***
Я узнаю его шаги еще до того, как замечаю растягивающуюся по дощатому полу террасы тень. Идет неторопливо, но ничем не выдает своего смятения, а вот мне хочется удавиться: многократно усилившееся похмелье нестерпимо сильно давит на грудь. Да, дело именно в этом, потому что настроение не может быть хорошим, когда вот-вот вывернет наизнанку. — И что это за херня была там? — спрашиваю, лениво растягивая слова. Ни ветерка, но вид уснувших под ночным теплом гор умиротворяет — звучу как незаинтересованный разговором, а сам ловлю себя на паскудном волнении. Скарамучча не подходит слишком близко, останавливается чуть поодаль и, как я, облокачивается на перила. Косясь на него, едко усмехаюсь. — Я-то пьян и завтра не вспомню о случившемся, а тебе с этим бесконечно долго жить, — злорадствую, а за грудиной печет. — Если сможем оставаться продуктивными соратниками после этого — отлично, если нет — ну и насрать: ни мне, ни тебе это не нужно. — Выдыхаю и решаюсь повернуться к нему. Отстраненный такой — бесит своим напускным равнодушием до дрожи в мускулах. — И не думай, что сможешь шантажировать меня или что-то в этом духе. Ничего не произошло — всего лишь гребаный поцелуй, чтоб его! Спьяну я могу поцеловать хоть хиличурла, так что… — А я и не хочу забывать, — еле слышно проговаривает Скарамучча. Взглядывает на меня, бесстрастно, как манекен, смотрит в глаза какое-то время и отворачивается. — Можешь спать в номере. Ворчу: — Как будто мне нужно твое разрешение! — Отталкиваясь от перил, я делаю несколько шагов прочь. — Пожалуй, переночую где-нибудь, где нет тебя. — Ожидая… ожидая хоть чего-то, смотрю на его спину и, вопреки сказанному, направляюсь к нашей комнате.~
6 мая 2022 г. в 22:03
Если терраса постоялого двора «Ваншу» гудит до поздней ночи, полнясь гомонов голосов гостей, то возле спальных комнат, скрытых за плотно закрытыми дверьми, царит прямо-таки пугающая тишина, лишь изредка нарушаемая скрипом половиц.
Меня шатает. Сосредотачиваясь на звуке своих шагов, чтобы не растерять остатки концентрации, мысленно благодарю Архонтов за то, что владельцу хватило ума оснастить заведение подъемником: у меня, здорово захмелевшего, не было бы ни шанса дотащиться до верхних этажей без него. Впрочем, я мог не возвращаться… Не особо хотел, так как отлично проводил время в компании человека, видеть которого (всегда безупречного) нетрезвым, пусть и слегка, нетрезвыми глазами, в которых аж двоится, — чудо, каких поискать; да и Чжун Ли любезно предложил переночевать у него. О, до чего же смелые мысли о вариантах совместного времяпрепровождения закрались в мою пьяную голову, когда гипнотизируемый его пристальным взглядом, я расслышал томное: «Ты можешь остаться, если посчитаешь нужным». Если посчитаю нужным… Ох уж этот змей, соблазняющий с особым изяществом, тактом. Я уверен, он знает, что мне нужно, как знал в первую встречу, что я обманщик. Мои слова, случайные прикосновения к рукам, плечам, попытки напоить его, увенчавшиеся лишь тем, что я в дерьмо, — все это проявления далеко не обычного «соскучился». Я оказываю ему внимание, и, если мне не чудится, он благосклонен к моим намерениям. Однако никаких провокационных двусмысленностей: Чжун Ли слишком порядочен для подобных вольностей — он попросту предложил мне переночевать у него, как это не предложил бы никто другой.
Правда, не исключено, что мое восприятие ситуации — результат опьянения, и в действительно мы бы лишь продолжили общение (Чжун Ли — отменный собеседник и единственный человек, которого мне не хочется прерывать), сыграли бы во что-нибудь и разошлись по разным спальням. Неплохо, но недостаточно хорошо. Впрочем, я умею быть настойчивым и, если забыть о казусе во время последней миссии в Ли Юэ, всегда добиваюсь своего. Тягаться с мудростью божества — та еще заморочка, но, возможно, заполучить его я хочу чуть больше, чем хотел заполучить Сердце Бога.
