — Ставросу нужна помощь. Светловолосый гигант-германец не поднимал головы. Он был молод, но уже отлично вышколен. Вероятно, родился или вырос в римской семье, подумал Марк. Он оглядел раба: тот был выше его и дяди, на обнаженных руках бугрились мышцы, которые пристали кузнецу или каменотесу, а не домашнему рабу. — Думаю, он будет хорошим помощником Ставросу, — сказал Марк из вежливости. Рабан его не заинтересовал, раб был собственностью дяди, не его. Вошел Эска с подносом в руках, и германец посторонился, уступая дорогу. — Это Рабан, — сказал Марк. — Покажи ему дом. Эска поставил поднос, молча кивнул и развернулся к германцу. Тот взглянул сверху вниз на кельта — и оба застыли на мгновение. У Марка возникло чувство, будто он подсматривает за сценой, не предназначенной для чужих глаз. Так два человека в толпе обмениваются взглядами, и им кажется, что они знакомы целую вечность. Остальной мир будто исчезает, и на краткий миг эти двое остаются совершенно одни. Видеть такое — все равно что заглядывать в чужое окно, когда опущены занавеси и погашены лампы. Ты остаешься с чувством неловкости и стыда за то, что увидел что-то, не предназначенное для твоих глаз. Все закончилось так же быстро, как возникло. Взгляды потеряли остроту и блеск. Рабан опустил глаза, его лицо стало бесчувственным, как у высеченной из мрамора статуи. Эска снова надел маску бесстрастности, дал Рабану знак следовать за ним и первым вышел из столовой. Дядя, увлеченный едой, ничего не заметил. — Надо бы купить у Децимуса еще этого вина, — сказал он. — Замечательно… Что с тобой? Тут только Марк понял, что стискивает чашу до боли в пальцах. Он поспешно поставил ее на стол, боясь расплескать вино. Что такое произошло? Даже если между рабами возникла симпатия — это к лучшему. «В доме, в котором рабы не находят общий язык, не будет благополучия, как бы ни был богат хозяин», — сказал однажды дядя. И он был прав. И все же Марк предпочел бы, чтобы Эска смотрел на Рабана так же, как на него самого или старика Ставроса: будто его мысли далеко, и он не видит стоящего перед ним человека. В этот момент Марк ощутил, как то единственное, что ему принадлежит, выскальзывает из пальцев. Не отвечая дяде, он осушил чашу до дна, но вкуса замечательного вина не почувствовал.

***

Он не забыл подсмотренной сцены, как ни старался. Мысленно перебирал каждую мелочь, как человек, снова и снова растравляющий рану, не давая ей зажить. Марк понимал, что должен оставить этот порез на душе в покое, но не мог. Он начал следить за Эской и Рабаном. Даже если он глядел в другую сторону, краем глаза все равно наблюдал за ними. Скоро ему не требовалось даже этого. Марк слышал, чувствовал, куда идет тот или другой, что делает. Он злился на себя за неуместный интерес, но перестать не мог. Дядя, услышав, что его племянник отслеживает жизнь рабов с чрезмерным любопытством, наверняка решил бы, что он сошел с ума. И может, был бы прав? Наблюдения Марка не давали плодов. Жизнь в доме текла как раньше. Рабан быстро и легко вписался в нее, будто был тут всегда. Он взял на себя большую часть обязанностей Стефаноса и никогда не сидел без дела. Эска то помогал старику-рабу, то сопровождал Марка на прогулках, на которые тот стал часто выбираться. Дядя этому радовался. — Наконец ты приходишь в себя, — говорил он. Марк улыбался в ответ, но дядя, погруженный в себя, не замечал фальши этой улыбки. И очень удивился бы, если бы узнал, что племянника гонит из дома нежелание оставлять наедине Эску и Рабана. Эска казался прежним: отстраненным, словно воздвиг между собой и окружающим миром стену. Когда он глядел на Рабана, стена оставалась такой же прочной, а взгляд — обращенным в себя и равнодушным. Так почему Марку было неспокойно?

