Мой мальчик мастерит гробы

      Мой мальчик мастерит гробы, и я думаю: «Какая жалость!»,       Ведь, когда каждый из них закончен, он не может увидеть их снова…       Мой мальчик мастерит гробы с любовью и заботой,       Потом их зарывают в землю… И это просто несправедливо.       

(с) Florence & The Machine

      Впервые увидев его в реальности, я думаю о своей девственности. Я вспоминаю его фотографию, загнанную в стеклянную рамку. Эти болезненно голубые глаза следили за мной с той фотографии, когда я посылала на хуй свою невинность. В реальности он в полицейской форме. Достает из нагрудного кармана солнцезащитные Рей Бан и прячет свои глаза. Может, это не Рей Бан, может, они только подделка. Может, полицейские не имеют права носить подделок.              Теперь я вспоминаю о другом. Я вижу, как четверо полицейских в черно-белых униформах падают. Как домино. И мое сердце, наконец, лопается, забрызгивая внутреннюю часть лица. Я останавливаю свои руки, когда понимаю, что эти брызги не стереть. Потому что они внутри.              Трой Энтони Дэвис девятнадцатого августа восемьдесят девятого года убил полицейского по имени Марк Макфэйл. Вроде бы убил. В любом случае его казнили в сентябре две тысячи одиннадцатого в Джорджии. Американский режиссер и писатель Майкл Мур уговаривал общественность показать этому штату полную задницу: «Я призываю всех, кого я знаю, никогда не посещать Джорджию, никогда не покупать ничего, сделанного в Джорджии, и никогда не вести бизнес в Джорджии». Это мило. Я бы хотела иметь таких же страстных защитников. Но Дэвис предположительно убил одного полицейского. Не четверых.              Живой полицейский не проходит мимо меня. Потому что он полицейский. Потому что он нутром своим чует, что со мной что-то не так. Снимает очки. Его глаза болезненно голубые, будто он слеп. Я отбрасываю в сторону длинную темно-рыжую челку, на всякий случай стирая со своего лица фантомные брызги. Я помню его имя, но не помню имени его младшего брата, на чей хуй слала свою девственность.              - Затушите сигарету, мисс.       - Почему, мистер? – Выпускаю струю дыма в его лицо.       - Потому что мы на автозаправке. – Он отводит голову в сторону. Он не хочет быть пассивным курильщиком.              Я бросаю сигарету на асфальт, но не потому что мы на заправке, а потому что мне нельзя в участок. Он тушит окурок ботинком. Когда растоптанный и униженный окурок больше не представляет опасности, он не уходит. Я покусываю подушечку большого пальца, копчиком опираясь о дверцу угнанного автомобиля.              - У тебя проблемы? – И он больше не коп, теперь он просто мужик, похожий на Бонда Крейга.       - У меня дохуя проблем! – Я ухмыляюсь, глядя поверх его плеча. Жаль, я не девушка Бонда.       - Я могу помочь?       - Нет. Я не девушка Бонда. – Он не понимает. Он и не должен.              Я обхожу машину, открываю дверцу и уезжаю. Бросаю ее за углом, потому что он, несомненно, пробьет номера. Дальше иду пешком, размышляя об инквизиции. Знаете ли вы, что за связи с дьяволом никогда не судили женщин, которые весили больше пятидесяти килограммов? Охуенно умные инквизиторы рассчитали, что это максимальный вес, который может поднять метла. Нет метлы. Нет шабаша. Нет связей с дьяволом. Забавно, что даже в те времена мне бы не удалось избежать наказания. Это карма.              Следующим утром меня будит мысль о том, что на сегодняшний день смертная казнь в США узаконена на федеральном уровне и входит в уголовное законодательство тридцати трех штатов. Луизианы в том числе. Мой завтрак скверно пахнет из раковины. Мои руки трясутся, когда я пытаюсь смыть его в канализацию. Почему они трясутся сейчас? Почему бы им не струхнуть пару дней назад?              Через несколько часов я встречаю «лучше-чем-просто-Бонд» полицейского в супермаркете. Я начинаю подозревать, что судьба делает мне намек. Раньше я прикидывалась, что не понимаю намеков. Но теперь все не так, как раньше. Я заглядываю в его металлическую корзинку и вижу упаковку пива вместе с рыбными консервами. Я осматриваю его руки на предмет обручальных колец. И не нахожу их. Теперь я уверена, что судьба определенно на что-то намекает.              