И все же я отказался. Почему? Во-первых, потому что дурак — с этим ясно. А во-вторых, за дверью, ведущей в одну из гостиничных комнат, которую я чудом опознал как свою и теперь, игнорируя головокружение, направляюсь к цели, остался мой… Напарник? Компаньон? Не знаю, как назвать, но знаю, что его, точно взбалмошную псину, нельзя оставлять без присмотра. Он и без того не слишком обрадовался перспективе провести день взаперти, пока я — буду честен — развлекаюсь с тем, кого безопаснее считать врагом, однако с моими аргументами все-таки согласился: не хватало вляпаться в неприятности (а этот со своей вспыльчивостью может) до того, как появление двух Предвестников в Ли Юэ перестанет быть секретом.
Неторопливо приближаясь к двери, я молюсь, чтобы Скарамучча мирно спал.
Звон ключей в моей руке вынуждает жмуриться — слишком громкие: видимо, я начинаю испытывать похмелье от первого осушенного за сегодня бокала, пока еще опьянен последним. В замочную скважину с первого раза не попадаю — хорош стрелок! Усмехаюсь над самим собой и совершаю еще несколько тщетных попыток. Интересно, пригодилась бы мне моя меткость сегодняшней ночью, если бы не засранец за дверью? Впрочем, кажется, я бы распластался по первой попавшейся горизонтальной поверхности и позволил делать с безвольным телом что угодно.
Когда замок послушно щелкает, испытываю схожие с оргазмом восторг и облегчение. Толкаю дверь и из слабо освещенного коридора попадаю в абсолютно черную комнату, силуэты немногочисленной мебели в которой различаю только благодаря лунному свету, кое-как пробивающемуся сквозь задернутые занавески.
Духота. Ни на чем не фокусируясь, я вдыхаю что есть силы эту духоту, обманчиво сладко пахнущую ягодами, и, войдя, прикрываю дверь. Удовлетворение от мысли о том, что прямо сейчас завалюсь на свежую постель, исчезает, когда чувствую, что в затылок упирается осязаемый взгляд — такой, от которого мурашки по спине.
— Долго, — звучит вроде бы не зловеще — эдакий итог рассуждения, но я знаю, что Скарамучча раздражен, а потому тут же раздражаюсь и сам. Закатывая глаза, оборачиваюсь.
О, он не спит. Скрестив ноги под собой, восседает по центру кровати и, стиснув зубы, смотрит на меня со снисхождением и неприязнью — мрачная фигура, источающая чистую, незапятнанную хоть чем-нибудь хорошим ненависть.
Признаться, наши чувства взаимны: я не нравлюсь ему, он не нравится мне. Совсем. Скарамучча — создание агрессивное, исключительно беспринципное; такому, как он, ни при каких обстоятельствах нельзя доверять, подставлять спину, а мне вроде как надо бы, потому что уже который раз работаем в паре. А помимо обладания такими прекрасными качествами союзника как отвратительный характер и полное отсутствие манер, он еще и жаден до почитания — в его присутствии приходится следить за языком и слать его на хрен чуть реже, чем постоянно.
— Не твое дело, — бросаю в ответ.
Провожаемый его пристальным, как у голодного хищника, взглядом пересекаю комнату, подхожу к окну и распахиваю настежь в надежде ощутить прохладу, однако ночной Ли Юэ беспощаден. Делаю несколько глубоких вдохов. От наблюдающей за мной пары глаз мне не по себе, как не по себе от существования Скарамуччи в принципе, но жаловаться на обстоятельства не приходится. Мысленно плюю на него и продолжаю наслаждаться открывшимся видом. Черт, а я скучал по всему этому…
— Я знаю, где ты был, — процеживает сквозь зубы. — С кем ты был знаю тоже.
