Удержи

Вышивка никак не шла: тонкая шелковая нить то и дело путалась, сплетаясь в узелки, стежки ложились вкривь да вкось, игла то и дело норовила впиться в пальцы, и, как итог, изящная монограмма в обрамлении завитков и вензелей расползалась, больше похожая на неровное пятно. Де Сарде упрямо поджала губы. Быть может, грубоватая вышивка крестом, которой отдавали предпочтение простолюдинки и которой она научилась в телемском монастыре, помогла бы ей больше: счет помог бы занять беспокойную голову и хоть немного отвлек бы... Наглухо затворенные двери, ведущие в спальню Константина, могли многое укрыть за собой, но все же пропустили тихий болезненный стон, тут же заглушенный неразборчивым бормотанием целителя. Теодора не подскочила — удержала себя невероятным усилием воли. Только стиснула белоснежный батист так, что костяшки сравнялись с ним цветом. Выскользнувшая игла вонзилась в палец: де Сарде равнодушно смотрела, как набухает алая капля крови. И это казалось ей неправильным и несправедливым. Ее мать — женщина, которую она любила, как мать — должно быть, уже забрал малихор, а теперь забирает и Константина и только ее обходит стороной. Госпожа де Моранж беспокойно поерзала в кресле: — Нужно обработать ранку, ваша милость. Какая-нибудь зараза может... Советница наместника осеклась, когда де Сарде резко вскинула на нее глаза. Длилось это, впрочем, лишь мгновение: взгляд Теодоры тут же смягчился, а голос зазвучал негромко и кротко: — Ничего страшного, миледи. В путешествиях по острову, — она издала нервный смешок, — со мной случаются вещи и похуже. — Ваша милость!.. — Все хорошо, — повторила де Сарде тверже и после неловкой паузы добавила: — В конце концов, это не малихор. От укола иглой не умирают. Разве что засыпают на сотни лет, как в одной из тех сказок, которые Константин так любил слушать, устроившись головой на ее коленях. В детстве он воображал себя сказочным принцем, поцелуй которого способен разогнать все беды и разрушить любые заклятья; временами, когда Константину удавалось проснуться раньше, он пробирался в ее спальню, чудом проскальзывал мимо дремлющей старой дуэньи и будил ее по-детски невинным поцелуем в щеку. Теодора неслышно вздохнула, вонзила иглу в подушечку и потянулась к ниткам. Реальность не походит на сказки. В реальности ни один из ее поцелуев ничего не может исправить. Госпожа де Моранж коснулась ее плеча и заговорила — негромко, словно опасаясь, что может бытьу слышана кем-то посторонним: — Ваша милость, этот целитель... Насколько вы в нем уверены? «Ни на сколько», — подумала де Сарде и сосредоточилась на крохотном ушке: нитка никак не желала проскакивать. Рассказы Сиоры обещали чудо; Теодора цеплялась за эту хлипкую надежду с тем же рвением, с которым утопающий хватается за соломинку, но отчетливо осознавала, что в ней нет и толики веры. Зелья и загадочные манипуляции Катасаха помогали унять боль, но не более того. Константин по-прежнему умирал: медленнее, но все так же неотвратимо. — Это имеет значение? — спросила она вместо того, чтобы озвучить эти мысли. Де Моранж нахмурилась и качнула головой — серьги в ее ушах переливчато зазвенели. В душной тишине комнаты этот звук показался едва ли не оглушительным. Теодора прикусила губу, покрепче натянула батистовое полотно на пяльцы и только тогда посмотрела на собеседницу. — В конце концов, — сказала она, удивившись тому, как ровно звучит ее голос, — у меня попросту нет никакого выбора. В Новой Серене уже побывал и целитель из Хикмета, и его коллега из Сан-Матеуса — старания обоих оказались тщетны. Разглядывая инициалы Константина на наполовину законченной монограмме, Теодора думала, что если не поможет и Катасах, то она вновь отправится на поиски хоть на самый край света, стопчет все железные башмаки да изглодает все каменные хлеба, но дойдет до искомого. Если только Константин не умрет, пока она будет в пути. Реальность совсем не похожа на сказку, и количество выпавших на их долю испытаний