Прохожу мимо него, роняя сигареты. Он опускается, чтобы подобрать их, а когда поднимается, ненароком совершает зрительную экскурсию вверх по моим ногам. С большой долей вероятности могу предположить, что, когда Бог раздавал людям нравственность, я стояла в очереди за лишними сантиметрами нижних конечностей. Бонд протягивает мне упакованный никотин, я беру его и отбрасываю рыжую челку в сторону. Он узнает меня. Вы такие простаки, ребята.              - Я не успел спросить, чем тебе Бонд не угодил? – Он выглядит довольным. Хорошо, что у меня нет совести.       - Мы с ним как Ромео и Джульетта.       - Ваши родители против союза? – Никогда раньше мне не доводилось видеть такой ленивой улыбки.       - Можно и так сказать. Мы не совместимы. Мы из разных вселенных.       - Типа он – землянин, а ты…       - Нет. Типа он охраняет закон, а я нарушаю его.       - Очень интересно. – И он действительно заинтересован. Зря.       - Хочешь поговорить об этом? – Я присаживаюсь на бортик холодильника с креветками.       - Я тебя помню. Ты встречалась с моим братом. Даже разбила ему сердце.       - Я не встречалась с твоим братом. Я с ним трахалась.       - Это я и имел в виду. – Он всматривается в мои глаза, хочется отвернуться. – Кажется… Блэр?       - Отличная память. Ты заслуживаешь вознаграждение. Идем? – Я отворачиваюсь.              Позже мы трахаемся в его маленькой квартирке с деревянными полами.       Позже он говорит, что влюблен в мои ключицы по уши.       Позже мы трахаемся еще раз.       Позже я получаю на завтрак овсяную кашу, такую сладкую, что скрипит на зубах.       Позже он уходит на работу и говорит, что я могу остаться здесь.       Позже он настойчиво звонит мне и просит прийти.       Позже он дарит мне красные маки, которые теряют свои крупные лепестки быстрее, чем я успеваю сказать: «Спасибо».       Позже мы трахаемся с ним снова.       Позже он вновь уходит на службу. Но перед этим целует в губы.       Позже я нахожу в его кухне порцию овсянки. Рядом записка: «Не могу быть в тебе сейчас, но она – может…».       Позже он звонит мне в очередной раз. Он зовет меня «деткой».       Позже мы часто и быстро целуемся.       Позже я пишу в свой твиттер о том, что черная полоса иногда становится взлетной.       Позже, позже, позже…              Спустя некоторое время, когда я осознаю, что жду его звонка, я ненавижу весь белый свет. Потому что понимаю, что судьба меня немилосердно трахнула. Он не был моим спасением, не такой намек она давала. Она хотела только усугубить. Она хотела преподать мне урок, тыкая носом в дерьмо. Судьба – по-любому баба, та еще сука. Стервище. Не могу его больше видеть. А не видеть не могу еще больше.              Бонд находит меня быстрее, чем я сдаюсь. Сжимаю своими похудевшими пальцами, с которых давно слетели все кольца, его скулы так, что ломит суставы. Смотрю в эти страшные голубые глаза и молюсь, чтобы он, в самом деле, ослеп. Чтобы он никогда не увидел ту, кто я есть. Но он, конечно, не слепнет…              Пока на полную катушку работает режим ожидания его звонка, я узнаю, что в российской и советской юридической практике для обозначения смертной казни в разное время использовались эвфемизмы. Это такая прелесть. Послушайте только: «высшая мера социальной защиты», «высшая мера наказания» и «исключительная мера наказания». Серьезно? Почему нельзя называть вещи своими именами? По-моему, словосочетание «смертная казнь» в полной мере передает весь спектр вложенных в это мероприятие смыслов. Почему они не могут сказать, что я совершила «антихристианское деяние против служителей порядка»? Почему они могут сказать, что я буду наказана «высшей мерой социальной защиты»? Я бы могла спросить об этом у своего Бонда, и я спросила. Но самую малость не в тех обстоятельствах, на которые рассчитывала.              