Фыркаю: мол, не напугал. Впрочем, отмечаю, что в его «с кем» злости будто бы больше, чем в остальном.
Пожимаю плечами, дотошно исследуя взглядом еле различимые огни вдалеке. Они кружатся (то ли вихрь у меня перед глазами) и убаюкивают, подобно игрушкам над колыбелью.
— Я и не скрывал.
Думаю, хитрая крыса возле меня что-то поняла еще тогда, когда мы прибыли в Ли Юэ и ничем не примечательный консультант ритуального бюро «Ваншэн» встретил нас в гавани, чтобы поприветствовать и сопроводить до извозчика. К слову, я не сообщал Чжун Ли о прибытии — если хочет, он узнает о таких вещах самостоятельно одному ему известным способом: то ли банальная проницательность, то ли уникальное умение Бога. В целом, мне все равно, как он это делает, — важно то, что мы увиделись по его инициативе, и теперь неясно, кто хотел этого больше.
Помню, я был чертовски зол, когда покидал город после своего провала (условного, ведь на деле-то я сделал все, что от меня требовалось: остался в дураках). Злился на себя, на него, на Синьору — злился настолько, что готов был рвануть обратно, ослушавшись всех приказов, только для того, чтобы двинуть по самодовольной физиономии. Но мы встретились вновь, и обида иссякла. Знаю, что размяк (заулыбался, затараторил невпопад), и, полагаю, Скарамучча знает об этом тоже. В его маленькой голове ворочаются невообразимые мысли, складывающиеся в еще менее вообразимые умозаключения; наверняка он сделал несколько выводов и поэтому смотрел на Чжун Ли с вызовом, словно догадывался, что тот не настолько прост, как кажется. Отдаю должное: этот сопляк и с Архонтом не побоится схлестнуться просто для того, чтобы убедиться, что может. Ну а Моракс уделил ему ровно столько внимания, сколько и любому другому человеку в гавани, кто не я: был вежлив, но не более.
Поворачиваюсь к нему, смотрю на испещренное тенями совсем юное лицо, в царящей серости кажущееся болезненно осунувшимся; слушаю, как поскрипывают его крепко сжатые челюсти, как натужно дышит (не знал, что ему нужно это делать).
— Что? — спрашиваю, разводя руками.
— Хорошо провел время? — прищуриваясь, выдавливает из себя он.
Твою мать. Я провожу рукой по лицу, волосам: вот только подобных сцен мне не хватало! Знаю, что Скарамучча прожил долгую жизнь, но выглядит он как подросток и ведет себя соответственно. Вот уж подфартило связаться… Интересуюсь у самого себя: на кой хрен подумал о нем и вернулся в гостиницу? Не славлюсь же милосердием...
— Мог бы лучше, если бы не приходилось нянчиться с тобой.
Парень выплевывает что-то нечленораздельное — какую-то желчь, и, сгруппировавшись, принимается выбираться из кровати. Никакой грациозности, которой обычно охотно бахвалится, — так бывает, когда эмоций в нем становится больше, чем может вместить. Пахнет жареным. Меньше всего хочу сталкиваться с заведенным ублюдком лицом к лицу, а потому спешу к гардеробу, открываю и, глядя внутрь, начинаю раздеваться. От пиджака несет алкоголем — вонь, смешивающаяся с жаром, такая, что тянет блевать.
— Так вот как ты работаешь, — тянет Скарамучча. За спиной его голос звучит особенно пугающе, но мне-то бояться нечего — испытываю лишь легкий дискомфорт, как от жужжания комара над ухом. — Знаешь, неудивительно, что ты провалил то задание, — безуспешная попытка задеть. Синьора не потрудилась разъяснить кому-либо детали случившегося со мной здесь, а слухи ходят разные и по сей день; мелкому говнюку, конечно же, приглянулся тот, согласно которому я не справился с дохлым Архонтом (о, позор мне) и прибегнул к помощи Восьмой. — Хочешь пасть еще ниже? — Он глубоко вдыхает и чеканит, как по учебнику: — Непозволительно вступать в связь с кем-либо, если этого не требуют обстоятельства, а ты, я вижу, с завидной покладистостью вылизываешь зад зазнавшемуся умнику. Нашел в его дырке что-то поинтереснее Сердца Бога?