никак не обещает счастливого конца. Константин за тяжелыми дверями собственной спальни вскрикнул. Гнетущая, напуганная тишина, в которую дворец погрузился со дня известия о его болезни, треснула, лопнула, взорвалась, рассыпалась вдребезги. Де Сарде не выдержала — вскочила, выронив пяльцы, и метнулась вперед. Госпожа де Моранж поднялась за ней. — Миледи!.. Теодора не остановилась. Узкая юбка сковывала шаг, но ни она, ни причитания советницы, убежденной в том, что визиты юной леди в спальню наместника являются вопиющим нарушением всяческих приличий, не могли помешать. Де Сарде схватилась за ручку — латунь пронзила пальцы холодом — и рывком потянула ее на себя. Плотный воздух каминной показался ей полным свежего бриза: в лицо ударил густой запах травяных отваров, столь насыщенный, столь полный, что де Сарде чуть не захлебнулась. Она сделала решительный шаг вперед — и уловила кисловато-острый дух болезни, впитавшийся в простыни, подушки и рубашки Константина. Этот ядовитый смрад смущал его — Константин прятал зловоние за терпким резковатым парфюмом и едва ли позволял ей приближаться. Совершенно напрасно, думала Теодора, нервно расправив юбку. Осознание того, насколько она привыкла к болезни Константина, его запаху, язвам и струпьям на коже пронзало ее ужасом лишь поначалу. Теперь осталась лишь смиренная усталость — и что ж, если, даже совладав с малихором, ее Принц останется таким, она будет любить каждую язвочку и каждый струп. Так, как он любит метку на ее лице, уродливо врастающую в тонкую кожу. Константин приподнялся было, чтобы взглянуть на нее из-за темной фигуры Катасаха, но рухнул обратно на подушки. — Кузина!.. Его искаженный голос прерывался и дрожал, в нем едва ли угадывалось хоть что-то, кроме боли. Не медля ни мгновения, де Сарде обогнула широкую кровать, опустилась на колени у края и поймала его руку, слепо стискивающую смятую простынь. Константин будто только сейчас осознал ее присутствие в полной мере — он хрипло, судорожно вздохнул, провел покрытым налетом языком по сухим растрескавшимся губам и вцепился в ее ладонь, будто это единственное, что отделяет его от полной страдания бездны. Константин выдохнул ее имя — его шепот потонул в треске каминного огня и монотонного голоса Катасаха. — Я здесь, — шепнула она. — Рядом с тобой. Де Сарде отвела потемневшие прядки с его покрытого испариной лба, гладила по слипшимся от пота волосам — лихорадка, терзавшая его, обжигала ей пальцы. Константин больше не отворачивал лица: он пытался сфокусировать взгляд, словно образ кузины — единственное, за что можно ухватиться, чтобы оставаться в сознании. Соломинка, за которую хватается утопающий. — Тебе не стоило... — Не говори ничего. Побереги силы. Константин попытался рассмеяться, но вышел лишь булькающий хрип. Теодора прильнула губами к его руке, будто истончившейся от жара. Он сам казался ей истончившимся — смотреть на исхудавшие плечи и остро выпирающие ключицы было больно, но порой де Сарде казалось, что едва она отведет глаза — и Константин просто исчезнет, растает без следа. Катасах, покачиваясь из стороны в сторону, что-то бубнил себе под нос. Де Сарде не вслушивалась в слова, но слышала их — чужие, непонятные, они казались ей немыслимым сочетанием звуков, тарабарщиной, не несущей никакого смысла — но все же они странным образом откликались в ней, пробуждали воспоминания, которых у нее не было — просто не могло быть. — Тео, — горячечно зашептал Константин, крепче сжимая ее руку. — Не отпускай меня, ладно? Что бы со мной ни произошло — удержи меня и не отпускай. «Что бы ни произошло...» Неприступные стены дворца вовсе не казались им таковыми в детстве: и Константин, и Теодора без труда взбирались на них и разглядывали стелющийся под ногами город. К южной части стены, впрочем, их не подпускали — она не только опасно вздымалась ввысь, вторгаясь в синеву небосвода, но и обветшала до ненадежности. Константин лишь однажды попробовал ее одолеть в отчаянной