Когда меня поймали, я даже испытала облегчение. Но потом горько плакала по Бонду, потому что ни за что не хотела отдавать его другой женщине. Теперь я бы не спустила курок. Не потому что нельзя убивать людей, а потому что хотела быть девушкой Бонда. Мне разрешили сделать звонок. Я могла позвонить одному-единственному человеку… и одновременно не могла. Я хотела, чтобы он меня не помнил и одновременно никогда не забывал. Я хотела, чтобы он был полным ублюдком, тысячу раз судимым, под стать мне и одновременно точно таким, как сейчас. Я просто отчаянно хотела найти для нас выход, которого не существовало. Я просто убила, а затем влюбилась. Кто знал, что так никогда нельзя поступать?              Он пришел ко мне на свидание, хватаясь за стены и спотыкаясь. Он не мог даже дойти до стула и сесть на него. Он выглядел так, будто не мог ничего. Он выглядел так, будто я подстрелила и его. Он выглядел так, что мне хотелось казни скорее. Он выглядел так, словно и был моей казнью. Он ничего не сказал мне. Ни одного гребанного слова. Он не смог поднять своих ресниц, будто те весили тонну. Будто они тянули его голову вниз, заставляя побеждено склониться над столом. С его носа, с его губ, со всего его лица сильно капало. Эта влага делала со мной ужасные вещи, хуже тех вещей, что криптонит делал с суперменом. Хуже тех вещей, что со мной делали мои внутренние брызги. Его сердце тоже лопнуло, так сильно. Сильнее моего. Сильнее настолько, что его брызги не смогли остаться внутри, они выливались наружу. Когда ему сказали, что время истекло, он спрятал глаза за солнцезащитными Рей Бан. Они не были подделкой. Потому что полицейские не могут иметь подделок. С самого начала я знала, что он не мог иметь меня.              Прошло несколько бессонниц, прежде чем он появился снова. Теперь его не шатало из стороны в сторону, и, говоря это, я не имею в виду, что он выглядел лучше. Вы должны знать, что перед смертью бывает агония. Я видела его агонию. Теперь я видела его смерть. Я не могу сказать вам, что выглядит хуже. Я ничего не могу сказать вам. Кроме того, что хочу, чтобы прямо сейчас меня увели отсюда, отправляя на плаху. Ладно, не на плаху. Это седая древность. Я могу рассчитывать на повешенье, расстрел, электрический стул, смертельную инъекцию или газовую камеру. Я хочу все это сразу.              - Меня проверяли на детекторе. Подтвердилось, что я ничего не знал. – Он не мог поднять своих глаз и взглянуть в мои. В коридоре гремел металл. – Я… даже не догадывался. Ты… ругаешься матом, куришь травку, трахаешься… но… это? Я не могу справиться с мыслью, что никогда не знал тебя, Блэр. Я просто жил с тобой. Я думал, ты со мной. А ты… совсем не та. Я не понимаю. – Я всегда знала, что мужчины плачут. Я убедилась в этом сейчас. – Я просто не понимаю. – Наконец, он посмотрел на меня. Лучше бы он никогда этого не делал. Никогда. Даже с той фотографии, будь она проклята. – Ты знаешь, что с тобой будет? – Его глаза вытворяют со мной такое, что меня уже не страшит то, что со мной будет. Все, что только может быть, все это здесь. Прямо сейчас.       - Я знаю. Милый, мне так жаль. Я не хотела делать этого с тобой.       - Детка, тебя казнят. – Он прячет лицо в ладонях.       - Я знаю. Мне так тебя жаль…       - Это будет смертельная инъекция. Это не должно быть больно…       - Пусть тебе не будет больно. Я никогда не хотела делать этого с тобой.              Знаете ли вы, что к настоящему моменту времени в мире насчитывается сто тридцать стран, отменивших смертную казнь в законе или на практике, и шестьдесят восемь стран, которые сохраняют и продолжают применять эту меру? Вы можете подумать, что есть сто тридцать хороших стран, что это страны-филантропы, которые остаются человечными, вынося приговоры даже самым нечеловечным из всех нелюдей. Но ни хрена это не так. Я никогда не любила Америку, но сейчас я люблю ее. Я думаю, что мне повезло единственный раз в жизни: убить и влюбиться именно здесь. В стране, которая входит в список шестидесяти восьми стран, практикующих смертную казнь на законодательном уровне. Бесспорно, судьба обошлась со мной не так жестоко, как могла бы.              