— Заткнись, сопляк, — шикаю на него и с бесшумным стоном хватаюсь за голову: гудит зараза. А сопляк, однако, зрит в корень: я увлекся очарованием Чжун Ли тогда, заинтересован в его компании сейчас, но, бесспорно, задание для меня превыше всего. — Задание для меня превыше всего, — озвучиваю первое пришедшее в голову и, расстегнув рубашку, беззастенчиво принимаюсь за ширинку.
— Любопытно, как ты будешь оправдываться, когда я доложу о твоей некомпетентности? За предательство казнят, а ты уже сегодня, я уверен, наболтал чужаку на отсечение головы. — В приторной сладости, исторгаемой его ртом, яда больше, чем в самой смертоносной змее. — О, как расстроятся твои родные, когда твоя окровавленная башка покатится к их ногам. Малыш Тевкр будет безутешен, но не волнуйся: я великодушен и обязательно позабочусь о его благополучии в память о нашей с тобой… дружбе.
А вот это, сука, перебор!
— Ну-ка заткни пасть! — оборачиваюсь так резко, что в глазах мелькают точки, но ворот наряда Скарамуччи обнаруживаю безошибочно и до жалобного скрипа ниток сжимаю в кулаках. — Можешь называть меня, как хочешь, измываться, как тебе вздумается, да хоть рожу мне разбей, но семью мою даже упоминать не смей! — Ору, как умалишенный, — тонкие стены ходуном, но, даже не пытаясь сдерживаться, трясу гребаную куклу и продолжаю: — Понял? Понял меня, кусок дерьма?!
На меня, бестолку беснующегося, смотрят два синих глаза, заволоченных бархатными зрачками, которые можно было бы назвать красивыми, если бы не плещущаяся в них неуемная жажда портить, осквернять. Тварь передо мной — воплощение всего самого омерзительного, и она с виртуозной изворотливостью добирается до всего самого мерзкого во мне.
— Убери руки, — едва размыкая губы, выталкивает из хрипящей груди Скарамучча. Его чуть теплые пальцы стискивают мои горящие от напряжения запястья. Давит, но недостаточно сильно, хотя запросто может переломать мне руки, не сомневаюсь.
Терплю боль, исступленно глядя на его излишне изящное для маньяка лицо, шумными выдохами шевелю черные ресницы и, наконец, разжимаю пальцы. Отшатываюсь, соображая, что творю какую-то херню: его не запугать ни словами, ни силой, а моя реакция лишь выдает слабость и хмель в крови. Раскрасневшийся, в скособоченной рубашке и с расстегнутыми штанами я похож на психа. Скарамучча распаляется все сильнее тоже (удивился бы, не будь я сейчас пьяным болваном), будто бы один мой вид, мой взгляд сверху наэлектризовывает его.
— Какое тебе дело до того, где я и с кем?! — выпаливаю громче, чем хотелось бы.
Он морщит нос, противно скалится.
— Никакого!
— Тогда не веди себя как ревнивая сука! — меня несет, никак не унимаюсь. — Обижен, что ли, что я провел время не с тобой?!
Его лицо вспыхивает, преисполненные каким-то отчаянным безумием глаза округляются.
— Ничерта подобного! — значительно повысив голос, Скарамучча чуть ли не взвизгивает. — Меня бесит этот сраный город с его сраными жителями, бесишь ты, мудак, со своим высокомерным дружком! — Непроизвольно вскидывает руки, но последним усилием воли заставляет их, как шарнирные, повиснуть вдоль тела. Кривится. — Я не хочу работать с таким, как ты, видеть каждый день твою нахальную физиономию. Ты мне не нужен! Мне вообще никто не нужен! О, и впредь можешь делать что угодно и с кем угодно, потому что я не собираюсь торчать тут и жда… — Он осекается и, ошарашенный, словно бы его грудь внезапно пронзила стрела, касается щеки. Я смотрю на катящуюся по ней слезу с изумлением тоже: не думал, что он способен плакать, как не думал, что наша мелкая стычка — повод.