попытке что-то доказать отцу — и преуспел бы, если бы расшатанные камни не повалились из кладки прямо под его ногами. У Теодоры была лишь магия — едва пробудившаяся и еще непослушная. Но даже тогда она знала, что у нее нет иного выбора. Она просто должна его удержать. Что бы ни случилось. Несмотря ни на что. Как заколдованного рыцаря из старой сказки. Удержи его, что бы ни сотворила с ним магия фей, в какое бы чудовище его ни превратила — и чары развеются, а он сам будет спасен. — Хорошо, что ты была здесь, — сказал Катасах, когда Константин заснул, а они оба покинули спальню. Теодора обеспокоенно выкручивала пальцы. Константин, забываясь в приступах, стискивал ее ладонь столь крепко, что ей порой казалось: еще немного — и затрещат суставы. Она не пыталась высвободиться, только держала его, целовала костяшки и нашептывала что-то — все те же сказки, которые в детстве не единожды читала ему вслух, — пока приступ не стихал и мечущийся в горячке Константин не проваливался в короткий, но спокойный сон. Даже тогда де Сарде не отнимала руки. Катасах выглядел обессиленным, как и всегда после изнурительных целительских сеансов. Малихор не походил ни на что, прежде ему известное, и каждый раз ему приходилось сражаться с болезнью заново. Де Сарде чувствовала себя непонятным образом причастной — она тоже едва держалась на ногах от нахлынувшей усталости. Если бы Катасах не вывел ее из опочивальни наместника, она так и осталась бы там, свернувшись в ворохе покрывал рядом с забывшимся сном Константином. А теперь она так старалась ничем не выдавать собственной слабости, что едва не пропустила вопрос: — Он — твой minundhanem? Теодора уже слышала это слово — Сиора, рассказывая ей о культуре и местных традициях, упомянула его несколько раз, но де Сарде так и не была уверена, что верно поняла значение. Островитяне явно вкладывали в это сложнопроизносимое слово особый смысл, и оттого одно лишь оно казалось достаточным. Когда де Сарде спросила, что точно оно обозначает, Сиора задумалась на миг, а потом отмахнулась: это как объяснять нечто очевидное, такое, для чего в чужом языке не находится слов. «Это тот, кто так же смотрит на мир», — все же объяснила она, хмурясь, — определение было слишком банальным, слишком упрощенным, слишком... Теодора мысленно повторяла это слово и как будто почти понимала, почему Сиора так и не смогла дать ей точный перевод. — Мы не супруги, — отозвалась она, и сожаление в ее голосе не осталось незамеченным. — И я не уверена, что мы... одинаково смотрим на мир. Усталая полуулыбка Катасаха подсказала ей, что она права — этого определения недостаточно. — Сиора так объяснила тебе? — Она сказала, что это очень неточный перевод. Что это... minund... значит намного больше. — Оно обозначает связь. Дети Тир-Фради знают, что все в жизни связано между собой, связано друг с другом. Мы принадлежим земле в той же мере, в какой она принадлежит нам. Мы обещаем себя другому человеку — и принадлежим ему. Тебе нужно научиться видеть связи, On ol Menawí. Тебе нужно научиться чувствовать собственную Связь. Катасах протянул руку — крепкая, жилистая ладонь, покрытая мозолями, но все же удивительно чуткая, как полагается врачевателю — и коснулся метки на ее лице. Де Сарде чувствовала себя слишком уставшей, чтобы привычно отпрянуть. Ее вдруг наполнило смутное предчувствие, предвкушение открытия доселе таящихся в ней сил — короткий миг, вспышка, высверк — и тут же утекло сквозь пальцы, стоило ей попытаться его ухватить. — Вы ведь знали мою мать, — медленно произнесла де Сарде. — Я знаю, что она была Doneigada из Вигнамри. Расскажите мне о ней. Катасах покачал головой. — Тебе еще рано знать о ней. Я расскажу все, что ты пожелаешь узнать, когда ты обретешь понимание и будешь готова. Но ты все еще не ответила на мой вопрос, On ol Menawí. Твой кузен — твой minundhanem? Теодора посмотрела на собственные руки — ей казалось, что она все еще чувствует, как Константин держится за нее. Многие