Адова тварь

Адова тварь. Именно таким Живаго его считает. Он слишком жесток. Даже для чекиста. У него холодные, колючие серо-голубые глаза и наглая, самодовольная ухмылка. Потому что он всевластен. В его власти жизни семи с половиной тысяч заключённых. Он может делать с ними всё, что ему угодно. Но он их не трогал. И с любопытством маленького ребенка, что, познавая мир, отрывает мотыльку крылышки, ломал жизнь Живаго. Он проверяет, сколько Юрий выдержит. — Когда же ты меня возненавидишь? — Никогда, Фёдор, никогда. Это правда. Доктор просто не сможет возненавидеть своего мучителя. Стокгольмский синдром? Ну конечно! Что же ещё?! Он любит Эйхманиса. Безвозвратно. Безвозмездно. И безответно. Как он думает. Он ошибается. Фёдор тоже его любит. Извращённо. Жестоко. Озлобленно. Но любит. Очень сильно. Если бы он ненавидел Живаго, он бы позволял другим заключённым делать с врачом всё, что угодно. Но он его защищает. Ото всех. Когда Юрию вывихнули запястье и жестоко избили, Эйхманис приказал найти обидчиков и отправить их на Секирку. Когда к нему приставали пьяные чекисты, Фёдор подъехал к ним на коне и забрал доктора к себе в дом под предлогом перевязки. Чекист считал, что только он имеет право мучать своего любимого доктора. А Живаго по-прежнему его обожал и боготворил.

***

В доме начлага прохладно. Даже холодно. Руки трясутся от холода. Но Юрий упорно вымачивает бинты в ледяном спирте, накладывая повязку на плечо Фёдора. Эйхманис тихо шипит от боли. Хочется провести кончиками пальцев по его плечу. Погладить по волосам, что всегда гладко зачёсаны назад. Поцеловать в шею, хранящую запах приятного одеколона. Но нельзя. Он такого не любит. Живаго наклоняется к повязке. Легко прихватывает зубами остатки бинта. Зачем? Чтобы было проще их отрезать. И чтобы осторожно втянуть носом запах его кожи. Фёдор вкусно пахнет. Поцеловать его теперь хочется ещё сильнее. Почти неудержимо. Живаго с трудом заставляет себя выпрямиться. — Всё. — Молодец, спасибо. — Что-нибудь ещё, Фёдор? — Иди ко мне. Доктор повинуется и едва скрывает улыбку. Он готов к жестокой грубости. Да, ему это нравится. Нравится, когда больно. Когда до крови. До крика. До слёз. Эйхманис притягивает Живаго к себе. И грубо кусает в шею. Не целует. Ну правильно. Блядей не целуют. Кончиком языка проводит по ключице. Рукой по бедру. Заваливает на стол. И грубо берёт. Вместо кровати — стол. Вместо простыни — кроваво-красная скатерть. Вдох. Выдох. Стон. Вдох. Выдох. Крик. Вдох. Выдох. Страсть. Юрий сам подаётся бёдрами вперёд. Да, ему больно. Но так ему и надо. Блядей никто не жалеет. Живаго не помнит, почему стал считать себя подстилкой Фёдора. Может, потому что его сейчас буквально насилуют на этом столе. И ему это нравится. Он развратно стонет от удовольствия. Закусывает губы. Просит ещё. Как самая настоящая шлюха. Потому что он влюбился в начлага. В своего мучителя. А Эйхманис никогда не будет нежен. Никогда. Но Живаго это и не нужно. Он любит его таким. Ему никто не нужен. Только он. Наглый. Жестокий. Холодный. Самый лучший.