///
Он наблюдает за тем, как море беснуется, каждый раз спускаясь ради него на пирс. Забирается на пришвартованный корабль, то и дело рвёт о доски неснимаемый плащ. Вспоминает, как плавал на корабле поменьше сам — Штурмхонд был любимым спектаклем, въевшимся дальше обычного, кое-что Николай от него перенял: например, манеру лихо справляться с трудностями. Отрезать, при необходимости, пальцы и языки. Скармливать их собакам, и больше не блевать от этого — равнодушно смотреть, как человеческая плоть проваливается в алой, голодной пасти. Ему кажется, что море скучает, когда поднимаются до самой палубы ледяные волны, и вода мочит ботинки — хочет утянуть его к себе, но не решается, проявляя то ли снисхождение, то ли насмешливую пренебрежительность. Зачем он морю? Больше не капитан, всё ещё не полноценный царь. Полое, моряцкими узлами скрученное тело, мечущееся от кошмаров посреди дорогих, накрахмаленных простыней. Его жаль даже Зое — он понимает это, разглядывая красивое лицо, — за её деланной надменностью прячется тоскливая, типично женская жалость, желание помочь и спасти. Но Зоя ничего не знает о темноте — она похожа на наэлектризованную грозу, когда дыбом встают волоски на теле, на молнию, бьющую точно в мачту во время шторма. Иногда на тёплый баргузин, прилетающий на Последнюю Фантазию с востока, или на западную сарму, за которой обычно следует шторм. Только не на темноту. Об Зою можно отогреться, её приятно дразнить, делать вид, что он такой же, как прежде — если какой-то вообще был, — она хочет видеть конкретный образ, привычный всему двору, и с ней этот образ выходит лучше обычного, будто Николай транслирует картинку, украденную из фиалковых радужек. Хмыкает, дёргает её за волосы, за золотые украшения, дарит ей финики, покупая их у пышных торговок родом из Нового Зема, и сулийские шёлковые ткани, на шали и платья. Перед тем, как выбросить в воду очередной камешек, Николай поднимает к залитому светом окну глаза — Зоя, конечно, едет во Фьерду на переговоры с ним, — и он смотрит в это переполненное мягким свечением окно, как зачарованный. Представляет, отчаянно желая зажмуриться, как там будет тепло, и совсем не будет теней — ни одного неосвещённого уголка, свет вытравит сумерки из её покоев, а значит и из Николая, что мог бы там остаться. Нужно только сделать шаг. Он делает два. Разворачивается, чтобы уйти прочь, с обдуваемого ледяным ветром берега, выбрасывает оставшиеся камешки, представляет, как сползут чёрные линии с его бледной кожи, а Зоя будет улыбаться, думая, что всё дело в ней; ведь женщинам нравится чувствовать себя особенными, способными изменить то, что не далось всем предыдущим. Вечная конкуренция — и эта победа придётся ей по душе; Николай щедрый, милостивый царь, его любят подданные, он дарит им несуществующие победы, помноженные на вполне выполнимые обещания, и может провернуть это снова. Ещё и ещё. Но замирает, останавливаясь — когда слышит с берега голос. Не ходить к воде шептали ему на ухо нянечки, любившие рассказывать фьерданские сказки; никогда не ходить туда, затыкать уши, не слушать. Эти байки повторяют рыбаки, и суровые дрюскели с огромными топорищами на поясе, и их жрецы в белоснежных мантиях — не ходить к воде, не спускаться к ней, затыкать уши. У воды живёт темнота. Она выбирается на берег пока никто не видит, притворяется человеком; Николай видит человека, живого — живую — следит, вцепившись пальцами в грубую древесину балок, как незнакомка идёт по песку, мягко ступая на него босыми ногами, подол треплет ветер, развеваются смоляные волосы. Она не глядит на Николая, а он следит за тем, как открывается её рот, вытягивая завораживающую, идеально чистую ноту — и линии, чёрные линии, оставленные на его теле Александром Морозовым, приходят в движение, под кожей ему словно щекотно, но это больше напоминает игривую, пугающую ласку. Его вмораживает в пол, он почти не шевелится — пока девушка идёт по берегу, и песня тянется за ней следом, как царственный шлейф; её фигура собирается из черноты, лицо, руки и волосы — змеящиеся кольца углей и дыма, антрацитовый бархат, густая, но ещё не застывшая кровь, и из неё давно вытек весь красный. Она доходит до острых камней, переходящих в изрядно устаревшую гавань, и Николай понимает, что незнакомка действительно босиком — тонкая щиколотка бросается ему в глаза, когда она ставит на серый гравий ногу. Нужно что-то сделать. Подойти. Он пытается пошевелиться, разжимает пальцы, а потом ловит, наконец, её взгляд — и оттуда на него смотрит та самая кромешная тьма, идеальный мрак, существующий только на морском дне, где вообще никто не живёт, — двадцать две тысячи метров глубины, в которые он проваливается, не сопротивляясь.///
