Молчание

Он горько усмехается. Казалось бы — бред. И насколько хуже ему становится, когда он в подкорках своего подсознания находит причину в лице одного человека? Лишь Эйлеру известно (и совсем немного Анри). Привыкнув к саркастической реакции, как подобает типичным примерам в исследованиях психологов о нигилизме (точь в-точь. Он посредственен?), Чарльз к первым лепесткам с кашлем отнёсся скептически. Если уж со Скарлетт живёт, — пускай и благодаря таблеткам, которых для ханахаки ещё не изобрели, — то и с этой "простудой" сможет. Правда ведь? Может, ему стоит увлечься ханакотобой? Даже если он не собирается разбираться в себе и своих чувствах, то хоть сможет нарисовать высокоинтеллектуальное, глубокомысленное цветочное гуро, которое, возможно, кое-кому понравится. Тому, от кого это одобрение хочется получить больше всего. Речь даже не о Матери сейчас. Крайне неудобно печатать, когда у тебя из-под ногтей вырастают цветы. Они противные, некрасивые, совсем-совсем мелкие; но не сравнится это с отвратным чувством, когда понимаешь, что у тебя внутри руки, под исщипанной кожей, прорастают бутоны, доползая и замирая под ногтями; в редких случаях — вылезают ещё дальше, и приходится их состригать: после пары неудачных попыток вытащить их с помощью медицинских ножниц, Чарльз решил ограничиться оным. Противно. Но хоть в чём-то должны быть плюсы, верно? Например, рвота с кровью и цветами хорошо очищала организм от грязи (по крайней мере, в это верил Эйлер). А цветы под ногтевыми пластинами выглядели, как нарисованные лаком: Анри и её подруги-не-разлей-вода оценили. Вот бы ему ещё и руки, о которых не тянет блевать… А ещё, тянет на кое-что другое. Чарльз уже, конечно, смирился, что наиболее лёгким и понятным способом выражения эмоций является творчество (в его случае, написание никуда не годящихся фанфиков), — потому идея написать о своей "небольшой проблеме" в завуалированной, естественно, форме, пришла довольно быстро. И он даже почти не надеялся, что кое-кто особо внимательный заметит. А ведь он в любом случае заметит. Привыкший анализировать (чужих, чуждых, но уж очень интересных) людей интернет-собеседник пишет первым, как только "Шарлотта", с её милыми текстовыми смайликами и нарочито клишированно-добрым характером заходит в сеть. Простое беспокойство, свойственное хорошему-другу-порядочному-гражданину, а приносит так много эмоций. Странно. «Слишком хорошо меня знает». Вот бы Чарльзу знать о нём столько же. Цветки прорастают ещё дальше, и теперь у Эйлера хроническая заложенность: он постоянно чихает, ковыряется в носу, достаёт лепестки, прилегающие к коже внутри. Стебли травмируют внутренности, крови ещё больше, и даже одноклассники, вроде, начали относиться к нему по-иному… «Из жалости». На одном уроке, например, цветы начинают медленно прорастать в печени, причём не абы как, а разрывая плоть, прорываясь внутрь, чтобы заполнить. Естественно, они же растут в лёгких, а во всех остальных органах (и во внешнем мире, если можно и таким образом выразиться) появляются, когда одного хранилища становится мало. — В крайних случаях, когда в отношении людей друг к другу что-то меняется, но в худшую сторону, они могут начать расти и в другом месте, — подытожила обеспокоенная медсестра, помогая лежащему на неудобной, но хотя бы чистой больничной койке Чарльзу приподняться. Осознание того, что она читала эту лекцию настолько долго, что пациент потерял счёт времени, кое-как укладывалось в голове, — но это, к счастью, был не наш случай. Скорейшего выздоровления. «Ага, к счастью». Его навещает только Уорхол, которая, на удивление, выглядит скорее обеспокоенной, нежели чем сердитой. «Она волнуется. Си, возможно, тоже», — наверное. А с возвращением к привычному быту прибавились и новые проблемы: в глазах. В чёртовых. Глазах! Утро, как говорится, начинается вовсе не с кофе, а с открытия глаз и осознания, что ничего не видно. И ужасного ощущения липкого, шипящего страха, когда он убедился, что разомкнул веки, и глаза его застилает гладкое, слоистое, мерзкое нечто. Желудочный сок тогда уж очень сильно обжигал горло, а в школу Эйлер не пошёл; решил всё-таки посмотреть: что же эти отвратные цветы значат. Это была не амброзия, понятие которой, по мнению Чарльза, для Си подходило; не анютины глазки, которые его собеседника также описывали; не гибискус, которым можно было бы описать его характер (целенаправленно придуманный и сконструированный для наилучшего взаимодействия с обществом); то была голубая имопея, в сравнении с которой даже ирис не казался каким-то неясным. На перемене Генриетта хватает его за рукав и утаскивает на лестничную пустующую площадку. Освещение здесь слабое, лампа, святящая этим противным жёлтым (лучше бы здесь был слепящий белый) слабо мигала, и в такой обстановке Уорхол выглядела особенно устрашающе. Она не отчитывает. Не ругает. Просто в своей, как обычно, манере, просит признаться "тому" человеку наконец. Как будто Эйлер её услышит. Отсиживаться в больнице надоело, и он, пользуясь принципом слабоумие-и-отвага-вот-девиз-героев, взял небольшой нож, и разрезав небольшую часть кожи на руке, попробовал вытащить имопеи самостоятельно. Естественно, оборвать стебель он и не надеялся: просто срезать мешающие бутоны, начинающие выпирать из-под кожи. Рука сильно кровоточила и он очень боялся микробов, но хоть избавился от чувства, что что-то (не любовь) съедает, как голодное животное и не давится. Только изнутри. Надоелонадоелонадоелонадоелонадоелонадоелонадоело Пускай Чарльз будет до самой смерти ругать себя за такую слабость, пускай цветы когда-нибудь доберутся и до его сердца и мозгов, пускай он уже не может больше жить так — Он, верно, никогда не узнает, что Си по утрам тоже выковыривает из своих век лепестки эрики, хорошо описывающей его (в отличии от примеров Эйлера) — ведь обозначает она одиночество.