***

Однажды ночью Марк проснулся. Где-то в доме хлопнула незакрытая ставня, и громкий звук разбудил его, по старой привычке заставил насторожиться. Марк приподнялся на постели, чтобы посмотреть, не разбудил ли шум Эску, спящего в его комнате. Постель у порога была пуста. Марк приподнялся, прислушиваясь. Дом спал, на грани слышимости проскальзывали тихие привычные звуки: скрип половицы, шум ветра за окном. Вместе они складывались в размеренную, убаюкивающую музыку. Но сон уже отступил. Марк сел на кровати, потом поднялся, направился к двери, не зажигая лампу, и остановился на пороге. Темнота снаружи была гуще и тише. Как Марк не прислушивался, как ни вглядывался, он не мог различить ни шагов, ни силуэта Эски. Можно было бы позвать его, но Марк не стал. Вместо этого он шагнул за порог. Дом спал. Марк прошел мимо дядиной комнаты, откуда доносилось еле слышное похрапывание. Интересно, кто теперь несет службу в его покоях: Стефанос или Рабан? Марку захотелось заглянуть в комнату и выяснить это, а заодно посмотреть, на месте ли раб. «Безумие!» — рассердился на себя Марк. Что за мысли его посещают? Откуда-то налетел сквозняк. Марк направился вслед за ним. Дверь в сад была неплотно закрыта, слегка покачиваясь на ветру, и распахнулась от толчка. Марк неслышно ступил на террасу и огляделся. И сразу увидел Эску и Рабана. Ему нужно было уйти, но он не мог шевельнуться. Сцена, открывшаяся перед ним, не предназначенная для чужих глаз, заворожила и превратила его в каменное изваяние. При тусклом свете луны он видел тела, движущиеся в едином ритме. Мутный молочный свет выхватывал то татуировки Эски, то белоснежные плечи и спину Рабана, неустанно двигавшегося сверху. Оба пытались молчать, но стоны и тихие вскрики все равно прорывались. Эска, вцепившийся в плечи Рабана, издал долгий сладкий стон и распахнул глаза. И в этот момент увидел Марка, застывшего хромоногой статуей в дверях. Даже при скудном свете Марк увидел, как побелело лицо Эски. Он судорожно вцепился в плечи Рабана, но не остановил его, не издал ни звука, будто сам окаменел. Рабан ничего не заметил. Он продолжал все так же двигаться — но уже без свидетелей. Марк как мог быстро и бесшумно заковылял обратно в комнату. Рука тянулась вперед, нащупывая дорогу в темноте. А перед глазами стояла картина: сплетающиеся в неге тела и запрокинутое лицо Эски за миг до того, как он увидел Марка. Такое незнакомое, полное удовольствия.