Скажу вам честно, я не знаю, почему эта штука называется «судом». Ни единой идеи. Меня не судили. Никто из них меня не судил. Все, кто там был, с самого начала знали, каков приговор. Он был известен без каких-либо рассуждений. Он был аксиомой. Я думаю, что все тут собравшиеся только зря потеряли время. Но время течет кардинально по-разному для тех, кто не знает, когда умрет, и для тех, кто знает. Говоря о времени… я могла бы подать апелляцию. Джек Олдермен был приговорён к смерти за убийство своей жены четырнадцатого июня семьдесят пятого года в возрасте двадцати четырех лет, а казнён лишь шестнадцатого сентября две тысячи восьмого, более чем через тридцать три года. У меня могло быть время. Много времени. Но я его не хотела. Потому что мой мальчик – полицейский, а я – убийца. Это достаточно ёмко.              Бонд сказал все правильно, это будет смертельная инъекция. Вы знаете, эта инъекция считается самым гуманным способом убить человека. Гуманный. Способ. Убить. Человека. Мне нравится это. Мне нравится это до тех пор, пока я не узнаю об исследованиях ученых из Флориды. Прекрасные ученые вскрыли сорок девять трупов преступников, казненных с помощью смертельной инъекции. Оказалось, что в сорока трех случаях дозы снотворного не хватило бы даже на проведение хирургической операции, а в двадцати случаях его не было достаточно и для потери сознания. Мне бы хотелось думать, что эти исследования проводились для того, чтобы проявить заботу и сострадание к преступникам. Но мне мешают так подумать, потому что ничего не изменилось. Как до этих исследований, так и после них, приговоренным пускают по венам «техасский коктейль», разработанный врачом Стенли Дойчем. Охуенный врач этот мужик, скажу я вам. В состав коктейля входит три препарата. Тиопентал натрия – его пускают первым, он вроде как должен вырубить вас. Но в большинстве случаев он не вырубает, как это выяснили ученые из Флориды. Я обожаю врачей и ученых. Следующим в ваш организм попадает павулон – он парализует дыхательную мускулатуру, иначе говоря, теперь вы просто рыба, выброшенная на берег. И словно всего вышеперечисленного недостаточно, чтобы, в конце концов, сдохнуть, в самом финале, как вишню на тортик, вы получаете хлорид калия, который остановит ваше сердце.              Если же на вас пожалеют лишний грамм тиопенала натрия, а, как нам уже стало известно благодаря ученым из Флориды, его на вас пожалеют в сорока трех случаях из сорока девяти, вы испытаете удушье и адские боли. Но не отчаивайтесь, есть и хорошая новость: в любом случае вы умрете в течение пяти тире десяти минут. Однако я не уточнила кое-какие малозначительные нюансы. Квалификация персонала, делающего инъекции, часто недостаточна для того, чтобы уверенно и быстро ввести иглы в вены. Известны случаи, когда казнь затягивалась на десятки минут, а казнимый оказывался исколот вдоль и поперек из-за того, что исполнителям не удавалось найти подходящую для инъекции вену. Я знаю, что им не удалось попасть в вену Анхеля Диаса, раствор ввели в мышцу, как вакцину от гриппа. Я не хочу знать, сколько времени умирал этот грязный нарушитель закона.              В Америке все друг о друге заботятся. Врач позаботился о людях и приготовил рецепт безболезненной смерти. Правительство позаботилось о преступниках и утвердило этот рецепт на законодательном уровне. Ученые вновь позаботились о преступниках и выяснили, что смерть чаще, чем просто часто, не слишком безболезненна. В свою очередь американская медицинская ассоциация позаботилась о профессиональных медиках, которые могли бы сварить смерть по правильному безболезненному рецепту и влить в нужную вену с первого раза, им запретили принимать участие в казнях под угрозой лишения лицензии. Я обожаю это. Я благодарна этой стране за то, что меня убьют гуманно тогда, когда я убила совсем не гуманно. Я просто застрелила четырех копов четырьмя пулями, менее чем за тридцать секунд. Как я могла. Я раскаиваюсь. Я просто не знала, что существует этот коктейль с этикеткой: «Если хочешь убить – убей гуманно!». Тут я немного лукавлю, потому что я видела фильм «Законопослушный гражданин». На момент убийства копов я знала, что существует смертельная инъекция. Но, честное слово, она не выглядела гуманно даже с экрана.              