Несколько секунд тишины, не дышим даже.
— Пошел ты! — ядом плюется Скарамучча. Взбешен, но растерян: неловко отступает, моргая быстро-быстро.
Я вижу слезы, стоящие в его глазах, нервно усмехаюсь — дурак, а он аж багровеет, хлюпающим носом жадно втягивает воздух, кажется, попросту захлебываясь вставшей поперек горла жижей. Такое случается с маленькими детьми: в немой истерике они не могут сделать ни вдоха из-за рвущегося из груди надрывного вопля.
Это неуместное сравнение меня почему-то… умиляет? Вот только гнев на полное отсутствие понимания, что, блять, происходит, обухом бьет по голове: какого хрена этот засранец разрыдался при мне?
Я ублюдка недолюбливаю — факт, но последнее время мы вынуждены были сосуществовать вместе, и я даже начал привыкать к его диким выходкам, а он — готов поклясться — изредка улыбался мне, однако не здесь, в Ли Юэ, где я позволил себе отнюдь не дружеское общение с кем-то другим. Мерзкая догадка липнет к черепной коробке — пытаюсь выдавить ее, точно гной из раны, кончиками пальцев до тупой боли сжимая переносицу, но черта с два!
Злюсь. На него. На себя. Не хочу чувствовать гребаную вину за черт знает что, да и вообще решать что-либо тогда, когда мог заниматься гораздо более увлекательным вещами с гораздо более привлекательной персоной. А он ноет, ноет, ноет…
— Угомонись! — настигая в пару шагов, хватаю за плечи и как следует встряхиваю. Как оказывается, весьма ощутимо — зубы Скарамуччи клацают друг о друга, с секунду он смотрит на меня недоуменно, а затем всего его будто бы перекашивают мышечные спазмы. Зрелище так себе…
— Я тебя прикончу! — выкрикивает он. Брызжа слюной, визжит бешено, неистово. Стремясь заткнуть ему рот, сгребаю в охапку, тянусь ладонями к искаженному воплями лицу. Он, сучонок, мелкий — мне справиться с ним несложно, но вертлявый, лягается: несколько раз ударяет острыми локтями, отдавливает мне ноги. Затылком прикладывается о мою грудь — терплю. — Пусти! Дай мне тебя грохнуть, гнида! — Его трясет, и эта дрожь, словно электрический заряд, сотрясает и меня. — Ненавижу! Ненавижу тебя!
Он рычит, как зверь, чуть ли не кусается, пытаясь вырваться, а я, борясь, отчетливо представляю, как буду виновато улыбаться соседям и оправдываться перед хозяином гостиницы, который абсолютно точно выставит вон обоих. А появиться на пороге дома Чжун Ли с истеричным придатком, жаждущим прикончить и меня, и его впридачу, — предел, сука, мечтаний. Вот дерьмо!
— Да хватит! — сам я, однако, ничуть не тише. — Хватит, придурок! Что с тобой не так?!
Прижимаю его колючие лопатки к диафрагме, он ненароком задевает своими тощими ягодицами мой член — раз, другой. У меня аж привстает от его отчаянных стараний… Блять, погань какая! Спешу оттолкнуть от себя, чтобы лишить разгоряченное алкоголем тело повода возбуждаться, а фантазию — настаивать на желании заткнуть ублюдку не только рот, и вдавливаю в ближайшую стену, уперев предплечье в тонкую шею. Нажму сильнее — переломится. Убить меня, начав, наконец, сражаться по-настоящему — единственный способ высвободиться, но Скарамучча предпочитает продолжать нервировать своим злобным сопением. Голова раскалывается от малейшего генерируемого им звука, от всего него, пребывающего в моей жизни в избытке.