Она постоянно повторяет, что он красивый — никто не говорил этого так часто, даже мать, ласково треплющая его в детстве по волосам, — но её вообще ничего не смущает, ни его положение, ни прилагающиеся к нему условности; Николай кружит её в быстром вальсе по всему залу, и музыка у него в голове обретает форму, вращается, он не сбивается с ритма с одиннадцати, идеально попадая в каждый такт, способен вести любую из партнёрш, даже укутанную мягкой темнотой и платьем в тон, облегающим, как вторая кожа. — Аврора, — улыбается он, склонившись к её уху, — не фьерданское совсем имя. Она представляется так ещё тогда, на пирсе, обдуваемая ледяным ветром, смотрящая своей тьмой из непроницаемых, холодных радужек — когда он спрашивает «это вы пели?», изумлённый и не до конца обретший над собой власть, а она склоняет голову набок и улыбается. «Да, я. А вы такой красивый, Николай». Марево слегка отступает — наверное, ему хочется в это верить — когда она прекращает петь, и говорит имя, странное, но приятно укладывающееся на язык; Николай увозит её с собой в Равку, потому что она послушно кивает, соглашаясь, и ничего её не держит, никаких дел, родителей или подруг, будто бы она возникла из скрываемой в волнах черноты и ни к чему, кроме этих волн, никогда не была привязана. В Фьерде от неё шарахаются, называют проклятой — она изгибает в улыбке тонкие губы, — но никто не трогает гостью прибывшей из Равки дипломатической делегации, все только обходят стороной, женщины что-то шепчут себе под нос, ускоряя шаг в коридорах. Ведьма, слышится Николаю в каменном, укутанном теплом и дымом от чадящих факелов коридоре, ведьма. Морская ведьма. Он слышит много подобных историй. Они нравились ему всегда — о красавицах сильдройрах, топящих торговые корабли, об изнасилованных моряками девушках, восходящих потом на борт смертью, об оживших утопленницах, исполняющих желание за ракушки; если приложить такую ракушку к уху, услышишь, как с тобой говорит море. Оно говорит с ним прямо сейчас. Не просто море — океан, ледяная пустошь, где люди не живут дольше пары минут, обвисая беспомощными, игрушечными тельцами, оседающими на дно, где их обгрызают мальки и крабы. Кровью кормятся акулы и мозгами — кальмары. Он не может перестать смотреть ей в глаза — тонет, задыхаясь, лёгкие заливает водой, и потому не выходит позвать на помощь. Оказывается, что тонуть приятно. Вы такой красивый.///
Всё остальное перестаёт иметь значение. Может кроме Равки. И неё. Николай откидывается на спину, запрокидывает голову — пока она мягко ведёт рукой по его предплечью, ласкает запястье подушечками пальцев — а линии распускаются, растягиваются узлы, расправляется темень и послушно утекает в её ладонь, обнажая светлые волоски, родинку у большого пальца и неровный загар. Будто и не было никогда. Всё забирает океан — всё как ему хотелось — не тепло прогоняет мрак, а другой мрак, ещё более ледяной и непроглядный; но что океану эти капли, крохи темноты Дарклинга? Он не замечает их, как не замечает десятка утопленных судов за месяц, только прибивает потом к берегам продырявленную парусину и распухшие трупы, с них местные тащат обувь, что ещё может пригодиться. На океанском дне лежат тысячи кораблей. Трескаются под тяжестью равнодушной черноты сундуки с золотом. Обрастают кораллами переполненные сладкими дынями блокшивы. Он — песчинка, рябь на воде, долетевший с корабля отзвук живого голоса. Мальчик без лица, бастард, укравший себе королевство. Ему всегда нравились такие истории. Сказки, где принцессы достаются разбойникам, вместе со всем царством в придачу. Танцующая в раскалённых башмачках королева, наказанная за колдовство. Сирены, становящиеся морской пеной — потому что не может жить вне моря то, что было в море рождённым. — Аврора, — шепчет он ей на ухо, — это значит заря. Рассветная заря, а ты похожа на безлунную ночь, посреди которой не может взойти солнце. Николай долго роется в библиотеке. Даже просит Апрата помочь — и тот притаскивает ему Житие Святых, и записки того самого Ильи Морозова, и пергаменты, исписанные дешёвыми чернилами, с бесконечным историями о не вернувшихся в гавань кораблях. Он много читает по ночам. О Святой Елизавете: на её могиле вечно цветут теперь алые розы. Об упырях, крадущих детей из колыбелей. Об Урсуле, исполняющей желания за неподъёмную цену. Об утопленном однажды Зёндермейне, обращённом в ониксовое стекло. О медвежонке, рассвете и закате. Значения имён — Улла, Аврора и Урсула — переплетаются у него в голове и во рту.///
И море волнуется.