Таким образом я развлекаюсь до тех пор, пока он не приходит снова. Я не знаю, почему он приходит. Потому что я заслуживаю больше мучений. Или потому что заслуживаю предсмертной заботы. Вы не поверите, но с того момента, как я официально стала убийцей, обо мне заботится больше народу, чем до этого. Он приходит не в форме, он приходит в гражданке. И никогда до этого я не видела его в обыкновенной одежде. Он всегда был либо голым, либо полуголым, либо в полицейской форме. Я думаю, он думает, что мне уже осточертели копы. И вроде бы это имеет смысл… Но одновременно нет. Потому что он один из них. Это как любить свою собаку. Если ты любишь своего пса, ты не можешь ненавидеть собак.              Он садится напротив, снимает Рей Бан. И мне хочется выть. Протяжно, по-волчьи. Не на луну, на его глаза. Я вижу его руки, его ладони отодвигают очки в сторону и ложатся на стол. Его кисти не изящные. Они не ухоженные. Они очень мужские. Они большие. Я вижу заусенцы, я вижу перебитые, распухшие костяшки. И мне кажется, будто я уже получила свою дозу павулона, который вынуждает мои легкие отречься от кислорода. Я будто плаваю в павулоне. Брюхом кверху.              - Ты знаешь, что такое последняя трапеза? – Его голос сиплый, но он и до этого не был звонким.       - Особая еда, которая полагается приговоренному к смертной казни. Подается за несколько часов до знаменательного события. Приговоренный может сам составить меню. В пределах разумного. Если бы мы были во Флориде, я бы должна была заказать те продукты, которые можно купить в супермаркете, кроме того, я должна была бы уложиться в лимит – сорок баксов.       - Чего ты хочешь?       - Я буду есть одна?       - Я буду там. Но не думаю, что я буду есть.       - Мы будем вдвоем?       - Да. Формально я буду твоим надзирателем.       - А не формально? Кто ты мне не формально?       - Детка, не начинай это. Я заебался метаться между работой и адом.       Гигантский коп заходит и говорит, что свидание окончено. На моем счету было бы пять полицейских, будь у меня сейчас в руках пистолет. Клянусь, их было бы пять.       - Я приду завтра. Придумай нам что-нибудь на ужин. – Он дарит мне вымученную улыбку. От которой хочется плакать. И я плачу, когда понимаю, что ни разу не приготовила ему ужин.              Последняя трапеза. Видите? Обо мне снова заботятся. К слову, не только обо мне. Саддам Хусейн в свое время заказал курицу с рисом, горячую воду и мед. Тимоти Маквей, организатор второго по размаху террористического акта в истории Америки - взрыва в федеральном здании имени Альфреда Марра в Оклахома-Сити, унесшего жизни ста шестидесяти восьми человек, отобедал мятным мороженым с шоколадом. Эйлин Уорнос, американская серийная убийца, которую оскороносно сыграла Шарлиз Терон в фильме «Монстр», отказалась от еды и заказала только чашку кофе. Адольф Эйхман, начальник отдела гестапо, ответственный за массовое убийство евреев, попросил бутылку сухого вина. Признаться, это ведь отличная идея – напиться. Джон Гейси, изнасиловавший и убивший более тридцати мальчиков, получил на обед креветки во фритюре, жареного цыпленка, картофель фри и фунт земляники. Любопытно, они, в самом деле, смогли это съесть? Возможно, они не знали, насколько гуманная смерть их ожидает…              Когда меня уводят со скованными за спиной руками, я понимаю, чего хочу. Теперь, сидя в крошечной камере, я одержима этой идеей. Я хочу свою последнюю трапезу прямо сейчас. Я хочу ее так сильно, что меня не волнует, что ее приближение знаменует также и приближение самой казни. Следующим утром, когда он приходит на свидание, я оглашаю меню. Длинная рыжая челка лезет в глаза, но я не могу смахнуть ее рукой, потому что мои руки в наручниках. Потому что я особо опасна, потому что мне нечего терять. Я дергаю головой, чтобы проклятая челка не мешала мне оценить его реакцию, но это не помогает. И прежде чем я дергаю головой снова, его рука тянется к моему лицу. Через стол. Через боль. Через правила. Через всё.              