***

Он не мог сказать, долго ли пролежал в постели, прежде чем Эска наконец вернулся в комнату. Раб замер у дверей, не рискуя идти дальше. Марк даже с постели чувствовал, как от Эски пахнет росистой травой, свежим воздухом и животным запахом близости. — Принеси отвар, — отрывисто велел Марк. Нога, давно не напоминавшая о себе, снова заныла. В бедро вонзался невидимый кинжал. Боль от него расходилась по телу и добиралась до самого сердца. Эска испарился в темноте так быстро, словно стал ее частью. Марк, ожидая его, зажег лампу. Ее зыбкий свет разогнал темноту, сделал мир реальнее. Вернувшийся с чашей Эска больше не казался призраком, стал живым и осязаемым. Он успел умыться, и вызывающий запах трав и близости почти исчез. Марк выпил горький отвар до капли. Боль утихла практически мгновенно, то ли от лекарства или от того, что ее затмили ярость и ослепляющая, сосущая ревность. Эска молча стоял перед ним, опустив руки — живое воплощение рабской покорности. Но смотрел прямо в глаза Марку, чего не позволял себе раньше. Когда Марк протянул ему чашу, Эска дернулся, отшатнулся. «Да он же боится», — подумал Марк. Эта мысль принесла мимолетную радость, сменившуюся стыдом. Радоваться чьему-то страху — как низко он пал? — Как давно это длится? — спросил он. Эска смотрел упрямо и молчал. — Я могу сделать с тобой, что захочу, — сказал Марк, стараясь чтобы голос звучал спокойно. Молчание. — Или убедить дядю сделать что-то с Рабаном. На этот раз Эска дрогнул. — Три месяца, — сказал он еле слышно. Как только Рабан появился в доме… Марк откинулся на кровати, разглядывая Эску. — Сегодня это закончится. Эска молчал, так что Марк повысил голос: — Слышишь меня? — Да, хозяин, — ответил Эска. Он подчеркнул голосом последнее слово. Марк чувствовал облегчение, настолько огромное, что оно затмило обиду и злость. — Вот так, — сказал Марк, ставя точку. — Ты принадлежишь только мне, запомни. — Я думал, хозяин не будет против, — заговорил вдруг Эска с явной насмешкой, — отдать Рабану то, что не берет сам. Вспышка ярости ослепила Марка. Он вскочил, как зверь, дернул Эску к себе. Он до последней секунды не знал, что будет делать. Ударит, быть может, или убьет. Вместо этого Марк, стоило Эске оказаться в его руках, впился в искривленные злой усмешкой губы. Марк раздвинул их языком и грубо вломился в рот. Руки Эски уперлись ему в грудь в тщетной попытке оттолкнуть. Ярость и желание придали Марку сил. Он удержал Эску, наслаждаясь ощущением горячего тела в своих руках. Постепенно Эска перестал сопротивляться. Его руки прижимались к груди Марка, не пытаясь оттолкнуть, его рот покорно принимал жесткий поцелуй. Но стоило Марку отстраниться, чтобы вдохнуть воздуха, Эска пребольно укусил его за нижнюю губу. Марк почувствовал вкус крови, утихшая было ярость вспыхнула нем снова. Он хотел встряхнуть Эску, но взглянул ему в лицо и остановился. Тот продолжал улыбаться зло и болезненно. А следом раб поцеловал его сам, да еще и обнял за шею, открываясь и отдавая всего себя. Хмелея от поцелуя, Марк опрокинул его на постель, задирая тунику и ощупывая тело Эски. Нашел еще влажное, растянутое отверстие, попробовал его пальцами — и окончательно утратил контроль. Опираясь на колено здоровой ноги, Марк упал на Эску, как до этого Рабан, и вторгся в его тело. Проникновение вышло болезненным для обоих, но Марк не остановился, пока его член не оказался полностью внутри Эски, в сладкой и волнующей тесноте. Плоть Эски неохотно поддавалась его натиску, расходилась, принимая в себя. «Вот так, — думал Марк, — впусти меня, покажи, что ты мой». Он смял поцелуем губы Эски, ловя ответный стон, и толкнулся в него снова, стискивая пальцами бока. Эска запрокинул голову, захлебнувшись тонким, жалобным криком, и тут же зажал себе рот. Он стонал в ладонь, глядя на Марка повлажневшими темными глазами и двигая бедрами в такт его толчкам. Член Эски прижался к животу, алая головка с каплем семени напоминала цветок с росой. Марк твердо решил, что попробует ее на вкус и доведет Эску до исступления, заставив снова кусать ладонь и давиться криком. А пока он двигался все чаще, ощущая приближение оргазма, пока наконец не извергся. Тот кончил следом, вскрикнув в голос и запачкав их обоих. Обессиленный Марк лег сверху, махнув рукой на неудобство. Он чувствовал, как простыня под ними мокнет от семени, которое медленно выходило из тела Эски. Его семени! Он непременно посмотрит, как это происходит, но потом, у них еще будет время. Эска повозился, устраиваясь удобнее, наконец обхватил его руками и ногами, заключая в объятья. — Больше никогда, — сказал Марк, продолжая прерванный разговор, — не смей приближаться к Рабану. — Тогда позаботься, чтобы мне не захотелось, — насмешливо сказал Эска. Марк поймал его открытый вызывающий взгляд, рассмеялся и приник к его губам, чувствуя прилив желания пополам с радостью.