— Чего ты от меня хочешь?! — Меня толкает вперед какая-то нездоровая жажда стереть с его лица гримасу ярости и искреннее непонимание, каким поступком я заслужил подобное наказание. — Этого?! — Остервенело целую. Нет, это ни в коем случае не поцелуй — прижимаюсь к его губам своими, чтобы поскорее заткнуть. Мягкие, податливые — удивляюсь этому и самому себе, обращающему на это внимание, удивляюсь тоже. Отстраняясь, смотрю на юнца; потерянный — можно подумать, впервые кто-то касается его грязного рта и это что-то значит. — Этого?! — Еще раз. Совершенно немилосердно. Стукаясь о зубы, размыкаю его дрожащие губы, прикусываю нижнюю, чтобы добраться до чрезмерно длинного языка и вырвать из глотки. Слышу в собственном рту отзвук его сдавленного всхлипа, чувствую приятную прохладу его слюны и терпкий привкус оседающего на ней запаха алкоголя. — Этого? — сорвав горло, перехожу на хриплый шепот. От внезапной усталости чуть не падая, приникаю к его пульсирующей шее, целую ласково, носом утыкаясь в углубление за ухом, и чувствую будоражащую дрожь, волнами проносящуюся по чужому телу. Руки, упирающиеся в мою голую грудь, ослабевают, перестают бить, царапать. Скарамучча может вырвать мое сердце, но почему-то лишь еле дышит и прямо-таки тает.
Отступаю всего на полшага, великодушно позволяя ему продолжать нещадно мять мою рубашку в кулаках. Он так и не закрыл рот, ошалелыми глазами шарит по моему торсу: груди, животу, паху; смотрит куда угодно, но не в лицо, а мне так… интересно разглядывать его, впервые такого смирного, покорного.
Безотчетно касаюсь подушечками пальцев его припухшей из-за моей неосторожности нижней губы, еще мокрой от поцелуя. Вожу ими по ней из стороны в сторону. Он дергается, сопротивляется очевидному наплыву противоречивых ощущений, но все же сдается и, выдохом опаляя мою руку, прикрывает глаза. Наслаждается. Черт… Уверен, еще немного — застонет.
— А ты прямо млеешь от нежности, — тихо озвучиваю результат своего наблюдения. — Кто бы мог подумать…
Поспешно стряхивая наваждение и заодно мою руку со своего лица, Скарамучча воинственно вскидывает голову.
— Не получилось с ним — решил со мной, да? — звучит как вызов, который я охотно готов принять и взять его прямо у этой стены — пусть орет от экстаза; но вдруг становится тошно то ли от количества выпитого за день, то ли от гнусного предположения, очерняющего мою мораль, то ли вовсе из-за вкуса его до умопомрачения нежной кожи на губах, который мне… нравится. Я не могу отрицать, что возбужден — чертовски возбужден, но стыдливо подмечаю, что не уверен, что знаю ответ на заданный вопрос — точно не «да», я не стремился и не стремлюсь использовать его в качестве замены. Тогда почему желаю так сильно?
— Не льсти себе.
Он раздраженно фыркает, и, когда я, решившийся, позволяю себе отдаться безумному порыву и вновь наклониться к нему, грубо отпихивает. Не сразу осознаю, что уязвлен этим, обижен. Впрочем, что ж, поделом мне!
— Убирайся, — Скарамучча говорит почти ровно. Расправив плечи, одергивает одежду, приглаживает растрепавшиеся волосы. И повторяет, отведя взгляд: — Я сказал: убирайся.
— У нас двухместная комната.
— А мне плевать. — Он небрежным кивком указывает на окно. — Там не холодно.
Мне бы сбить с него спесь ударом по челюсти и продолжить начатое, но отчего-то соглашаюсь, да и догадываюсь: если останусь, если примусь заламывать ему руки, поддаваясь на провокации, натворю такого, о чем утром пожалею; отказ, как оказалось, здорово отрезвил. Возможно, Скарамучча понимает все это даже лучше меня.