Двумя бессонницами позже я оказываюсь в маленькой серой комнате. Он здесь. Стол здесь. Два стула здесь. И большое зеркало на стене. Которое, на самом деле, лишь претворяется зеркалом. Это одностороннее стекло. По ту сторону от него люди, которые будут наблюдать за тем, как я расправляюсь со своим последним обедом. Возможно, они еще ни разу не видели, как человек ест в последний раз. С меня снимают наручники, и я сажусь за стол. Мои запястья раздражены, они ноют, но я не предпринимаю попыток привести их в порядок, потому что это не то, что вы бы сделали за обедом. Когда на оранжевом подносе с ячейками приносят овсяную кашу, я прощаю скрытых наблюдателей, я прощаю свои ноющие запястья, а его глаза, кажется, прощают меня.              Чужой полицейский уходит и закрывает за собой дверь. Мой полицейский остается. Мой полицейский со мной. И я думаю о том, что меня угораздило не ошибиться единственный раз в жизни. Пока я жила, я постоянно делала ошибки. Но как только я сделала что-то правильно, как только я выбрала его, моя жизнь заканчивается. По-моему, это потрясающий образчик Закона подлости. Разве нет? Я беру ложку. Пластиковую ложку. Почему я не могу получить нормальную? Наверное, потому что убила четырех человек. Но, ребята, у меня был пистолет, я не умею убивать людей ложками. Так или иначе, я подношу пластик к своему рту. И когда я жую, сахар скрипит на моих зубах. Скрипит только сахар, но мне кажется, будто все мои внутренние органы начинают скрипеть и раскачиваться. Не остается ничего прежнего вокруг. Теперь под ногами я чувствую деревянный пол, я вижу лысые маки на столике рядом со своей тарелкой, я вижу записку с его мелким почерком, говорящую глупости. Я вижу все это до тех пор, пока моя ложка вместо овсянки не зачерпывает пустоту. Теперь я уже не вижу ничего. Теперь я не понимаю, почему легкие называются «легкими», никогда раньше мне не приходилось сталкиваться с чем-то более тяжелым.              Он подходит, разворачивает мой стул и садится на корточки. Заглядывает в мои глаза. Вряд ли он увидит в них хоть что-нибудь, что ему понравится. Но Бонд смотрит так, будто ему нравится. Может ли у хорошего человека быть плохой вкус? Очевидно, да. Ведь ему нравилась я. Он долго смотрит, а затем сдается. Он встает на колени и обнимает меня руками, уложив голову на мои ноги. Тогда меня начинает трясти. Тогда вся комната ходит ходуном. Я не понимаю, почему скрытые наблюдатели нас не останавливают. Очевидно, что такими темпами мы развалим им все помещения до единого. Это здание рухнет, рассыплется в мелкую крошку.              - Я проткну обе твои вены. – Его голова все еще на моих коленях, я чувствую, как двигается его челюсть.       - Почему ты? – Он понесет мои чемоданы до самого порога…       - Я уполномочен. Я доброволец.              В дверь стучат, но не открывают. Он долго поднимается с колен и протягивает мне руку. Затем он заключает меня в объятия. Последние, я полагаю. Никто из нас больше не плачет. Но никто из нас больше не остается прежним. Я думаю, что, когда его руки отпустят меня, кусочки моего тела посыплются на пол, как сухая грязь, как песок. Он целует меня. И мне еще никогда не делали так больно. Что хочется рвать саму себя на куски. Рвать и швырять. И швырять подальше. Так далеко, как это только возможно. Будто расстояние сокращает боль. Последний раз он целует меня в уголок губ, придерживая за подбородок. Он целует меня как маленькую, хрупкую девочку. Как чистую девочку. Очень чистую. А я гляжу в потолок, чтобы не плакать, не замечая, как слезы успели добежать до подбородка и намочить его пальцы.              