из вещей, происходящих на острове, она пыталась объять разумом, приписать незнакомым доселе явлениям старые, привычные названия. Тир-Фради раз за разом показывал, что здесь эти правила теряют силу. — Да, — сказала де Сарде. — Он мой minundhanem. Катасах тонко улыбнулся. — Тогда держи его крепче, On ol Menawí, и не отпускай. Если что и вернет его в мир живых, то только это. Если что-то вернет его в мир людей... Высохший опад хрустел под ногами так громко, что повисшая в Святилище глухая тишина треснула, лопнула, взорвалась, оповестив Константина о ее приближении. Де Сарде не пряталась. Сквозь неимоверные преграды и бесчисленные трудности она шла сюда, вооруженная лишь волей, столь же крепкой, сколь его собственная. Некоронованная королева, самозванный король; не принадлежащее им обоим царство расстилалось перед ними, вздымалось, меняло очертания. Широко распахнув глаза, де Сарде смотрела, как изменила Константина дикая магия Тир-Фради. Он больше не принадлежал этому миру — совсем как те, кого околдовали и похитили феи. Держи его крепче, On ol Menawí. Что бы со мной ни произошло — удержи меня и не отпускай. Во что бы он ни был превращен. Константин стоял напротив нее, едва не умерший и перерожденный, такой не похожий на прежнего себя. И протягивал ей руку. Теодора сорвалась с места. Опад — пламенеющий янтарь сброшенной листвы — захрустел под ногами, взвился в насыщенный, тяжелый от пара воздух, затанцевал с плывущими в нем искрами. Де Сарде бросилась к нему быстрее, чем хоть одно слово сорвалось с губ, бросилась на шею, прильнула, вцепилась так крепко, будто намеревалась врасти. Поцелуй обжег их обоих — покачнувшись, они рухнули в шепчущие травы. Она не размыкала рук — и не разомкнула бы, даже если бы прикосновение жгло раскаленным железом. Удержи его, On ol Menawí. Обними крепко и, что бы ни произошло, не отпускай. Только так можно снять заклятие королевы фей. Россыпь ее поцелуев — сбивчивых, торопливых, по-детски невинных — на висках, на щеках, на не спрятанной за воротником камзола шее. Теодора порывисто прижалась к губам. Константин помедлил лишь миг — песня льющейся силы, звучащей в ушах, дрогнула и затихла, оставив лишь покалывание между прижатых к земле лопаток. Он целовал ее в ответ, запустив руку в тугие завитки выбившихся из прически пепельных локонов. Чары осыпались пеплом: огненные всполохи, плывущие в жемчужной дымке над ними. Ритуальный нож, который Константин все еще сжимал в кулаке, выпал из его руки. Нити силы, за которые он держался что есть сил, затерялись среди высоких трав вместе с ним. Отпустить их значило сделать шаг назад, в жгучую тьму малихора, вновь вместить себя в смертное тело. Де Сарде обнимала его крепко, целовала — еще крепче, и они врастали друг в друга, сплетались корнями — не боги. Кто-то гораздо больший. En on míl frichtimen безмолвствовал в неподвижности. Когда Константин, открыв глаза, встретился с ней взглядом, то понял — все уже решено. Ради нее он брал без меры; ради нее все отдаст. Он протянул руку и коснулся зелени метки на ее лице там, где она врастала в нежный бархат щеки. Лишенный могущества Тир-Фради, Константин чувствовал, как слабость и боль возвращаются к нему, отдаются в теле тупым гулким пульсом, с каждой волной отчетливее и резче. Константин потянулся к ней. Если ему суждено умереть, сжимая ее в объятиях, — то быть посему. А потом что-то изменилось столь необратимо, что перехватило дыхание. Что-то, прежде бывшее разрозненным и потерянным в темноте, обрело целостность. Обрело утраченную связь. — Как ты... — потрясенно зашептал Константин. Новая Связь, крепкая, гибкая, как молодые побеги, ветвилась в нем. — Что ты сделала? Ее глаза — лучистое серебро, сияющая, согретая солнечным светом заводь. — Что я сделал?.. Константин смотрел ей в глаза и точно знал, что она ответить. «Ты только что обрек себя на меня». Плотная пелена тумана затянула святилище. Теодора по-прежнему держала его руку, переплетя пальцы.