Следующее, что я вижу, стоматологическое кресло. Секунду спустя я понимаю, что серьезно ошиблась. Никто не собирается меня лечить. Над креслом часы и окошко. За этим окном находится центр контроля за инъекцией, который через четыре круглых отверстия в стене получит кабеля от капельниц и введет препараты. Они не хотят, чтобы я их видела. Они все не хотят быть причастными к этому, все, кроме одного. Кроме того, что останется моим до самого последнего мига. Рядом с выходом висят четыре белых телефона с прямой линией в офис губернатора, офис прокурора, Верховный суд и офис охраны. Сегодня это не понадобится, обещаю. В комнате много зеркал. Которые претворяются. Я не знаю, есть ли кто-то за ними. Пришли ли семьи погибших полицейских посмотреть на мою смерть? Надеюсь, им понравится. Надеюсь, им станет легче. Иначе это мероприятие теряет последний смысл. Я бы никогда не убила снова. Потому что Бонд не простил бы меня дважды. Я думаю о нем. Я думаю о том, что кто-то мог бы застрелить его, как это сделала я. В этом случае казнь убийцы имела бы смысл для меня? Я знаю ответ, я подхожу к креслу, чтобы лечь.              Один человек стоит у выхода, его лицо скрыто колпаком. Бонд застегивает ремни кресла, оставляя огромные зазоры. Я знаю, что по правилам и на его голове должен быть колпак, но его нет. Надеюсь, это последнее правило, которое он нарушает из-за меня. Эта причина кажется мне достаточно важной, чтобы умереть за нее. Знаю, у меня просто нет выбора. Но мне нравится думать, что я делаю это с какой-то целью. Чтобы людям, которые меня ненавидят, стало легче. Чтобы у Бонда больше не было проблем. Чтобы что-то.              Он фиксирует мои руки на специальных подставках и растирает кожу спиртом. Зачем? Даже если инфекция попадет в мой организм, ее ждет горькое разочарование. Я смотрю на него снизу вверх, и это очень справедливо, но он старательно избегает моего взгляда. Он выглядит сосредоточенным. И серым. Его руки трясутся, когда он берет иглу и подносит ее к моей голубой вене. Он набирает полную грудь воздуха, прежде чем вонзить ее в мою кожу. Это не больно. Недавно я подняла планку болевого порога своего организма до самых небес. Со второй иглой все проходит куда тяжелее, потому что он знает, что третьей не будет. И только когда дело закончено, он находит мои глаза. Я думаю, он не смотрел на меня специально, он боялся, что если посмотрит, то уже не сможет сделать то, что должен. Он всегда был ответственным. Он всегда поступал правильно. Он ошибся только однажды. Он дорого заплатил за ошибку. Я даже нахожу в этом позитивную сторону – возможно, этот опыт заставит его никогда не ошибаться вновь.              Я не знаю, сколько времени мы смотрим друг на друга, потому что его взгляд такой… вне временный, вне пространственный. Я думаю, что могла бы увидеть этот взгляд и сквозь стену. Но я не хочу проверять. Очевидно, кто-то другой хочет. Человек в колпаке говорит: «Нам пора, мужик». Мой Бонд не реагирует. Его окликают снова, но тщетно. Он просто стоит и смотрит. И жизнь медленно покидает меня без всяких инъекций. В конце концов, ему заламывают руки, словно преступнику, и вытаскивают вон. Я опять сделала это с ним. Мне остается только смотреть в полоток, ожидая начала. Я надеюсь, что он сейчас ведет себя разумно. Я надеюсь, что не принесу ему еще больше проблем. Одновременно с тем, как я чувствую, что препарат попадает в кровь, я слышу глухие удары, доносящиеся из-за зеркала, которое на самом деле одностороннее стекло. Я слышу их. Я слышу его руки. Я пытаюсь угадать, где по ту сторону находятся его глаза. Куда мне смотреть, чтобы встретиться в последний раз? Пожалуйста! Я не понимаю, отчего мое сердце начинает биться быстрее: от отчаяния или под действием препарата. Приподнимаю голову, безумно шаря взглядом, но везде натыкаюсь на свое отражение.              Когда я чувствую, что скоро пустят титры, начинаю петь одними губами: «Мой мальчик мастерит гробы дни напролёт, но это не просто работа и это не развлечение. Он сделал один для меня. И для себя один…».